олго ходишь с ним, работая скулами. Свиное ухо скоро не сжуешь. Однажды Федька поспешил, хотел проглотить не жевавши, да чуть было не подавился. Застрял кусок в горле — ни туда и ни сюда! Посинел Федя, глаза кверху закатил — даже крикнуть о беде не может. Благо дед увидел. Подбежал к нему — да как хрясть кулаком по спине. Федька только екнул. А кусок изо рта да в снег. Как все равно пробка пивная из бочки.
Федька заревел.
— Чего ж орать теперича? — удивился дед. — Небось радоваться надо: жив!
Опалив, мужики взваливают тушу на санки и везут в сарай. Там дед подвешивает ее на перекладину, моет теплой водой и начинает разделывать. Дверь в сарай полуприкрыта. Там, в сарае, никого лишнего. Ни мужиков, ни нас, ребят, дед к себе не впускает. Лишь Федька с ним — пособляет.
Дед верил старшему внуку, видел в нем мужицкую «искорку». С сыновьями не вышло, так хоть внукам передать свою сноровку! Меньший сын Андрея Максимовича рано ушел на «железку», а отец наш, Василий Андреевич, хоть и жил в селе с самого начала колхозов, но ни к чему в личном хозяйстве не прикасался. Скотину не поил и не кормил; в котухах никогда не убирал и, конечно же, ни одного барана за всю свою жизнь не освежевал. Куда ему! Лишь услышит утром, что дед «плантует» барана резать или кур там рубить, — шмыг из избы да в правление. До темноты пропадает там, пока дед тут один не управится. Вернется вечером, дед и начнет его упрекать, что не помощник он по дому.
Отец слушает-слушает да и огрызнется в ответ:
— Ага! Чтоб я еще этим занимался! Вашему частничеству, батя, скоро крышка!
Но что взять с нашего отца? Он в прошлом — отходник, почти рабочий. Его нерадение к мужицкому делу понятно. Непонятно вот что: и с другими липяговцами то же стало. К примеру, хоть тот же дед Печенов… или сосед наш — Василий Кочергин. Всю жизнь в селе прожили и в отход не ходили; было время — и скотину держали, и резали ее. А теперь нет у них никакого личного хозяйства.
Почему? Как-то до этого я не задумывался. А вот повстречал деда Печенова, поговорил с ним и никак не могу отделаться от мысли — прав старик: жизнь заставила. Может, в других селах по-иному было, а в Липягах во всем притесняли мужика, чтобы он не водил в хозяйстве своей скотины. Сначала распахали все луга. Некуда стало выгнать весной коров. Бабы на сорняки переключились. Сколько они перетаскали их на своих плечах! Но вскоре и сор в полях запретили рвать. Про мочевину, про то, что корм из воздуха получать можно, мужики в то время не слыхали. Если бы они услыхали, то мигом научились добывать корм и из воздуха! Это точно. Это ведь напраслину соседи возвели на наших липяговцев, что они, мол, ленивы да ко всяким разным новшествам неспособны. Может, в старое-то время оно так и было, ну а теперь наш мужик стал изобретательнее иного профессора.
Взять, скажем, все тот же случай со свиньями. Приказал председатель сдирать со свиней кожу, припугнул штрафом, сказал, что есть ветчину с кожей это варварство, что кожа на сапоги нужна, что датчане и шведы давно уже сало без кожи едят… Мужики слушали, чесали головы: «То ж датчане и шведы! А русскому ветчина без кожицы — не ветчина!» Конечно, штраф или суд — кому такое удовольствие нравится? Но и сало без кожицы не нравится!
Не долго думая, мужики стали палить свиней тайно, в банях. Затопит мужик баню, словно ребят помыть приспичило, а сам не ребят моет, а свинью опаливает. Но начальство про то быстро дозналось: уж очень часто стали бани топить! Накрыли одного, другого — штраф, изъятие и все такое прочее. Одного-другого накрыли, а третий — затылок почесал да и задумался: «А нельзя ли технику к такому делу приспособить?» И вот появляется стригал-ка — машинка такая, наподобие той, какой состригают лохматые чубы с мальчишеских голов. Ничего будто получается, но больно длинная щетина остается. Соседу не понравилось это; он взял, облил тушу свиньи бензином — и чирк! Хорошо б все вышло, если б только баня притом не сгорела.
Мучились так мужики, может, год, а может, и два. Глядел-глядел на это Бирдюк и говорит: «Дурни! Это ж надо делать так…» И притащил мужикам паяльную лампу, Попробовали мужики: эк, красотища! Ни дыму, ни шума. Правда, кожица на сале получается не такая румяная, нежная, как при паленье на костре, но не беда!
Дед поначалу опасался паяльной лампы, думал, что сало будет пахнуть бензином. Но потом взял лампу, попробовал — ничего, не пахнет. И хотя до этого Андрей Максимович и в глаза не видал эту самую лампу — он освоился с нею в два счета.
Однако и техника не долго спасала. Начальство взяло сумленье: как же это так — свиньи есть в Липягах, а кожи мужики не сдают? Нагрянула перепись. Каждую овцу, ягненка и цыпленка взяли на карандаш. Да не как-нибудь, а под копирку: один экз. — местному председателю; другой экз. — в район; а третий экз. — еще выше, в план. Ну, а уж раз в план попало, то тут не отвертишься! И овчину, и мясо, и яйца, и молоко, и пух с курицы, и шкуру со свиньи — все в заготовку неси.
Дед кряхтел; мать каждое утро бегала с четвертью на село — сдавать молоко в заготовку; отец, глядя на них, ухмылялся: «Ага! Прижали! Небось перевоспитаем вас. Выколотим из вас частническую спесь! Сами ото всего откажетесь!»
И верно: стали мало-помалу отказываться.
Подросли ребята: можно и без молока обойтись. Комолку продали.
Овец — сколько их не держи — никакого проку: все — и шерсть, и мясо, и овчину — сдай в заготовку. «Ну их! Только одна сырость от ягнят в избе!» — ожесточилась мать. Свинья да десяток кур — вот вся живность, которая осталась в конце концов у нас в личном хозяйстве. И то: свиньи водились недолго, пока жив был дед. А как не стало Андрея Максимовича, то и с поросенком случилась незадача. Покупали его — с виду ничего будто: длинный, белый. Но, как назло, лето трудное случилось — к петровке и картошка подобралась. Кормили поросенка чем бог послал: свекольной ботвой, очистками, сором. Голодный он весь день. Визжит, орет — на двор страшно выйти. Подрос он немного, и невмоготу ему стало ждать, когда бабы бросят в закуток очередную порцию свекольной ботвы или очисток. Он сам стал выпрыгивать из закутка. Выпрыгнет из хлева во двор — и хвать что попало: цыпленок попался — так цыпленка, курица — так курицу: распотрошит ее и съест. Бабы взмолились, — отец нарастил закуток. Но через неделю поросенок и эту высоту одолел. Отец приладил еще несколько досок — и снова та же история: поросенок по двору гуляет, а двух кур нет. Ведь вот до чего наловчился — двухметровую высоту преодолевал. Разбежится, уцепится передними копытами, подтянется — и прыг! И злой — как все равно собака, с цепи сорвавшаяся. Того и гляди, на человека бросится.
Прыгал-прыгал, да и допрыгался, голубчик. В самую жару, в конце июля, пятнами черными весь покрылся. «Не чума ли?» — всполошились бабы. Отца дома не было, пока нашли его, пока он сбегал на ферму за зоотехником… Пришел зоотехник, а поросенок уже готов, посреди двора лежит. Зоотехник поглядел, сказал: «Не чума. Бывает, от жары и недокормицы…» Отец выкопал яму позади двора, бросил туда поросенка, зарыл его — и вся недолга. Даже мать и то недолго сокрушалась по нему: не было скотины — и это не скотина!
Остались на нашем дворе одни лишь куры. Пяток из них немцы переловили, пока были в Липягах. А тех, что после них уцелели, Федор вместе с домом увез на станцию…
Первый урок у меня сегодня с шестиклассниками. Когда я вошел в свой кабинет — ученики встали. Они все повернулись в мою сторону; головы их — как грибы… Я бросил взгляд на последнюю парту: голова Ванчо Каурова тоже вровень со всеми — не выше и не ниже. Значит, Ванчо не встал, а лишь, имитируя вставание, хлопнул, как и все ученики, крышкой парты. Потому что, если бы он встал, то голова его возвышалась бы надо всеми, словно купол Ивана Великого над Москвой… Впрочем, Ванчо никогда не встает, даже при появлении директора.
Я поздоровался; ребята дружно ответили мне: «Здравствуйте, Андрей Васильч!» Хлопнули разом крышки всех парт, и Ванчо хлопнул своей, и стало тихо.
Урок начался.
Я начинаю всякий урок по-разному: то с интересного опыта, то с рассказа о жизни какого-нибудь знаменитого ученого. Но на этот раз, поскольку дело шло к окончанию четверти, я начал, как у нас принято говорить, с выявления успеваемости учащихся. Одним словом, с опроса. Спросил нескольких ребят — хорошо отвечают, толково. А когда ребята хорошо отвечают, у меня всегда отличное настроение. Дай, думаю, Каурова напоследок растереблю! Вызову его сейчас к доске, задачу или вопросик ему… Поглядел на него — сидит Ванчо, уткнувшись в парту, читает. Давно не стриженные волосы, начинающиеся сразу же от бровей, высятся копной, отчего голова его, и без того большая, кажется огромной. Уши Ванчо зажал ладонями — это чтобы не слышать, о чем мы говорим на уроке, чтобы мы не мешали ему.
Не спеша, переговариваясь с учеником, отвечавшим у доски, я прошел в конец класса, к парте, где сидел Ванчо. Мне хотелось поглядеть, чем он увлечен. Что он читает? Как правило, он читает приключенческие книги. Причем не классику — Жюля Верна или Конан Дойля (откуда они в Липягах?), а современные книги: про шпионов, про сержантов милиции, которые вылавливают спекулянтов и обезвреживают воровские шайки, и т. д. А такие книги всегда грязные, зачитанные. В руки их взять страшно, а он ничего: готов лизать каждую страницу.
Однако на этот раз перед Кауровым лежала тощенькая и сравнительно чистая книжица. Это меня заинтриговало. Я кашлянул, желая напомнить о себе. Как горох об стену! Я уж совсем собрался произнести: «Кауров — к доске!» Да тут же передумал. Развезет клоунаду, решил я, сорвет весь урок. Начнет паясничать, рассмешит всех, а под конец — опять: «Андрей Васильч, ей-богу знал, когда в их возрасте был. А теперь — не помню…» Спрашивать — пустая трата времени, но и разрешать чтение романов на уроках — тоже не дело! Я притронулся к книге, которую читал Ванчо, и захлопнул ее. Кауров встрепенулся, вскинул на меня свои черные глаза, и что-то наподобие улыбки изобразилось на его лице.