Такое доверие не то что радовало, а просто воодушевляло Евгения Ивановича. Встретив меня, он расскажет обо всех своих делах и непременно вздохнет с огорчением:
— Как жаль, что Алексей Иванович не дожил! Вот он-то бы развернулся теперь!
— Да, — скажу я и вспомню не только об агрономе, но и об отце своем, Василии Андреевиче. Уж он-то наверняка пришелся бы по душе Лузянину. Они, как мне кажется, из одного теста слеплены… Была у них лишь одна разница: отец без огня горел, а Лузянин, горя сам, умеет еще зажигать и других людей…
— Горит? — перебил мои размышления Бирдюк.
— Горит.
— Так, далее…
Но Лузянин умеет подбирать ключик не только к отдельным людям, но и к любой государственной организации. Иной председатель или директор, чтобы достать сотню листов шиферу, гору бумаг испишет — туда и сюда, во всякие «рай» и «обл»… А наш председатель бумаг не любил писать.
И слов лишних не говорил, и бумаг плаксивых не писал, а дело делал.
Если я расскажу вам, как он наших шефов-железнодорожников уговорил, чтобы они нам водопровод помогли сделать, то вы не удивитесь. На то они и шефы, чтобы помогать!
Однако помощь помощи рознь. Три километра стальных труб — это не какая-нибудь сотня кирпича!
Станция наша с Липяговки воду берет. Издавна так было. У Подвысокого сделана запруда; возле нее, в тени ракит, красное кирпичное здание — насосная. И день и ночь дымок из трубы насосной: пых-пых! — пыхтит дви «жок. Движок насос вертит; тот воду из запруды забирает, по трубам на станцию гонит. Там, на станции, водопроводная башня. Из высокой башни вода самотеком бежит в колонки: и в те, из которых люди пьют, и в те, из которых в тендер паровозы воду набирают.
Лет сорок так было. Станционный поселок настолько разросся, что воды стало не хватать. Решено было построить новый водопровод. И, как говорят сантехники, не одну нитку, а две: бытовую и деповскую. Потому как паровозам нужна иная вода, чем людям. Людям нужна вода очищенная, а паровозам — с прибавкой каустика, чтоб накипи в котлах было меньше.
Запроектировали, значит, две эти самые нитки. Пока согласовывали проект да смету утрясали, прошло немало времени. Наконец начали строить. Начали с бытовой линии. Одно лето копали ямы, другое — развозили трубы…
Одним словом, пока строили, нашу железную дорогу электрифицировали. Паровозы смазали погуще солидолом— и в тупик их, пусть стоят: не ровен час еще пригодятся. А по всей линии новенькие электровозы пошли.
Так вторая, деповская, ветка оказалась ненужной. Трубы, разбросанные по полям, ржавели без надобности.
Лузянин оглядел трубы, разузнал, от кого зависит решение, и прямехонько к тому же железнодорожному начальству: так и так, мол, не по-хозяйски, дорогой товарищ. У вас трубы ржавеют, разворовываются, а у вашего подшефного хозяйства один колодец на всю улицу… Начали строить водопровод, но из-за нехватки труб застопорилось дело.
Начальник, конечно, затылок чешет себе, всякие сомненья высказывает: «Понимаете, Николай Семенович, трубы те на балансе у нас… Надо подумать, согласовать». Лузянин поддакивает: «Да, конечно»… А уходя и говорит: «Так договорились, значит! Мы вам пришлем бульдозер, чтоб засыпать ямы, а вы уж помогите нам чеканщиками. А то у нас специалистов нет».
И глядь, ясным майским днем тракторы по селу громыхают, трубы по порядкам развозят. Дальше — больше: рабочие-водопроводчики появились, и не с пустыми руками, а с автокранами, с карбидными аппаратами. За месяц уложили трубы, зачеканили, опробовали: пожалте, уважаемые липяговцы, пейте артезианскую воду…
Да, скажете вы, но ведь это шефы! К тому же это солидная организация. Что для железнодорожников стоит какая-то там сотня тонн труб?
Согласен. Но тогда послушайте еще одну историю. Про пожарников. Если б меня раньше спросили, что можно заполучить с пожарников, я бы целый год голову ломал, так ничего б и не придумал. А Лузянин и к ним ключик нашел.
Вызывает как-то Лузянин к себе Авданю и говорит:
— Вот какое дело, Евдоким Кузьмич. Надо составить отчет о том, сколько в Липягах было пожаров за последнее время и в каком состоянии наши противопожарные водоемы.
Авданя, известное дело, мужик расторопный, к тому же какой-никакой, а служака.
Сказал: «Есть составить отчет!» Пошел к себе в дежурку и накатал на листке ученической тетради рапорт. Документ этот, к счастью, сохранился; я приведу его полностью.
«Докладываю, — писал Евдоким Кузьмич, — что за время моего начальствования над добровольной дружиной во вверенном мне селении Липяги пожаров не наблюдалось. Пруды и водоемы блюдутся в отличном состоянии.
Начальник добровольной пожарной дружины…» — и далее подпись Авдани со множеством крючков и завитушек. Хоть на червонцы ставь.
Написал. Приносит через некоторое время Лузянину. Тот прочитал, улыбнулся про себя, да и говорит:
— Евдоким Кузьмич, дорогой! Когда я буду представлять вас к ордену, я сочиню бумагу похлеще… А теперь мне статистика нужна. Нужны цифры и факты. Вот у вас тут написано: «пожаров не наблюдалось…» Ну как же так — «не наблюдалось»?! А прошлым летом, когда вы без колеса по селу дефилировал и… это вы куда спешили, разве не на пожар? Так вот: сделайте все по форме.
Справили все необходимые бумаги, печатями их заверили, акты к ним приложили, Лузянин в тарантасик сел и покатил. Поехал в районную пожарную инспекцию; приехал, показывает начальнику бумаги.
— Посмотрите, какой вред селу наносят пожары. Что ни год, то пожар. Пруды высохли.
— Это нам известно, — соглашаются пожарники.
— Надо строить водоемы, — настаивает Лузянин. — У вас деньги на противопожарные мероприятия есть?
— Есть.
— Куда вы их расходуете?
Замялись пожарники: уж какой год кряду деньги эти они списывают куда попало, лишь бы их не сняли со счета. Лузянин знал обо всех их проделках. Он, как говорится, припер пожарников к стенке, и те сдались. Обещали построить в хозяйстве Лузянина два водоема. И построили. Один в Хворостинке, другой — у нас, в Липягах. Прекрасные получились резервуары! Летом в них вода плещется: водопой для скота — лучше не надо.
Лузянин пришелся по душе липяговцам. Многие старички, те, что отхлопотали себе пенсию и сидели дома, с весны начали помаленьку выползать из дому. Сами просили у Лузянина наряд. Как-то весело стало с новым председателем. Я это и по себе замечаю: не вижу Николая Семеновича день-другой, и словно чего-то не хватает мне. Сделаю все по дому, к урокам завтрашним приготовлюсь и бегу в правление.
Правление Лузянин решил опять к нам, в Липяги, перевести, а в Хворостянке создать бригаду. Был у него план укрупнить колхозные владения. Неподалеку от станции притулился крохотный колхозишко «Победа». Это хозяйство жило исключительно за счет станционного поселка. Земли в «Победе» немного — огороды да картофельные плантации. Однако свиней они откармливали хорошо. Сывороткой с молокозавода выпаивали поросят, а затем откармливали их отходами столовых. Выходило, что «Победа» не колхоз, а своего рода подсобное хозяйство. Ну, и это хозяйство Лузянину приглянулось.
Вот почему он поселился в Липягах — ко всему близко.
Правление обосновалось теперь в доме, где когда-то помещался сельский Совет. Это рядом со школой, на площади.
Вот сделаю все и бегу туда. Зайду к Лузянину в кабинет, послушаю, о чем он с колхозниками калякает, покурю со всеми — и пойду обратно. Если ж случится так, что Лузянина в конторе нет, то домой к нему загляну. Квартировал он у вдовы агронома, Надежды Григорьевны. Ей тоскливо было одной в доме после смерти Алексея Ивановича, и она пустила к себе Лузянина. Тем более, семья у председателя небольшая — он и жена, Клав-дня Егоровна, в прошлом учительница, женщина тихая, домовитая. Дети у них взрослые — инженеры, врачи, живут отдельно.
Приду — Лузянин за столом сидит, газеты читает. Посидим, выпьем чаю, в шахматы партию-другую сыграем.
Уходя, я часто прошу его, чтобы он захватил меня с собой в поля.
— Николай Семенович, если поедете к дубу гречку посмотреть, захватите и меня.
— Обязательно! — обещает он. — Только имейте в виду: встаю рано.
Назавтра встал я чуть свет (дело было в каникулы), побрился. Только сел за стол кофе стакан выпить, слышу, будто лошадь у окна фыркнула. Взглянул на улицу, а у калитки Ландыш стоит.
Ландыш стоит у калитки, а Лузянин с брезентовым ведром в руке идет от колонки. Подошел к лошади, попоил ее, а остатки воды не выплеснул без цели, абы куда, а аккуратненько вылил на втулки колес.
«У такого хозяина, — подумалось мне, — не то что у Авдани: колеса от недогляда на ходу не рассыплются!»
Я позвал Николая Семеновича пить кофе, но он приложил руку к груди и поклонился: спасибо, сыт!
Через минуту я вышел; мы уселись в тарантасе и покатили.
Сразу же за Кончановкой свернули вправо и у кладбища выехали на александровскую дорогу. Налево зеленели овсы, а справа от дороги, волнуясь под свежим утренним ветерком, лежало поле пшеницы. Распевали жаворонки.
Не проехали мы и километра, как впереди показался лес.
На отшибе от леса одиноко стоял дуб. Он был высок, могуч. Сохранилось предание, что именно с вершины этого дуба дозорный засечной черты впервые обнаружил полчища татар, движущихся к Куликову полю. Не знаю, так ли оно было в самом деле, но, несомненно, дуб этот — свидетель многих событий в жизни липяговцев.
Мы ехали, покачиваясь на мягких рессорах тарантаса. Я рассказывал Лузянину эту легенду. Он слушал, поглядывая то на дуб, то на поле цветущей гречихи, подступившее к самому лесу.
У дуба — исконно гречишные поля. Но вот уже несколько лет кряду на этих землях сеяли кукурузу. Посоветовавшись со стариками, Лузянин решил весь клин у дуба засеять гречихой. Всходы были отменные, но я давно не бывал там и не знал, что гречиха уже зацвела.
Я сказал об этом Лузянину. Он не отозвался. Мы проехали некоторое время молча. Вдруг Лузянин повернулся ко мне всем корпусом и проговорил: