В нелегкое время пришел к нам Лузянин. Приди он летом — иное бы дело. Летом оно как-то веселей. Скот с утра до вечера на воле гуляет — в весе прибавляет. Что ни день, то сводочка в район: колхозом «Путь к коммунизму» сдано молока столько-то… Кормов заготовлено столько-то…
И люди летом будто при деле. А когда человек занят делом, то веселей ему; главное — некогда философствовать. Ведь все наши беды от философии! Как чуть появилась свободная минута, так сядет мужик, завернет козью ножку и начнет рассуждать. «Почему она, жизнь, такая, а не этакая… А нельзя ли извлечь из нее для себя пользу?»
В ту осень в Липягах, как никогда, мужики много философствовали. Одному лишь Лузянину было не до этого. А уж ему-то было над чем поразмышлять!
Кормов, дай бог, если до середины зимы хватит. Денег на счету ни копейки. Семян нет.
Все равно как собрался человек в дальнее путешествие, а ему вместо привычного костюма в последнюю минуту подсунули чужой, с пустыми карманами. Насчет костюма-то оно так и случилось у Лузянина.
Вскоре после его прихода к нам зима настала. Николай Семенович оделся по-простому, по-мужицки. Купил себе барашковый полушубок, катанки с галошами, кроличий треух с кожаным верхом. Тарантасик свой директор к кузне поставил: видать, договорился с Бирдюком о ремонте, а сам пересел на санки. И как сел на них, так, казалось, и не слезал вовсе. Выйдешь утром за водой к колодцу — глянь, а по дороге уже Ландыш бежит: трух-трух… Скрипят по снегу полозья. Иногда голос услышишь: Лузянин, сидя в санках, с кем-то разговаривает. Может, на ферме был, может, уговорил какого-нибудь «белобилетника» и теперь везет его на работу.
«Белобилетниками» Лузянин в шутку называл пенсионеров. Но он не над колхозниками подсмеивался, а над собой, называя себя не иначе как «председателем белобилетников».
Не знаю, как он мог еще шутить?
Другой в его положении ходил бы мрачнее тучи. Не хватало кормов, не хватало рабочих рук в хозяйстве.
Колхоз-то кто тянул? Старики и старухи. На них, можно сказать, все хозяйство держалось. Кто помоложе — сын там или дочь, — на станции служат, деньги, хлеб в дом носят, а старики и старухи в колхозе, минимум огородный отрабатывают.
Все по-хорошему шло до самой зимы. А тут, как сказал Лузянин про пенсию, старички и потянулись в правление:
— Николай Семеныч, правда ваша: в Уставе насчет пенсии записано, а ведь не помогает нам колхоз. Вот хушь я. С самого первого дня в колхозе. Семьдесят стукнуло. Больной к тому же.
— Ну что же, очень хорошо, — отвечал Лузянин. — Если вы честно работали, пожалуйста, напишите заявление. Правление обсудит.
Людям слова председателя очень по нраву пришлись. Непривычны были липяговцы к такому. У нас в колхозе кто считался передовым человеком? Кто за труд свой ничего не требовал. Взять хотя бы нашего отца: он сам за палочки всю жизнь бегал да к тому же хотел, чтобы и другие за мое поживаешь работали. А кто законы знал, свое начинал требовать, тому, бывало, сразу ярлык наклеивали: обыватель ты, и мещанин, и рвач…
А Лузянин никому таких слов не говорил. И себя никому в пример не ставил. Очутись на месте Лузянина наш отец, тот разошелся бы почем зря! «A-а, вам легкой жизни захотелось! — сказал бы отец. — А вы знаете, что я еще двадцать лет назад, с той поры как немцы мне всадили осколок в позвоночник, мог бы у государства на шее сидеть и ничего не делать! Но я отказался от пенсии. И по старости она мне положена. А я и этой не хочу. Хочу трудом хлеб свой зарабатывать. А вы?! Колхоз и без того весь в долгах. А вы требуете пенсию! Да как язык у вас поворачивается?..»
А Лузянин никому такого не говорил: ни. про раны свои, ни про возраст. Он сам каждого выслушивал; кому нужна была помощь — помогал.
Было б это летом, оно, возможно, меньше б людей толкалось в правлении. Глядишь, в огороде что-то надо поделать, да и в поле работы много. А зимой в поле делать будто нечего: в огороде снег лежит. Самое время пензию хлопотать.
И мужики хлопотали.
Соберет Лузянин правление, начнет прикидывать, кого куда послать, а ему в ответ:
— На ферме трое доярок осталось: все поприносили справки от врача, что у них руки болят.
— Елки-палки! — Лузянин озабоченно чешет затылок.
Напротив него сидит дед Печенов. Он один из немногих старичков, кто не захотел хлопотать себе пенсию. Дед не спеша извлекает табакерку, захватывает щепотку зелья и говорит:
— Были елки — остались палки… Да-а… — И, не договорив, трясет головой: —Чих-чих…
Одна опора осталась у Лузянина: коммунисты. Их немного у нас, но они — народ все молодой, крепкий. Большинство в армии, на фронте партийными стали. Человек пять их — у Бирдюка в бригаде. Механизаторы. Это народ работящий, ничего не скажешь. Но были и такие, которых бабы меж собой звали одним словом: «завы». Одних заведующих складами было три человека! И завгар был, и завтоком…
Лузянин быстро нашел каждому дело, и не начальствовать, а прямо в бригаду: компост из удобрений делать.
Лузянин понимал, что и это не выход. Выход в механизации. Взять хоть ту же ферму. «Елочка» еще год назад куплена. И работала немного. Но из-за неполадок ее забросили, так и не освоив как следует.
Лузянин посадил в санки Бирдюка — ина ферму. Целую неделю Бирдюк дневал и ночевал в коровнике, пока не наладил доильную машину. Зимой корма подвозить надо. А извозчиков мало. Опять председатель к Бирдюку па поклон идет.
Бирдюк подумал-подумал, трактор для подвозки кормов приспособил. Как захватит ДТ тросом целую скирду, так и тянет до самой фермы. Даже шапка снега с верху стога не свалится.
Всю зиму, почитай, только одни механизаторы и работали. Бороны, тракторы, сеялки чинят, семена со станции возят и сортируют, навоз с ферм вывозят.
Лузянин от Бирдюка ни на шаг. Часу без него не проживет.
Но беда в том, что и Бирдюк не все может…
Сижу однажды, проверяю тетради. Вдруг вбегает Марья, сестра моя, что на ферме дояркой работает, и, не поздоровавшись даже, кричит с порога:
— Андрюша, скорей беги на ферму! Мотор перестал воду качать. Бирдюк сказал, чтоб тебя позвали…
Я шубейку набросил на плечи и бегу в коровник. Прибегаю, а мотор уже отключили и отправили в кузню. Я — туда. Захожу в бирдюковскую мастерскую, а там полный консилиум собрался. Мотор стоит на верстаке; щетки отделены, якорь вынут; его держит в руках Бирдюк и что-то разглядывает. Слева от Бирдюка — Евгений Иванович, зоотехник, справа — сам Лузянин.
— Что стряслось, Яков Никитич? — спросил я.
— Нарушена цепь. А где и как отыскать обрыв, не придумаю.
Я сказал, как можно отыскать обрыв. Бирдюку долго растолковывать не надо — он с полуслова все понял. Тотчас же появился аккумулятор, переносная лампочка со шнуром, и мы принялись за дело. Кропотливое это занятие, но ничего другого не оставалось. Запасного мотора нет; везти на ремонт в межрайонные мастерские — значит, ферма более недели будет без воды.
Решили сами исправить повреждение. Мы проверяли обмотку виток за витком. Если в проводе не было обрыва, то в руках у Якова Никитича зажигалась лампочка.
Евгений Иванович протирал тряпкой щетки. Лишь один Лузянин сидел без дела. Он подсел к угасающему горну и, думая о чем-то своем, помешивал красноватые, с черной окалиной, угли концом проволоки.
Я поглядел на Лузянина, потом перевел взгляд на зоотехника, сосредоточенно занятого делом, и как-то очень ясно понял, что сделал Лузянин за короткое время своего председательствования. Я понял, что главное его достоинство как руководителя состоит в том, что он быстро умеет найти обрыв в человеческой душе; он умеет быстро найти, соединить оборванные концы. И вдруг она начинала светить — погасшая лампочка!
Вот хоть тот же Евгений Иванович. Кем он был при Володяке или при том же Чеколдееве? Зоотехник был при них мальчиком на побегушках. Только и вспоминали о нем, когда требовалась сводка в район: сколько скота в хозяйстве да каков надой. А заведет он разговор о чем-нибудь серьезном, председатели от него руками отмахивались: мол, без твоей науки обойдемся!
Оттого и попивал он.
Лузянину говорили люди, что толку из зоотехника не будет. Но Николай Семенович чужим словам не поверил. Он позвал к себе зоотехника, потолковал с ним, послушал, что тот о деле скажет. Лузянин любил выслушивать людей. Просто талант у него был такой! Сядет напротив собеседника, голову ладонью подопрет — и слушает. Не перебьет ни разу, не поправит; лишь изредка, будто ослышался, спросит: «А?» — и тут же: «Так, далее…» И будто дел у него нет кроме. К телефону его позовут, а он: «Потом, потом! Объясните, что я занят…» Обедать пора — так он и обедать не уйдет до тех пор, пока человек все ему не выложит.
Послушал Лузянин Евгения Ивановича: толковый специалист, правильные вещи предлагает. А зоотехник вот о чем говорил. Он говорил, что пора покончить с текучкой. Что надо работать с перспективой. Отобрать лучших коров, выделить их в отдельную группу и из поколения в поколение улучшать стадо. Для этого необходимо ввести искусственное осеменение, строгий рацион в питании.
— Хорошо, — сказал Лузянин. — Так и делайте. В чем нужна будет помощь, заходите ко мне в любой час дня и ночи.
С этого дня будто подменили Евгения Ивановича. Пить он совсем бросил. Некогда стало. Не хватало времени, чтоб управиться с делами на ферме. Всю зиму он с пунктом осеменения бился: отгородил себе комнатку в новом коровнике, побелил ее; раз пять ездил в город за микроскопом и другим оборудованием. И такое доверие Лузянин зоотехнику оказывал, что никто и ничего без согласия Евгения Ивановича на ферме сделать не мог.
Придут к Лузянину доярки:
— Николай Семеныч, отел скоро. Надо бы поддержать коров. Можа, откроем ямы со свеклой?
— А вы чего ко мне с этим? — скажет в ответ Лузянин. — У вас на ферме зоотехник есть. С ним такие дела решайте.