дил за кусочками… Да-а… Отец — тот хоть не очень учен был, а со счетами всю жизнь не расставался. Всю ночь, бывало, считает. Отнесет свои бумаги в правление — там председатель, заместитель, бухгалтерия. Все, как говорит мать, плантуют. Плантуют-плантуют, а как зима — так скотину на фермах одной сорновкой кормят. На ремнях к весне коровы еле держатся…
А теперь и вовсе — все в Липягах грамотеями стали. Не только Парамонов, но и Марья, сестрица моя — и та — разбуди ее среди ночи, — она тебе, не запнувшись, отрапортует, сколько кормовых единиц в кукурузе да в овсе, да где более всего протеина… А дела… да!..»
Думаю я так — вдруг слышу: кто-то в коридоре крутит рукоятку телефонного аппарата. Покрутил-покрутил и: «Алле! Слушай, Никодимыч! (Понял я — Володяка бухгалтеру нашему звонит.) — Я тут с товарищем Парамоновым в МТС нахожусь. Проголодались — понимаешь! Организуй это дело. Стол — человек на десять. Зачем в чайной? У меня дома — скажи жене. Яичек пусть сварит всмятку… Всмятку — понял? Так любит Константин Васильевич… Огурчиков свежих… Конечно, конечно! Магазин закрыт? Сходи к Юданихе домой — пусть откроет! Так-то. Мы приедем часика через два. Действуй!»
Прошло немного времени — затихло у директора. Потом опять — шаги по коридору; говор у крыльца. Я подошел к окну. К черной «Волге» шел рослый, крутоплечий человек. На голове — пышная копна седых волос; шляпу он держал в руке.
«Вот какой наш секретарь!» — подумал я, любуясь его статью и выправкой.
Парамонов сказал что-то директору и специалистам, обступившим машину, — и хлоп! — дверца «Волги» захлопнулась; еще миг — и вот уже, взметнув шлейф пыли, она мчится через Подвысокий, на Липяги…
Вспомнил я эту встречу, однако не стал рассказывать про нее. К чему теребить прошлое?
Ронжин, видимо, заметил, что я рассеян и плохо слушаю его; он замолк, повздыхал, потом перевернулся на спину и долго лежал, распластавшись, неподвижно.
Дождь мало-помалу перестал. Проглянуло солнышко. Мы выбрались из палатки. На лугу было сыро; с листьев ольховника спадали капли дождя. Туча, разорванная надвое, уходила на запад, в сторону Куликова поля. Там нет-нет да еще погромыхивало. Но тут, над нами, небо было чисто. Лишь изредка проносились серые облака, и снова начинало моросить, но капли были мелкие, теплые— они не пугали. Направо, на востоке, через всю излучину Дона — с одного берега на другой — перекинулся разноцветный мост радуги. Река там вся переливалась розовыми, синими, голубыми полосами. Эти полосы лежали и на небе, и на деревьях старого парка, и на избах деревеньки, черневшей по ту сторону реки.
— Пойду, проверю донки, — сказал Володяка и, обходя стороной мокрые кусты, пошагал вниз, к реке.
Мы с Ронжиным тоже пошли за ним — поглядеть: велика ли добыча. Но мы не стали спускаться к реке, на песчаную отмель, где чернели колышки с подвешенными к ним колокольчиками, а остановились наверху, на луговине.
Наблюдая за Володякой, который выбирал из воды закидушки, проверяя, нет ли на крючках добычи, — я все продолжал думать о Парамонове.
Константина Васильевича у нас любили. Он был на редкость демократичен; сам вникал в каждое дело, не передоверяя его помощникам. Я не говорю уже о людях, но он проявлял заботу о любом предмете — движимом и недвижимом. Нет в Побединском руднике шахты, штрека, где бы не побывал Парамонов; нет в районе фермы, построенной без его участия. Одна обязана ему крышей — шифер помог достать; для другой — стекло или цементу раздобыл…
Да что там — шахты и фермы?! До каждого простого камня, до булыжника проникал! Вы спросите: какое отношение имеет районный секретарь к булыжнику? К иному человеку, может, булыжник этот и не имеет отношения, а к партийному секретарю — самое непосредственное. По этому булыжнику он ходил или ездил на машине — как там случалось. Ходил, коль спешить было некуда, ездил, когда опаздывал… Ходил и ездил год-другой, как и все мы, смертные, не замечая его. Но вот, в одно прекрасное утро, товарищ секретарь остановился, поглядел на этот булыжник и подумал: «Плохо лежит камень. Не у места! Даже не в том беда, что не у места, а в том, сколь годков-то он так лежит! Поди, с самых распроклятых купеческих времен? Стерся, состарился, в землю врос… Н-да…» Тут Константин Васильевич задумался: «А где, собственно, наш, новый булыжник? Мало его, очень мало… А почему мало? Потому мало, что не строим новых дорог в районе!» — обобщил секретарь.
Обобщил — и тут же — речь на активе по поводу дорог.
А речи говорить наш секретарь был мастер. Зажигательные говорил он речи! Причем, чему бы он ни посвящал свою речь, он всегда начинал ее с картины «Бабы рязанские». Было время, мол, мы, рязанцы, в лаптях ходили, на рыдванах с деревянными осями ездили. А каково положенье теперь?.. И далее шли разные варианты в зависимости от того, чему посвящалась речь: надою ли молока, добыче ли угля, работе ли железнодорожного транспорта. В данном случае речь шла о дорогах, и Парамонов продолжал в том духе, что теперь, мол, нас, рязанцев, не назовешь лапотниками. Мы ходим в модельных туфлях, разъезжаем на машинах и велосипедах. Поэтому нам нужны хорошие дороги, чтоб не грязнить модных туфель и не ломать раньше времени на ухабах машины…
Сказал секретарь речь — и сразу все завертелось. Газеты, радио, горожане, шахтеры, колхозники, комсомольцы, домохозяйки, пенсионеры, лошади, автомашины, бульдозеры, канавокопатели… Все и вся брошено на дорогу. Воскресник за воскресником. Роют кюветы; возят камень.
Почин Парамонова поддержали соседние районы. И вот, глядишь, через год-другой — готова дорога. Аж до самой Рязани. Во всех центральных газетах фотография: Константин Васильевич перерезает ленточку, открывая новый межрайонный тракт. А что такое булыжный тракт? Это и есть миллионы, а может быть, и целый миллиард новых булыжников, уложенных рядком, неширокой лентой…
Таков был наш секретарь. Моя сестрица — Мария — и по сей день часто вспоминает Парамонова.
«Доброй души был человек, — говорит она о нем. — Обходительный. Как он любил делать добро нам, бабенкам! Что ни месяц, то совещанье в районе. Скажет речь, а опосля позовет тебя на сцену да обнимет при всех, — благодарит, значит. Полушалок али платок какой в подарок… Ни-ни, чтоб другой. Сам всегда вручал. Он, может, платок-то и рубля не стоит, а все память. Хушь на трудодни мало давал, зато ласковый, проникновенный был человек…»
«Проникновенный» — это точно! Проникал он во все уголки жизни. Даже до нас, учителей, даже до каждого школьника доходили у него руки. Иной родитель меньше детьми своими интересуется, чем он чужими ребятами интересовался. Помню: когда район взял обязательств во — втрое перевыполнить годовой план продажи мяса, — Парамонов собрал со всего района учителей и ребят. Слет такой устроил. В городском парке — музыка, клоуны с эстрады выступают. А потом, в конце серьезная часть. И в этой части — речь Парамонова — самое важное событие. Константин Васильевич завел с ребятами речь о том, какую помощь могут они оказать району в выполнении принятых обязательств. В частности, он говорил о кроликах. Кролик, говорил он, самое выгодное животное. Каждая матка может дать в год до двух десятков крольчат; те, в свою очередь, вырастая, принесут четыреста… И так все дальше и дальше — в геометрической прогрессии. Ей-ей, — настоящая поэзия была в речи секретаря! О соловьях и то ни один поэт так прочувственно не изъяснялся, как он восхвалял этих четвероногих. У меня и по сей день где-то хранится бумажка с этими парамоновскими выкладками. Если верить им, этим выкладкам, то все мужики — чудаки. Не надо держать ни коров, ни свиней, ни овец — разводи кроликов — и всего у тебя будет в избытке, — и мяса, и денег, и в мехах с ног до головы всю жизнь будешь ходить…
Одним словом, увлекающийся был человек.
И тем необъяснимее было то, что с ним случилось. Я считал самым подходящим моментом расспросить об этом Ронжина. Но Володяка расстроил все дело. Его донки оказались пустыми. Он решил забросить их снова, теперь уже на ночь. Нужны были живцы. И нам с Василием Кузьмичем пришлось взять удочки и отправиться на мель ловить пескарей.
Лишь только мы пристроились и, встав невдалеке друг от друга, забросили удочки, — я опять заговорил о Константине Васильевиче. Меня интересовало, знали ли в обкоме о надвигающейся на него беде?
— Знать-то знали, — заговорил Василий Кузьмич, неотрывно наблюдая за поплавком. — С обкома-то все и началось. В обком поступило несколько сигналов из нашего района о том, что мы скупаем скот у соседей и масло в магазинах. И за счет этого, мол, и сдали три плана. Были письма, напечатанные на машинке, без подписи, а несколько сигналов — от председателей — с подписью. Сначала эти сигналы решили скрыть от Четверикова. Но спустя некоторое время выяснилось, что копии писем посланы и выше, в Москву. Как-то на бюро обкома, в узком кругу, зашел об этом разговор. Четвериков сделал вид, что ему не известно о приписках. «Создайте комиссию — пусть комиссия проверит и доложит мне!» — сказал он. Сказал, а сам уехал на охоту…
Василий Кузьмич замолк; спустя мгновение, я услышал радостное: «Ишь, шельма!» — с этими словами он снял с крючка пескаря и бросил его в ведерко.
Вскоре и я поймал живца; мы продолжили наш разговор лишь после того, как опять забросили удочки.
— Был как раз август — начало осенней охоты, — продолжал Ронжин. — Четвериков ни разу не упустил случая полесовать. Он любил забираться с егерем куда-нибудь в глушь, в Мещеру, и пропадал там неделю-другую, пока не отлетит дичь. Ну и на этот раз… Сказал, чтоб создали комиссию, а сам исчез. Спустя некоторое время приезжают к нам три человека из области. Какой-то заштатный инструктор обкома, сотрудник комитета заготовок и еще чуть ли не пенсионер — бухгалтер из стат-управления. Являются они в райком. Так и так, мол, мы — комиссия по сохранности неделимых фондов. Константин Васильевич встречает их холодно. «Это еще что за комиссия?!» Он только что вернулся из Москвы, где получил высокую награду за успехи района, а тут — комиссия! Парамонов отказывает им в машине, сославшись на то, что его «Волга» в ремонте… Они идут ко мне. Ничего не подозревая, я даю им «газик». Они где-то ездят, с кем-то беседуют. Никто ими не интересуется… A-а, попался! — Ронжин вытащил еще одного пескаря и, подправив наживу, продолжал: — Прошло дня три. Старички снова заходят к Парамонову: так и так, дорогой Константин Васильевич, мы отбываем. «С