о повыше его чином, говорит, что в санчасть надо. Медпункт тут недалеко был, при станции. Офицер и командует мне: «Айн минут туда, айн минут сюда!» Это значит — одна минута туда, одна — обратно… Я так обрадовался, что готов был босым бежать. Но сдержал себя: не спеши, говорю себе, фартовый! Еще не все так обернулось — не на свободе пока!.. Иду — одна нога в валенке, а другой валенок под мышкой несу. Не прошел я и трех десятков сажен… Вот как до лавки сельпо осталось до того самого медпункта — и вдруг… и… и…
И вдруг губы у Евдокима Кузьмича дрогнули, и приклеенная к губе его самокрутка неожиданно сорвалась и упала на землю.
В тот же миг я увидел бегущего от магазина Стахана. Он сделал на одной ноге несколько прыжков, остановился, поднял костыль и, указывая им вдаль, закричал:
— Пожар! Дядь Авдань, пожа-ар!
Евдоким Кузьмич вскочил с места, подтянул штаны и оторопело глянул в ту сторону, куда указывал Стахан. Над селом, где-то неподалеку от «круга», что-то горело. В небо тянулся черный шлейф дыма. Сквозь ветви ракит, росших возле дома Змейки, виднелись языки красного пламени.
Крякнув, Авданя побежал к вагонному буферу, висевшему па углу пожарки, и стал ударять по буферу костылем.
Раньше при пожаре били в набат. На всю округу, бывало, звучал церковный колокол. Заслышав гул набата, сбегались с полей мужики, спешили на помощь крестьяне с бочками из соседних сел.
Теперь не то: заметив пожар, Авданя, по инструкции, должен бить в вагонный буфер, созывая свою добровольную дружину. Но поскольку никакой дружины на самом деле не было, а удары по буферу в селе не слышны, то Авданя постучал немного, больше для того, чтобы придать себе «боевое» настроение, и трух-трух — в пожарку.
Я уже вывел лошадей из конюшни. Мы стали их впрягать.
От лавки сельпо, от бывшего здания сельсовета, где теперь помещалась бригадная контора, — отовсюду бежали люди. Кто-то впрягал логун с водой; вдвоем с Авданей мы выволакивали пожарную машину, но дело у нас что-то не ладилось. Я еще затягивал чересседельник, когда повозка с логуном загромыхала по площади. На передке дрог, к которым была прикреплена бочка, сидел Стахан.
Авданя суетился, то и дело чертыхаясь. В довершение всего впопыхах долго не могли найти вожжей. Нашли мы их в углу пожарки: ими была связана охапка сена, не то только что принесенного, не то приготовленного для того, чтобы ее унести.
Наконец все было готово. Тут выяснилось, что на Авдане нет «боевой» формы. Евдоким Кузьмич сбегал в мазанку и вышел оттуда в блестящей пожарной каске.
— Но-о!
Авданя вскочил на козлы, прочно привинченные на передке качалки, и кнутовищем огрел буланого мерина. Тот отбрыкнулся, потрусил спорой рысцой. Под горку бежать было легко, стоило только разогнаться. Меринок почуял это, припустил шустрее. Видно, ему надоело стоять в полутемной конюшне, и то, что мы кричали на него, понукая, тоже веселило его.
Мерин припустился во весь дух.
Колеса тарахтели и подпрыгивали на колдобинах, повозку бросало из стороны в сторону. Поручни качалки, за которые, стоя на задке, я держался, ныряли то вниз, то вверх.
Мы повернули с площади на Большой порядок и понеслись под гору, к пруду. Ветром у меня сбросило с головы фуражку — настолько мы быстро мчались. На самом спуске, у дома Змейки, нас чуть было не занесло в промоину. Авданя вовремя свернул, не то не сносить бы нам своих голов.
Мимо пруда повозка, казалось, не катилась, а летела по воздуху. Гриву лошади относило ветром в сторону: пиджак на крестном расстегнулся, полы трепыхались на ветру, отчего Авданя походил на птицу, махавшую крыльями. Я не слышал даже стука колес по выбоинам дороги, слышно было только дребезжание настила под ногами лошади да крики бежавших людей, которых мы обгоняли:
— По-жа-а-ар!..
Повозка наша была уже на мосту, как вдруг подо мной что-то треснуло. Поручни качалки наклонились, дроги осели и покачнулись влево. Я с трудом удержался на машине. «Стук! стук!» — четко застучало подо мной. Я оглянулся, и сердце у меня перестало биться при виде случившегося.
А увидел я вот что: металлическая шина от колеса катилась в одну сторону, а деревянные спицы, выскакивая из ступицы, отлетали вверх, как колосья из-под молотилки. Железная ось и чека царапали землю.
— Тпру-у!
Авданя осадил лошадь и, выругавшись отменной матерщиной, спрыгнул с козел.
Мимо пробегал Василий Кочергин, наш бывший сосед, железнодорожник. Видно, дома был. Он тоже бежал на пожар с вилами.
Василий остановился, и мы все вместе стали осматривать повозку.
— Тише едешь — дальше будешь! — сказал Василий Кочергин, посмеиваясь.
— Вагу надо! Эй, мужики, вагу давай! — распоряжался Авданя.
Кто-то тащил от дома вагу.
Василий Кочергин стоял возле повозки и хохотал.
Я, признаться, тоже с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться: вспомнилось мне, как Авданя уверял, что ему памятник при жизни надо поставить… Каску-то не позабыл, а колеса поглядеть некогда… «Герой»!
Я рассмеялся оттого, что вспомнился мне отец.
Было время, когда чуть ли не каждую ночь Липяги освещало багровое зарево пожаров.
Особенно часто были пожары осенью. Уберут мужики хлеб, свезут снопы в риги — тут и начинается: что ни ночь, то пожар.
Как это случалось? Летом еще, на покосе, поругались меж собой двое мужиков: один у другого стожок сена увез, кто+то вершок лишнего скосил, а тот заприметил да в сердцах бросил:
— Мотри, пущу красного петуха!
Сказал, пригрозил. Второй-то мужик и думать про то позабыл, а у того, первого, злоба не прошла: ждал, как бы покрепче отомстить. А как вернее всего рубануть хозяйство под корень? Вернее не придумаешь, как спалить ригу, когда в ней урожай весь собран. Скирды необмолоченного хлеба — это и хлеб, и семена, и прокорм скоту.
И пылали риги…
Особенно много пожаров было при нэпе. Тогда наши липяговские мужики додумались даже выдавать премию от «обчества» тому, кто первым прибежит на пожар или приедет с бочкой.
Отцу нашему очень хотелось получить эту премию. Он и на облигации всегда подписывался больше других: выиграть ему не терпелось. Так и тут.
Вот, скажем, случился пожар. Загорелось где-нибудь на другом конце села, на Выглядовке. Версты три бежать, а то и больше. Отец, бывало, как услышит набат, так готов бежать в чем мать родила, лишь бы скорей, лишь бы всех обогнать! Выскочит из мазанки, портки не подвязав как следует, и прет во весь дух.
Дед в таких случаях не спешит. Выйдет он из сарая, оглядится: где горит, куда ветер дует… Схватит вилы или багор и — плюх-плюх — потрусит себе потихоньку. Отец уже возле поповского дома, а дед только на улицу от сарая выбежал. Отец несется во весь дух, кричит, размахивает руками, указывая, где горит. А дед семенит себе потихоньку, будто он не на пожар спешит, а в сельпо за сахаром.
И так бегут они некоторое время, сохраняя дистанцию. Только вдруг начинаешь замечать, что дистанция эта шаг от шага сокращается.
У церкви дед настигает отца. Отец уже совсем выбился из сил: он не то что бежать — идти-то путем не может. Лицо его покрылось испариной, рот открыт, и он захватывает им воздух, как рыба, выброшенная на берег.
А дед бежит все так же — плюх-плюх…
— Тише едешь — дальше будешь… — бросает дед, обгоняя отца.
Тот собирает остатки сил, чтобы не отстать, но куда там!
И под горку, мимо дома Змейки, дед не прибавит рыси, но и на горку, подымаясь от пруда к «кругу», дед не сдаст. От самых ворот сарая, когда он взял в руки вилы, до самого пожарища так и плюхает дед не спеша. Разве что раза два приостановится, чтобы подтянуть обвисшие от бега шаровары, да и го не всегда: если пообедал недавно, то от щей штаны у него крепко сидят.
Так и бежит дед через все село — не крича, не размахивая руками, а молча, чуть слышно посапывая в бороду. Глядишь, наши кончановские мужики еще в гору от пруда пыхтят, а дед уже соседнюю с горящей избой мазанку раскрывает.
Только как ни скоро дед прибегал на пожар, премия ему тоже, как и отцу, никогда не доставалась. Находились люди и пошустрее деда.
Один, другой пожар — и все одни и те же люди калым от «обчества» загребали. И все какие-то мужики-то ненадежные: пьяницы да картежники. Сумленье брало липяговцев. Но как докажешь? Не пойманный — не вор.
Но вот однажды какой казус вышел.
Бежит по селу один из тех, кто всегда премией завладевал, и орет: «Пожар! Пожар!» Мужики смотрят: дыма нигде не видать. «Какой порядок горит-то?» — спрашивают. «А вон — баня у Мишковых!» — отвечает.
Баня Мишковых недалеко. Несколько мужиков схватили вилы и следом за крикуном. Прибегают, а в бане Саветик Мишков с бабой своей моется, и никакого пожара нет.
Ловкач-мужик, получавший не раз премию, оконфузился. Не зная, как замять неприятное дело, сказал: «Я пошутил…» Но мужики с умом оказались, да и сумленье у многих было. Стали они в кустах ракитовых шукать, видят: два дружка — «призера», что тоже не раз раньше всех на пожар поспевали, дрыхают себе на травке. Тут же и поллитровка в траве валяется.
Всем сразу стало ясно, почему всегда одни и те же молодчики были первыми. Оказывается, что они делали— один идет поджигать, а другой уже на пожар бежит. И на этот раз так было. Наметили они поджечь баню Мишковых; те двое пришли, а в ней Саветик со своей бабой моется. Баба-то ничего, а Саветик сам помешал им. Напарился, нахлестал себя веником, потом вылетел в предбанник и сидит, приходит в чувство. Поджигатели с горя и распили бутылку. Разобрало их, видно, на жаре — заснули. А тот, кто с вилами на пожар должен был первым прибежать, ждал-ждал, а дыма все не видно. «Авось пока добегу, — решил он, — баня-то, того, и загорится!»
Решил так и побежал.
А баня так и не загорелась…
Судили молодчиков. На суде они все и рассказали — как складчину общинную пропивали, мужикам головы морочили.