— Говорят.
— Искали?
— Искали в старину. Мой дед и тот пробовал.
— Интересно! Расскажите.
Я рассказал, как оно было.
— А в наше время не пытались?
— Пытались. Раз. тут один тракторист всю ночь ко-палея.
— Нашел что?
— Секиру нашел и забрало.
— И как фамилия тракториста?
— Назарка, сын бухгалтера.
— Любопытно! Очень… Что ж вы мне раньше не рассказали? Познакомили бы…
— Он ушел из колхоза еще года два назад. На станции шофером дрезины работает.
— А если потолковать с ним? Может, он вернется.
— Не знаю, попробуйте.
— Мне не раз уже говорили такое: «Попробуйте!» Ан я не испугался.
Лузянин помолчал и заговорил тихо, словно про себя:
— Раз секиру нашел — значит, тут и в самом деле что-то есть!
Я посмотрел на Лузянина. Мне показалось, что говорит это шуткой. Но лицо его было строго и сосредоточенно.
Мы сидели на вершине Денежного и молчали.
Мне вспомнился почему-то дед Андрей, склонившийся перед часовенкой, отец, бегущий на пожар; наивно-юный Назарка, сидящий рядом со своей подругой, и я подумал про себя: «Ну вот еще один искатель появился на нашей липяговской земле»…
Лузянин
КНИГА ТРЕТЬЯ
У ОМУТА
Был конец марта. Грачи уже прилетели, и в полях, особенно на увалах и вдоль берегов Липяговки, обозначились первые проталины. В полдень черные скаты соломенных крыш парят, словно бока загнанной лошади. Весь день с пелены на полинявшие, приплюснутые сугробы падает капель. Зато к вечеру, с заходом солнца, прихватит мороз, и с крыш, до самых завалинок, повиснут прозрачные сосульки. Ребята откалывают их, распугивая устроившихся на ночь в пелене воробьев, и, держа сосульки в вытянутых руках, идут друг на друга, скрещивая их и позванивая ими, как настоящими шпагами.
Весь день Липяги залиты солнцем. Над селом — грачиная возня и петушиный перекрик. У колодцев, на дамбе у пруда, на кругу, возле колхозных ферм, — всюду, где пригревает солнце, — лужи талой воды.
По вечерам в лужах, подернутых голубеющей наледью, отражается закат. Тени от изб и ракит ложатся на почерневшую дорогу.
А за селом — зеркально поблескивает нетронутый наст. По всему полю, до самого того места, где скрылось солнце, пролегли розоватые полосы. В сумерках снег на полях — иссиня-голубой, а в балках и оврагах — он фиолетовый, как цветы сирени перед поповским домом…
В один из таких вот мартовских вечеров мы с Лузяниным возвращались в село с поля, с Хворостянской стороны. Навстречу нам с юга, от Данкова, ветер доносил запах распускающихся верб и талой земли. Чуя этот запах, Ландыш шустро поводил ушами и фыркал, раздувая ноздри. Жеребчик бежал споро, то и дело выбрасывая из-под копыт тугие ошметья слежавшегося за зиму снега. Комья его ударялись о передок саней и тут же рассыпались, обдавая наши лица крупинками сырого снега. Казалось, что Ландыш затеял с нами игру в снежки.
— Но-о, милый! Что, брат, и ты почуял весну? — сказал Лузянин ласково и потрогал вожжи.
Ландыш не прибавил ходу; он только тряхнул головой, словно говоря: «да, рад» — и по-прежнему продолжал пошвыривать в нас снежками.
Я сидел рядом с Лузяниным и, откинувшись на спинку легких санок (их зовут у нас «козырьками»), думал: «Да, весна!.. Какая-то она будет в этом году?!»
Всякий раз с приближением весны я начинаю испытывать странное беспокойство. Кажется, вырос и живу в деревне, а все равно, как настанет весна, так и хочется, так и тянет куда-нибудь уйти — в низа, в поля, за село.
С детства, знать, привык.
Бывало, едва начнется капель, по нескольку раз в день бегаешь в низа, — доглядываешь — не текут ли ручьи? Южный скат лога давно уже оголился от снега; на паже проступила первая зеленая травка, — а на дне суходольного лога, что в самом конце наших огородов, все еще белеют сугробы. Возьмешь лопату, отроешь до земли яму — там, на дне ее, черная, смешанная со снегом, жижица. Обрадованный, бежишь домой: «Мам, я тебе речку откопал!»
Речкой у нас зовут копани, в которых бабы полощут белье. Мать кипятит и стирает наши портки и рубахи дома, а отполаскивать носит километра за два, в Мимишин проулок, где есть копань. У нас не принято возить белье на санках; все липяговские бабы носят его на хлудце. Это жердь такая, метра два длиной, вид коромысла. На оба конца жерди кладут белье, взваливают хлудец на плечо — и несут. Идти далеко; полоскать в проруби холодно, поэтому еще со сретенья мать начинает накапливать белье, в ожидании своей речки, в низах.
И вот — речка! Мать готова тут же бежать в низа. Мне приходится признаться, что копань готова, но в ней нет еще воды. Но проходит день, другой; на дне ямы воды становится все больше и больше. Вот уже снег в лощине набух, потемнел. С часу на час должно «прорвать». А назавтра— прибежишь из школы — матери в избе нет, и хлудца на месте не видно: значит, мать в низах, полощет. Значит, вода пошла! Сумку с книгами, не заходя в избу, бросишь где-нибудь в сенцах, — и бегом — в низа, к бане. И еще сверху, от риги, видишь: тронулась! За баней, между ветлами, росшими вдоль вала и Гремячкой, во всю ширину лога хлещет мутный поток.
Бабы наперегонки бегают туда-сюда с хлудцами: носят белье. Звонко раздается стук вальков. Бабы спешат— надо успеть помыть и переполоскать в даровой воде все, что накопилось за зиму: ребячьи портки и рубахи, мужнины латаные-перелатанные штаны, свои поневы, ряднушки, на которых все спят, половики, занавески… Все самое тяжелое, самое грязное — ожидает талой воды, близкой речки. Бабы спешат еще и потому, что чистая вода идет недолго: день-другой. А потом — как понесут ручьи с полей да с сельских улиц всякую муть — какая уж тогда стирка, в грязной-то воде?
Подсобив матерям управиться со стиркой, мы, кончановские ребятишки, бежим на Липяговку. «Айда на мост — тронулось!» — кричим мы во все горло, созывая ребят других порядков. Липяговка хоть и крохотная речка, но в половодье и на ней хорошо. Станешь на мост и глядишь вниз. Там, внизу, величаво проплывают льдины. У мостовых ряжей они громоздятся друг на дружку, трещат; вода негодует, пенится; она выходит из русла реки, заливая луга и низовские огороды. От ударов льдин дрожат шаткие перильца моста. Если долго глядеть вниз, то кружится голова от этой шальной крутоверти. Мутная вода несет остатки сусличьих нор, ошметья навоза с дорог, вязки соломы с полей, — все это стремительно несется вдаль: из Липяговки — в Теменку, из Теменки — в Чернавку, из Чернавки — в Непрядву, в ту самую Непрядву, на берегу которой собиралось русское ратное войско перед Куликовской битвой… А там — Дон. А еще дальше — море… Стоишь на мосту и думаешь: «Эх, вот хотя бы раз увидеть паводок где-нибудь на настоящей, большой реке! На Дону али на Волге… Вот, наверное, несет там всякой грязищи — со всей-то России!»
— Луга в этом году хороши будут! — прервал мои воспоминания Лузянин.
— Да, — отозвался я не сразу. — В тех местах в старину столько сена косили, что за осень вывезти не успевали. Бывало, до самого Николина дня все возят.
— Мы их обновим, подсеем… — не унимался Николай Семенович.
Ему явно хотелось растеребить меня; хотелось, чтобы я вместе с ним порадовался его задумке. А задумка была такая: все распаханные луга по Липяговке — и у Двенадцати родников, и у Подвысокого, и у Буквища — снова обратить на дело.
В старину у нас было много лугов и выгонов. Но мало-помалу их все распахали. То под кукурузу, то под сахарную свеклу… Год-другой урожай на целинке — ничего, сносный, а на третий, глядь, паводком посмывало весь пахотный слой — и сколько ни паши, — все одни репейники растут. Но хоть и одни репейники растут, а паши, — потому как в плане она теперь — эта земля, и обратного хода нет. Из-за каждой кочки, чтобы ее обратно в луга вернуть, чуть ли не указ нужен особый…
Лузянин решил пока не поднимать шуму и не добиваться изъятия этих земель из числа пахотных. Решил отдисковать их хорошенько и засеять клевером и травосмесью.
Мы за тем и ездили, чтобы поглядеть на эти участки, выбрать наиболее удобные из них. Мы выехали сразу же после обеда. Побывали в Кочках, у Двенадцати родников, в Свиной Лужжинке и теперь, под вечер, возвращались домой.
У Лузянина были какие-то дела в правлении, и мы, не заезжая на конюшню, поехали на село. Еще издали я заметил, что у конторы стоит какой-то странный экипаж. У самого крыльца, загородив вход, чернел гусеничный трактор. А позади него — забрызганная «Волга». Николай Семенович не сразу разглядел машину. Я сказал ему. Лузянин оживился.
— Судя по всему — из области кто-то, — сказал он. — Свои-то небось должны знать, что теперь не время на машинах разъезжать.
Мы не спеша подъехали к правлению. Я поглядел на «Волгу» — она была привязана тросом к трактору. Пока Лузянин возился с Ландышем, я выскочил из санок — и в контору. В бухгалтерской, возле двери председательского кабинета, на табуретке сидел человек. Видимо, приезжий ожидал давно. На вешалке, у печки, висело его пальто и пыжиковая шапка. Судя по всему, начальник. «Но странный какой-то начальник! — мелькнуло у меня. — Тихий». Другой на его месте, не застав председателя, метал бы гром и молнию. А этот — сидит, уткнувшись в газету, и ждет. Приезжий, видно, не слышал, что я вошел, а может, не хотел подавать вида: не отложил газету. Из-под газеты виднелся добротный костюм и красивые, в тон костюму, носки. Руки у незнакомца были тонкие и белые.
Все это я рассмотрел за какую-нибудь минуту, ибо тут же вошел Лузянин.
— Сумерничаем? — спросил он и щелкнул выключателем.
Услыша голос Лузянина, незнакомец отложил газету и поспешно поднялся с табуретки. Я так и опешил: это был Василий Кузьмич Ронжин — бывший председатель нашего райисполкома.
Ронжин улыбнулся, шагнул нам навстречу и, потряхивая седой шевелюрой, пожал руки — сначала Лузянину, потом — мне. Рука у Василия Кузьмича была теплая и мягкая. Пожимая ее, я подумал, что сдал, постарел Ронжин. Василий Кузьмич работал в облисполкоме, потом одно время был у нас секретарем райкома, а когда районы укрупнили — его избрали председателем райисполкома. Года три он пробыл в этой должности. Имя его еще недавно гремело — не менее, пожалуй, самого Парамонова— нашего первого секретаря. При них район наш шел по всем статьям впереди других. Но вот уже год