— Чепуха это! Никодимычу на седьмой десяток перешагнуло. Он с самых первых дней в артели деньгами распоряжался. Дети взрослые. Куда ему!.. А Лизка-то у меня училась. Я ее знаю.
Музыка смолкла. Стало тихо. Слышно было, как под ветром шуршат сухие листья, трепыхавшиеся на ветвях; каркали вороны. Потом ветер донес обрывки каких-то слов, видимо, кто-то говорил прощальную речь.
— Вы были когда-нибудь на Новодевичьем кладбище в Москве? — спросила Лида.
— Нет, — сказал я. — Я вообще не люблю кладбищ.
— Ну что вы! Очень интересно! Хотя на Новодевичьем не очень. Чисто, и порядок, и памятников хороших много, а как-то неприятно это. Как в коммунальной квартире все равно. Теснота. Нигде лишнего вершка земли. И цветы даже как неживые. Совсем не то на «Литераторских мостках»…
— Вы, Лидочка, говорите так, будто собрались на тот свет и выбираете себе место, где поуютнее.
— А вы, оказывается, злой! — Она чуть смутилась. — Да ну все равно я вам прощаю! Вот послушайте… Я часто бывала в Ленинграде. Папа у меня военный, баловал меня. У него в Ленинграде родственники. Я останавливалась у них. Приеду в Ленинград и первым делом отправляюсь… куда б вы думали?
— Я бы первым делом побежал в Эрмитаж.
Лида покачала головой.
— А я нет — ни в Эрмитаж, ни в Русский музей, ни даже в Ленинградский дом торговли, а на «Литераторские мостки». Какая простота там! Какой простор! Лежат черные гранитные плиты, на них надписи: «Белинский», «Писарев», «Салтыков-Щедрин», «Тургенев», «Успенский»… Вся святыня России. Сколько в их книгах боли за будущее людей! Сколько надежды! А стали ли мы хоть вот настолечко лучше?
— Наверно, стали.
— Не знаю…
Народ расходился. Лишь кое-где возле могил стояли женщины.
Я проводил Лиду до околицы и пошел домой. В переулке я нагнал мужиков и баб, возвращавшихся с похорон. Мне не хотелось их обгонять, и некоторое время я шел позади них.
Игнат Старобин и его дочь Катька вели под руки Дарью — жену Кузьмы Лукина. Михей Лобанов шел вместе с детьми Кузьмы.
Идя позади, я невольно думал о каждом из них.
На кладбище явилось все село, и говорили всякие хорошие речи. А вот домой разбитую горем старуху ведут все-таки соседи. Как-никак четверть века под одной крышей вместе прожито…
Я подумал об Игнате. Всю жизнь, как я его помню, это был здоровенный, могучий мужик. А сейчас впереди меня шел сгорбившийся, дряхлый старик. Видно, нелегко ему, однако он копал могилу, хлопотал о гробе. Не оставил вдову.
Я бы догнал их. Но тут они скрылись в калитке бывшего поповского дома, и, уже проходя мимо, я слышал, как, поднявшись на крыльцо, снова заголосила Дарья.
Прошла неделя. Село успокоилось. Казалось, все позабыли про Кузьму и Степана Горбаня.
С того дня у меня не было уроков в 6 классе «Б». Когда пришло время, я снова вынул из шкафа колбы и как ни в чем не бывало продолжал прерванный урок: «Если мы нальем воду в сосуд, то вода принимает форму сосуда…»
Вижу, опять что-то неладное с ребятами. Они снова чем-то возбуждены: шепчутся, плохо слушают. Я опять достаю свой талисман-колбу в виде пингвина и начинаю показывать, как вода заполняет все ее закоулки.
Не тут-то было.
Решаю вызвать кого-нибудь из ребят к доске. Это всегда помогает навести порядок.
Вызываю одного. Прошу рассказать про закон Паскаля. Отвечает что-то невнятное. Ставлю двойку. Гляжу — притихли. A-а, проняло-таки! Вызываю другого.
— Ну-ка, — говорю, — иди теперь ты, Лобанов!
В классе молчание.
— Что, нет Лобанова? — спрашиваю я настойчиво, отыскивая глазами Генку.
Все молчат. Генки на месте нет. Только я раскрыл журнал, чтобы сделать отметку об отсутствии Генки на уроке, вижу, на самой последней парте встал Димка Карташов.
— Генку забрали в милицию. Он убийца.
— Что?! Что?! — не сразу понял я.
— Он убийца! — закричали все разом.
Я постучал карандашом по пингвину, призывая ребят к тишине. Не помогло. Перебивая друг друга, каждый выкрикивал свое:
— Их всех взяли: и дядю Игната, и Михея.
— И Катьку взяли!
— Генка-то главный. Он сумку на погост относил!
Трудно было понять что-либо из их слов. Да ребята ничего толком и не знали, кроме того, что взяли всех обитателей поповского дома. Не сразу мне удалось справиться с классом. Мало-помалу ребята затихли. В оставшееся время я рассказывал про шлюзы, про то, как устроен городской водопровод. Казалось, ребята успокоились. Но вот зазвенел звонок, и не успел я еще собрать со стола свои колбы и мензурки, как в класс ворвалась толпа мальчишек.
— Эй вы, «бешники»! Покажите нам убийцу!
Я сижу в углу у окна. Это мое постоянное место. Уже пять дней подряд я прихожу в клуб в одно и то же время, как на службу, и сажусь в этот угол.
Клуб в Липягах маленький. Он не может вместить всех желающих попасть на процесс. Колхозники ходят на суд по очереди — одни на утреннее заседание, другие — на вечернее. Мне, как бытописателю Липягов, сделано исключение: меня пропускают и утром и вечером.
Все село только и живет этим. Сегодня, кажется, последний день. Я пришел пораньше. У входа уже стояла толпа людей. Мне пришлось изрядно поработать локтями, пока я достиг желанной двери. Милиционер уже признал меня за эти дни — пропустил. Войдя в клуб, я пробрался в свой угол. Здесь удобно, есть столик. Столик поставили для корреспондента областной газеты. Он пишет отчеты о суде. Я пристроился с ним по соседству.
Заседание еще не началось. Присев к столику, я раскрыл тетрадь.
Впереди меня, сутулясь, сидит Иван Степанович, председатель. Он в черном железнодорожном кителе, седые волосы пострижены ежиком. Рядом с ним — Никодимыч и Лизка, кассирша. Все трое выступают на суде как свидетели. Перед ними барьер, наскоро сколоченный из свежеоструганных тесин. За барьером скамья подсудимых, а дальше, на возвышении, — место судей.
В зале разноголосый гул. Но вот вдруг все затихли: в зал ввели подсудимых. Спустя некоторое время на сцену вышел гладко причесанный молодой человек в черном костюме — секретарь суда.
— Встать! Суд идет!
Следом за секретарем появились председатель и два заседателя; на некотором расстоянии от них — прокурор и защитник.
Все поднялись со своих мест и постояли одну-две минуты в тишине. Я глядел на преступников.
Лиц их мне не было видно. Видны были только спины. Первым от меня сидел Игнат Старобин. В камере предварительного заключения его остригли наголо. Голова его, шишковатая, большая, стала похожа на голову изголодавшегося за зиму волка. И уши у него волчьи — хрящеватые, вытянутые кверху. Мне почему-то все время казалось, что они шевелятся.
Рядом с Игнатом, сложив по-монашески руки, сидела его дочь Катька. На ней был черный казакин, голова повязана черным полушалком. Муж ее, Михей Лобанов, о чем-то переговаривался со старшим сыном. Крайним слева сидел самый младший соучастник преступления — Генка, мой ученик. В форменной ученической куртке, жалкий, крохотный, он походил на запуганного зверька. Генка плакал, шмыгал носом, плечи его вздрагивали. Никто из родителей не утешал его. Он был главным виновником провала.
Вся картина этого ужасного дела вскрылась на суде до мельчайших деталей. Сначала Игнат Старобин ни в чем не сознавался. Когда его взяли, он учинил скандал: как смели запятнать честного труженика! Его жизнь вся на виду. Каждый знает, в колхозе он с первого года. Ни от одной работы не отказывался! В завхозах в войну ходил. Какой год уже бригадирствует! Он поклепа на себя не потерпит!
Следователь выслушал все это и говорит помощнику:
— Позовите сюда свидетеля!
В кабинет вошел старикашка в залатанной овчинной шубейке, седенький, благообразный. Игнат настороженно поздоровался. Он узнал старика: это был Лепич, хворостянский плотник. Следователь попросил того повторить свои показания.
— Вот значится, — начал Лепич, — когда это было?.. Уж запамятовал! Да, в понедельник, значит. Дежурил я в нашем колхозном правлении. Дело, значит, за полночь, вторые петухи пропели. Пригрелся я у печки и задремал. Слышу, будто телефон трезвонит. Кому, думаю, лихоманка приспичила трезвонить в этакую пору? Людям покою не дают! Озлился, хотел было не подходить. А потом вдруг подумал: «А ну-ка, сам Четвериков звонит?» Да бегом, значит, к трубе-то. «Але», — говорю. А в ответ мне не голос, а истинно рев: «Район?! Район?! Из Липягов сторож говорит. Передайте в милицию: нас Игнат-бригадир пришел убивать. И с ним…» Кто с ним, я не расслышал, а вот Игната-бригадира помню…
— Клевета! — возразил Игнат. — С Лепичем у нас старые счеты. Он мне избу ставил в войну, мы с ним из-за цены поругались.
— Лепич врет?! Да мне, можа, через год господу богу преставляться? И клепать зазря на человека?!
Игнат отпирался. Однако его не отпустили. Мало того, следом взяли всех родственников: Михея Лобанова, Катьку и их старшего сына. На допросе никто из них не признавался. Тогда приехали за Генкой. Его посадили в машину и повезли в район. Он был страшно напуган всем случившимся. Ему сказали, что если он обо всем, что знает, расскажет, то его сразу же отпустят домой.
— Я ничего не знаю… — пролепетал Генка сквозь слезы. — Мне сказал отец: «Возьми вот эту сумку и отнеси на кладбище». Темно еще было, и я очень боялся. Я отнес ее и бросил в репейники…
Они сидели на одной скамье: справа — шестидесятипятилетний дед, слева — четырнадцатилетний внук его Генка, мой ученик. Я видел только их спины. Пять дней подряд я смотрел на эти спины, смотрел и думал. «Вот эти люди, — думал я, — каждый день ходили по нашей улице. Я встречал их, здоровался с ними, справлялся об их самочувствии, говорил им что-то об их внуке; и мне казалось, что это люди. Что у них свои, понятные всем радости, свои, скрытые от других горести. А вышло, что вовсе они не люди…»
…Они пришли к правлению вчетвером: Игнат, Михей, Катька и старший сын Лобанова, Игорь. Было начало четвертого. В бухгалтерской горел свет. Игорь заглянул в окно. Сторожа сидели за столом. Они играли в шашки.