й дороге вместе с учениками я не раз ходил на Куликово поле. По этому Чернавскому тракту ездил в недавнем прошлом «на промысел» Полунин и Ронжин. Они ездили в соседние — тульские и липецкие — села, на шахты. Володяка скупал у мужиков овец, свиней, телок, чтобы дотянуть до трех планов, которые он обещал. Ронжин — тот «организовывал» план по молоку. Он договаривался с продавцами шахтерских магазинов; а потом председатели скупали масло и прямехонько везли его в молокоприемные пункты.
Так что им лучше знать, каким путем скорее добраться до Орловки. Я не вмешивался в их разговор. Я молча поглядывал на зеленеющие поля, на дальние хутора и деревни, скрытые в туманных балках, с нетерпением ожидая, когда же наконец засияет впереди косая излучина Дона…
Орловка — на другом берегу, на тульской стороне. По узенькому наплавному мосту мы переехали Дон. От реки к селу вела старинная дамба. По обе стороны ее, в тени могучих тополей и осокорей, виднелись озера и старицы. Сырой туман поднимался из низины, а село, раскинувшееся по крутогорью, все залито солнцем.
У околицы мы остановились. Нам надо было набрать воды. Я взял канистру и пошел к гроту. Орловский грот — одно из самых примечательных мест в округе. У подножья высокой скалы извергается источник. Не родник, не ручей, а речка целая, больше, чем наша Липяговка! Над источником — колонны из серого камня. Когда-то на горе, у подножья которой бьет источник, возвышался дом известного на Руси крепостника — графа Орлова. В войну дом сгорел. Теперь на месте дома и многочисленных барских флигелей, служб и конюшен разрослись кусты бузины и дикой малины. Запущен и сам источник, хотя воду из него и поныне берет все село. На дне грота, где бьют родники, валяются скаты от автомашин, бутылки, осколки битого кирпича. В стенной нише, где когда-то находилась икона, и вдоль всего карниза — черные наросты ласточкиных гнезд. Шустрые птицы, стрежеща крыльями, снуют над головой.
Перегнувшись через низенькую балюстраду, огораживающую источник, я набрал воды, и мы снова тронулись в путь. Хотя, в общем-то, мы были уже на месте. Нам осталось проехать не более километра. Дорога вилась по-над горой. Направо, к Дону, стеной высился старинный, забытый всеми парк. Зеленели дубы и островерхие пихты; вековые липы, развесив свои кудрявые кроны, закрывали все небо. Налево, по вершине холма, тянулись сады. И оттуда, из садов и с разогретых солнцем полей, несло сладковатым запахом сурепки.
Мы остановились в конце парка. Здесь, в стороне от дороги, у самой реки, сохранилась крохотная ольховая рощица. В ней-то и решили разбить бивуак.
Оставив машину на поляне, мы прошли к реке. Берег Дона в этом месте был высок и крут. Прямо перед нами, внизу, лежал небольшой зеленый остров, образованный двумя излучинами реки. Обтекая его, донские воды кружатся и пенятся. Стремительный поток подмывает глинистый откос, и вершина его, скрепленная корнями деревьев, нависает над водой.
Смотришь с высоты — и голова кружится.
— Отличное место! — обронил Ронжин.
Метрах в трехстах выше, где находилась графская мельница и где образовывались эти два рукава, Дон, переливаясь через остатки старой плотины, ревел и искрился на солнце, словно чудище, покрытое чешуей. За перекатом, раздваиваясь, Дон устремлялся вниз, к тому месту, где мы стояли. Сам омут, о котором я рассказывал, находился ниже острова, где снова сливались оба потока. Не желая уступать один другому, они теснились, клокотали, вздымая белую пену; наконец, померившись силой и растратив ее в напрасной борьбе, потоки сливались. Вода в этом месте ходила кругами, толкаясь то в один, то в другой берег; с каждым новым кругом — все суживая воронку, все убыстряя свой разбег. За островной стрелкой, чуть пониже ивовых кустов, ходили пенистые буруны.
Успокоившись, вода не спешила вон из омута. Словно раздумывая над тем, а стоит ли нестись далее, вниз, чтобы снова в десятке километров отсюда, под Гаями, очутиться в новом омуте, — вода нехотя переваливала через перекат и, разлившись единым широким руслом, устремлялась на юг.
Поток за омутом был мутен, но спокойно величав. Невозможно оторвать взгляда от него. Он притягивал к себе, словно завораживал.
Мы долго стояли молча над обрывом.
Молчание нарушил Ронжин.
— Рыбы тут прорва! — восторженно сказал Василий Кузьмич. — Но взять ее в такой крутоверти не так-то просто.
— Я говорил, что надо было захватить бредень, — вступился Володяка. — Завели бы раз-другой — и сразу бы центнер! И уха, и жаркое… А то — шныряй по берегу с удочками. Это не по мне.
— Было время — баловались и бреднем… — тихо отозвался Ронжин. — Константин Васильевич любил захватить побольше. Но с бреднем ходить — сила нужна. Здоровье, брат, не позволяет…
Здоровье, может быть, и не позволяет, а характер, а замашки — остались прежними… Володяке и Ронжину не терпелось поймать рыбы много, и непременно крупной. Они стали налаживать закидушки и подпуска, а я взял свою старенькую удочку, банку с червями и, спустившись с обрыва, пошел вдоль берега, отыскивая подходящее для рыбалки место. На незнакомой реке это нелегкое дело, но кто увлекается, говоря словами Аксакова, «уженьем рыбы», тот по едва уловимым приметам всегда отыщет такое место. Где держится рыба, там непременно кто-нибудь рыбачил до тебя. Только внимательно приглядись к берегу, — и ты все увидишь.
Так примерно наставлял я сам себя, пробираясь вдоль берега. Пройдя метров сто выше омута, я остановился. С противоположной стороны протоки — с острова — над водой нависали темные ветви ив, а тут, у меня, берег изрезан заливчиками и порос осокой. На зеленом мысочке, испятнанном большелистой мать-и-мачехой, где я остановился, валялись банки из-под наживки; у самой воды виднелись следы от резиновых сапог; в боротистой лощинке я заметил ямку, наполненную водой: временный садок для пойманной рыбы.
Сомнений не могло быть: место хорошее. Я решил проверить. Размотав удочку, быстренько наживил червяка, поплевал на него и… Слева от мысочка, метрах в трех выше, зеленел из воды куст осоки; река напротив него рябила. Судя по всему, там было мелко. Я забросил удочку на мель. Поплавок подхватило сильным течением и понесло. Сначала грузильце цеплялось за дно, и поплавок наклоняло и подергивало. Но вот течение стало ровнее, тише; поплавок потащило к кустам. Туда мне не дотянуться. Я уже думал выбрать удочку и забросить вновь, как вдруг поплавок задергался, задрожал, распространяя по воде мелкие круги, и — юрк! Я подсек и тотчас же ощутил упругую тяжесть на конце натянутой лески. Сдерживая волнение, повел свою добычу к берегу. Все ближе и ближе… И вот широколобый голавль, растопырив красные плавники, выскакивает на берег. Присев на колени, я силюсь снять добычу с крючка. У меня дрожат руки; вместо рыбы, впопыхах, я хватаю листья мать-и-мачехи. Еще бы не волноваться! Такого крупного голавля мне не случалось вылавливать ни разу. Откуда он — в нашей-то Липяговке?
Успех окрыляет меня. Подправив червяка, я снова забрасываю удочку. Не тут-то было! Голавль — рыба осторожная… Я меняю глубину; забрасываю удочку то на самую отмель, то под тень кустов. Мне удается выудить еще кое-какую мелочь — штук пять пескарей и с десяток резвых красноглазок.
В суете, в волненье — незаметно промелькнуло время. Наступил полдень. Солнце припекало вовсю. Я снял с себя сначала тужурку, потом и рубаху; разулся, подмотал штаны выше колен и, войдя в реку, забросил удочку на глубину, в тень кустов. Старания мои окупились. Я снова вытащил хорошего голавля. А потом подошла стайка окуньков. Окунь — рыба прожорливая, нахальная. С ходу хватает наживку, жадно. Окунь заглатывает крючок под самые жабры. Поймать его полдела, главное — снять с крючка. С каждым возишься по четверть часа, особенно если нет зевника и съемника.
Но зато клев так уж клев!
А когда хорошо клюет, то про все забываешь. И на этот раз так вышло. Мне казалось, что я едва-едва приноровился, самое время порыбачить. А тут слышу:
— Андрей!.. Адре-ей… — Володякин будто голос.
— Чего? — кричу. А сам от поплавка глаза оторвать боюсь.
— Какие результаты?
— Есть малость… — Оглядываюсь. Наверху, над обрывом, стоит Володяка: в трусах, без майки; кривые ноги — по колено в иле.
— На уху наловил?
— Если пару картофелин добавить, то и уха выйдет. А что: разве пора обедать?
Полунин рассмеялся.
— Ужинать пора, а он про обед вспомнил. Давай, сматывай удочки! А то, видишь, туча какая надвигает! Не успеем и уху сварить…
Оторвал я взгляд от воды — и правда — солнце давно уже склонилось к западу. С юга, из-за верхушек старых лип, виднелся край черной тучи. Я быстро смотал леску, выловил из ямы-садка свою добычу, навешал рыбешек на ивняковый прутик и, цепляясь руками за корни деревьев, полез по откосу наверх, к Володяке.
За Орловкой глухо погромыхивало.
Когда мы подошли к нашей стоянке, костер уже горел. Ронжин, сидя на раскладном стульчике, чистил рыбу. Он брал ее из пластмассового ведерка. Я заглянул туда. На дне его плавало с десяток небольших красноглазок. Я побросал в ведерко свою добычу. Живучие окуни вмиг ожили, завертелись, всплескивая воду.
— Ого! Вот это рыба! — удивился Ронжин. — И это на червя?
— На червя. А вы пробовали на горох?
— И на горох, и на пшеницу… Везде одна мелочь.
— А что закидушки?
Ронжин в ответ махнул рукой: пустая, мол, затея. Я заметил, что Василий Кузьмич чистил рыбу не очень споро. Когда я ему сказал про то, он пояснил с улыбкой:
— Мы всегда на двух машинах, с шоферами ездили. Ребята толковые — что у меня, что у Парамонова. Они, бывало, мигом…
Пришлось помогать Ронжину. Вдвоем мы быстро управились. Кастрюля у нас была. Помыв рыбьи тушки, Василий Кузьмич приладил кастрюлю над огнем, водрузив ее на камни.
Подул ветер. Гроза приближалась. В машине было душно. Я предложил поставить на всякий случай палатку. Пока мы с Володякой возились, ставя мою старенькую «памирку», уха закипела. Вообще-то по рыбацкому обычаю уху принято есть под открытым небом, у костра, но тут ударило раз-другой так близко, что мы с перепугу забрались с кастрюлей в палатку.