частливо!» — Парамонов пожал им руки — и они уехали. Вскоре после их отъезда получаем телефонограмму: явиться в такой-то день, к такому-то часу на бюро обкома. И опять нам невдомек — зачем зовут? Не впервой, как говорится, — привычны. Случалось по пять раз в месяц ездили!.. Да-а… Являемся в назначенный час в приемную Четверикова… Константин Васильевич как ни в чем не бывало весело здоровается со всеми, шутит. Пошутил — и к двери кабинета. А помощник вежливо так дорогу ему загородил и говорит: «Минуточку, товарищ Парамонов. Вас позовут, когда подойдет ваш вопрос…» Константин Васильевич опешил от неожиданности. Он хоть и не член бюро, но до сих пор от него не скрывали секретов в этом доме… Прошло немного времени — зовут нас. Входим в кабинет, — а старикашка в пенсне, из статуправления, и те двое, что С ним приезжали, — уже там. Здороваемся. Внешне — все по-обычному. Заседание ведет Карцев, второй секретарь обкома. Вы знали ведь его.
— Инвалид войны, без руки который?..
— Да-да! — подхватил Ронжин. — Теперь в «Красном маяке» председательствует. Человек жестковатый, но порядочный. «Так! — начал Карцев, едва мы сели. — Переходим к следующему вопросу: о приписках и махинациях в таком-то районе. Кто у вас будет докладывать от имени комиссии? Вы?» — обратился он к старичку из статуправления. Тот поправил пенсне, порылся в бумагах, лежавших перед ним, и начал… Он начал с писем, поступивших в обком. В них товарищи все верно информировали. Писали и о закупке масла в шахтных ларьках, и о том, как мы втридорога покупали скот у крестьян — лишь бы выйти в «маяки». Все в этих письмах правильно сообщалось…
Ронжин замолк. Я подумал, что он снова поймал живца, и взглянул в его сторону. Василий Кузьмич стоял, вперив взгляд в поплавок. Видно, нелегко ему было вспоминать пережитое. Однако, помолчав, он через минуту заговорил вновь:
— Все это как снежный ком на голову свалилось на нас. Особенно страшно было слушать одно письмо. Видимо, колхозного председателя. Он писал, что его заставили сдать в мясопоставку все молочное стадо — даже племенное поголовье… Не говорю о себе, но даже Константин Васильевич — человек тертый, опытный — и тот вначале растерялся. Гляжу на него, а он сидит будто окаменелый. Зажал голову ладонями, меж пальцев видны пунцовые уши. Они, знаете, великоваты у него и теперь торчали пунцовые. Все равно как у провинившегося школьника… Наконец Парамонов справился с собой. «Все это — ложь!» — сказал он. «Нет, не ложь, товарищ Парамонов!» — возразил председатель комиссии. И стал докладывать о результатах проверки писем. Оказалось, что члены комиссии беседовали и с весовщиками приемных пунктов, и с колхозниками, у которых председатели скупали коров, и с продавщицами магазинов, где мы добывали масло. Дотошный народ! Даже копии квитанций из гостиниц, где ночевали председатели, приезжая на шах< ты, — все оказалось у них. Фамилия, дата… Тут уж, как говорится, ничего не попишешь! Пришлось выслушать все до конца…
После доклада комиссии Карцев спросил Парамонова, что он может дополнить или сказать в оправдание своих действий. Константину Васильевичу надо бы отбросить амбицию да отвечать по-партийному. Но он был до крайности самолюбив. Признать ошибку, сказать, что виноваты, — таких слов он произнести не мог. А надо бы. Надо бы сказать, что действовали так не из-за корысти, а потому, что искренне верили: делаем большое, нужное дело. Всем нам казалось тогда, что для броска вперед действительно нужен «маяк». Мы, мол, не вытягивали трех норм. И вместо того чтобы признаться в том, что похвастались зазря, вместо того чтобы одуматься, — смалодушничали, пошли на обман. Это, конечно, не было б оправданием наших поступков, но, хоть в какой-то степени, явилось бы объяснением того, что случилось. А Парамонов полез в амбицию. Он начал говорить о своих заслугах, пытался все свалить на обком — дескать, сверху понукали. Карцев оборвал его: «Я думаю, товарищи, что все ясно. Есть предложение — освободить товарищей Парамонова и Ронжина. А вопрос об их партийной принадлежности или о взысканиях поставить на пленуме райкома… Нет других предложений? Голосую. Кто — за? Единогласно. Вы — свободны»…
Мы встали и пошли к двери.
Никто не проронил ни слова.
Когда мы были совсем в дверях, Карцев бросил: «Готовьте пленум, товарищ Парамонов!»
Константин Васильевич остановился было, хотел что-то сказать, но, видимо, раздумал. Махнул рукой, мол, ясно! — и бесшумно прикрыл за собой дверь…
Нам удалось поймать еще по нескольку штук пескарей. Мы выбрали удочки и крикнули Полунину, что живцы есть. Пусть готовит донки.
Володяка копошился на берегу.
— Надо попробовать забросить вон там, чуть пониже острова, — сказал я, передавая Володяке ведерко с пескарями. Живцы чернели на дне. У каждого из них хвост заломлен в сторону, словно запятая. — Там водоворот и невероятная глубина. Там непременно охотится щука. Небось за ночь схватит.
— Там мы перемет поставили на самом перекате, — заметил Ронжин.
— Пусть стоит. А донки в самое бучило забросить.
— Ты думаешь, что там охотится крупная рыба? — переспросил Володяка.
— Непременно.
— Ну хорошо. Командуй, где бросать: тут, что ли?
Полунин, держа в одной руке донки, а в другой — ведро, прошел на то место, которое я указал. За островом, образованным двумя протоками, Дон разливается широко, просторно. От крутоверти и быстрого течения в омуте полным-полно набило пены, и она белела под кустами ив, нависших над водой, словно там спряталась от зноя отара овец.
С луга на реку наползал туман. Мне не хотелось лезть вниз, к Володяке. Я спросил: справится ли он один? Полунин сказал, что справится. Тем лучше.
Мы сели с Ронжиным на подмытое, поваленное половодьем дерево. На бревне и на кустах вблизи нас чернели ошметья ила — следы весеннего паводка.
— Представляю, с каким настроением вы возвращались домой! — сказал я.
— Да-а… — отозвался Василий Кузьмич. — Мне стало ясно, что прожитую жизнь надо перечеркнуть — и начинать все сначала. «Вовремя нас остановили, — думал я. — В каком, еще более страшном омуте вранья очутились бы мы через год-другой! Обязательства — огромные. А как же «маяки»! Скота на фермах мало, молодняка — нет. Свезли бы все маточное поголовье…» Со мной делалось что-то странное. Меня знобило всю дорогу. Мне не хватало воздуха. Я задыхался. Несколько раз просил шофера остановить машину — выходил проветриться. Парамонов подбадривал меня, как мог. «Чего ты, Васильч, нос повесил? — говорил он. — Мы еще поборемся за правду! Это все проделки Карцева. Хочет убрать соперника. Видишь ли, в чем дело: как-то Четвериков предложил мне заведовать сельхозотделом. Я отказался, сославшись на то, что не хочу уходить из района. Карцев подумал, что я мечу на его место, на место второго секретаря… Вот он и закусил удила»…
Было за полночь, когда мы вернулись. Но домой не поехали, а сразу же, как водится, завернули в райком. Нас там ожидал кое-кто из членов бюро. Товарищи по нашему виду поняли, что стряслась беда. Стали расспрашивать. Я коротко рассказал о случившемся. Среди поджидавших нас был милицейский полковник — человек решительный и напористый. Выслушав мою информацию, он воскликнул: «Не может быть! Если бы об этом решении узнал Четвериков, он не допустил бы такой расправы с Константином Васильевичем!..» Эти слова вселили в нас надежду. А в самом деле: почему бы не разыскать секретаря обкома? Полковник предложил свои услуги. Он готов был теперь же обзвонить своих коллег в Мещере, чтобы они установили, где ночует Четвериков, и завтра утром, чуть свет, выехать туда. Сначала Константин Васильевич был категорически против этой затеи. Тогда полковник предложил сделать хитрее: чтобы просьба о защите Парамонова исходила не от бюро, а якобы от имени народа. «Надо сделать так, — сказал полковник, — что, мол, народ не может жить без Парамонова». Мысль эта всем понравилась. Решили подработать вопрос завтра, на бюро. Разошлись по домам под утро.
Ронжин помолчал. Где-то слева от нас, в промоине, журчал ручей. Вдоль луга по косогору возвращалось в село стадо. Мычали коровы; щелкали кнутами пастухи. Слышно было очень далеко.
— Эх, теперь бы попить парного молока! — обронил Василий Кузьмич.
Я согласился с Ронжиным, парное молоко на ночь — это очень здорово. Я сказал, что схожу попозже в деревню, попрошу молока у какой-нибудь хозяйки. Василий Кузьмич согласно кивнул головой.
Туман густел. Полоса его с каждой минутой ширилась, наползая на берег, закрывая кусты ольховника. Становилось сыро и неуютно у воды.
Ронжин сказал, что он продрог; мы поднялись с бревна и не спеша направились к палатке.
— Так вот, в полдень, как условились, собралось бюро, — заговорил Василий Кузьмич, когда мы отошли от берега. — Я рассчитывал, что за ночь мне удастся отоспаться и мое странное состояние пройдет. Но заснуть мне так и не удалось. То и дело звонил Константин Васильевич. Он все пытался связаться с Четвериковым. Звонил ему на квартиру, в Ижевское, в заповедник, где он часто останавливался, охотясь. Все напрасно… На бюро милицейский полковник развил свой план спасения Парамонова. Он предлагал собрать наиболее авторитетных членов пленума: председателей, доярок, механизаторов — и от их имени написать в обком письмо в защиту Константина Васильевича. Составили список. Чтобы встреча эта не походила на официальный пленум, решили провести ее под видом товарищеской вечеринки за чашкой чаю. Распределили, кто и кому должен позвонить, — и разошлись. Я пошел к себе, в райисполком. В приемной меня ожидало несколько посетителей. Я сказал секретарю, что занят, пусть товарищи поговорят с заместителем, и, закрывшись у себя, начал звонить, кому мне поручено. Когда я звонил, сидя за столом, мне опять стало плохо. Я поднялся из-за стола, открыл форточку. Тут же, у окна, стоял круглый столик с графином. Я налил в стакан воды и выпил несколько глотков. В это время раздался телефонный звонок. Я шагнул к столу, чтобы поднять трубку, и вдруг почувствовал, что задыхаюсь. Мне не хватало воздуха. Сердце заколотилось часто-часто. Стол, диван, шкаф с книгами, портреты на стене — все сместилось, поползло куда-то вверх. Помню, что, падая, я успел крикнуть: «Помогите!..»