Так Тит Титыч стал учителем. Если мне не изменяет память, Минаев был первым преподавателем из своих, местных. До него учителями были приезжие. Может, поэтому Тит Титыч усердствовал более других.
Мне не пришлось учиться у него, но младшие братья — Степан и Митя — испили до дна эту горькую чашу. Степаха учился у Минаева с самого первого класса; Митя — в старших, когда Тит Титыч, поступив заочно в институт, начал вести уроки в пятых-седьмых классах. Минаев отличался невероятной суровостью. На уроках у него нельзя было пошевельнуться. Особенно когда он объяснял. Муха пролетит — и то слышно.
Говорил Тит Титыч глуховатым, надтреснутым голосом, немного в нос. Чаще всего он объяснял урок сидя, поднимался из-за стола лишь затем, чтобы написать какую-либо формулу или задачу. Излагал предмет коротко, ясно, сдержанно, точь-в-точь столько, сколько требуется по плану. Он не любил отвлекаться в сторону, терпеть не мог вопросов. Одним словом, его объяснения не сделали сколько-нибудь заметных открытий в педагогике.
Зато «в методах выявления успеваемости» он был непревзойденным мастером. Перед тем как начать опрос, он всегда делал паузу. Поднявшись из-за стола, Тит Титыч оглядывался на доску (все ли там в порядке?), затем окидывал взглядом класс. При взгляде на учеников, он начинал делать ртом всякие устрашающие гримасы. Рот у него был удивительно подвижен, и он им выделывал всяческие движения: выпячивал губы, собирал их гармошкой, как бы говоря: ну-с, начнем!
Класс замирал. А тем временем Тит Титыч, заложив руки за спину, шел меж рядами парт. Шел он медленно, крадучись, словно кошка, и пристально вглядывался в глаза учеников, выискивая очередную жертву. Сутулые плечи — приподняты; белесые брови — сведены вместе; через весь лоб пролегли глубокие складки. Под насупленными бровями поблескивали водянистые, бесцветные глаза. Глаза у Минаева особенные; зрачки в них как-то не замечались. Когда глядишь на него, только и видятся одни белки, которыми он поводит туда и сюда. И еще: Тит Титыч мог глядеть, не мигая, хоть час, хоть два. Ни один ученик не переносил его пристального взгляда. Лишь Митька наш тягался с учителем.
Уставится Минаев на него, а Митька спуску не даст: тоже глядит и глядит, не мигая. Так они при затихшем классе тягаются друг с другом. Наконец Минаеву это надоедает.
— Пошел вон! — крикнет он на Митьку.
Митька встает и, хлопнув крышкой парты, выходит за дверь. Ему этого и хотелось. Митьке хотелось курить. Оттого он и пожирал глазами учителя. Теперь Митяй направляется за угол торфяного сарая, свертывает цигарку из махорки, украденной у деда, и курит. А после перемены является на другой урок.
Митя считает, что доучиться ему помешала война. А я думаю, что не один Митя, но многие липяговцы остались недоучками лишь из-за того, что охоту к наукам им в самом начале жизни отбил Тит Титыч.
Но вернемся в класс. Вот идет меж парт Минаев, пожирая всех глазами, и при его взгляде каждый ученик холодеет, готов сквозь землю провалиться, лишь бы не выходить к доске. Потому что быть вызванным к доске— значит быть выставленным на всеобщее посмешище.
Прошел Тит Титыч сколь надо, глянул на избранника своего и большим пальцем через плечо указывает на доску:
— Иди!
Ученик нехотя встает и начинает упрашивать молящим голосом:
— Тит Титыч, я в другой раз. Сегодня я не готов. Мамка больна…
— Иди! — приказывает Минаев. — Как по посиделкам шляться — так есть время! А уроки учить — «мамка больна».
Пока ученик идет к доске, Тит Титыч достает из кармана бумажку и разглядывает ее. На бумажке — список «посиделочников». Вечерами Минаев обходит все избы, где девки устраивают вечеринки, и «засекает» учеников. Кого встретит там — сразу же против той фамилии появляется крестик. У кого больше всех крестиков — тех в первую очередь вызывает к доске.
— Ну-с! — говорит Тит Титыч, садясь на стул и повертывая голову к доске. — Хорошо…
В это время у него от напряжения начинает дрыгаться больная нога. На лице Минаева появляется болезненная гримаса. Класс затихает, ожидая недоброе. Чем больше донимала Тита Титыча болезнь, тем строже он становился. Как и Серебровский, он требовал, чтобы его предмет знали назубок; он спрашивал не урок, а по всему учебнику сразу. Но держать ответ по предмету это было еще не самое страшное. Самое страшное — это «мораль». Прежде чем задать вопрос по существу, Минаев любил разыгрывать интермедию сугубо воспитан тельного характера.
— Ну-с, хорошо, Полтаринов… — проговорит Тит Титович, справившись с больной ногой. — Ты у нас, кажется, не комсомолец?
Ученик робко возражает:
— Я комсомолец, Тит Титыч.
— Не вижу. Где твой значок?
— Дома. Булавка отломилась…
— Отломилась?! Хи-хи… Всякое бывает. Поверим. Пусть. Но дело не в значке. Комсомольца можно отличить не только по значку, но и по иным, более существенным, признакам. Объясни-ка нам, Маша, что такое комсомолец? — обращается Минаев к лучшей ученице.
Девушка встает и начинает словно по-писаному:
— Комсомольцем может быть всякий молодой человек, достигший…
— Об обязанностях, об обязанностях! — нетерпеливо подсказывает Тит Титыч.
— Комсомолец обязан, — продолжает Маша, — активно участвовать в работе одной из первичных организаций… вовремя платить членские взносы…
— Стоп, Маша! Продолжай, Полтаринов!
— Ну, он должон… — говорит «посиделочник», — он должон быть примером для других. Хорошо учиться, помогать товарищам…
— Ясно! — оборвет его Тит Титыч. — Ну, а теперь посмотрим, какой ты комсомолец!
Воспитательная интермедия окончена, начинается деловая часть. Суть ее в том, чтобы доказать всем ученикам, что Полтаринов плохой комсомолец. Тит Титыч «гоняет» «посиделочника» пять, десять, пятнадцать минут, Если тот что-то знает, он начинает сбивать его, задавая все новые и новые вопросы, он сделает проверку по всей программе, от конца ее до начала… Что бы там ни было, как бы ты ни знал предмет, но Минаев докажет всем, что ты — плохой комсомолец.
И когда ученик, с которого сошло три холодных пота, возвращается на место, Тит Титыч, ставя в журнал «неуд», как бы между прочим заметит:
— Я думаю, что комсомольской организации пора сделать определенные выводы по отношению к товарищу Полтаринову…
Политическое чутье у Тита Титыча было изумительное. Он знал все формулировки о классовой борьбе и умел их где надо применять.
И это не удивительно, ибо он выписывал и читал все газеты — от районной до «Правды». Тит Титыч читал их очень внимательно, от первой до последней страницы; читал не как-нибудь, а с карандашом в руке, все время подчеркивая. Ни на какие бытовые нужды он газет не употреблял — не завертывал в них ничего, и на двор с собой не носил. Боже упаси, если он увидит, что кто из сестер завернул что-либо в газету! Из дому выставит за такую оплошность.
Тит Титыч всякую проштудированную им газету подшивал. Бывая у них, я всегда удивлялся обилию этих пропыленных подшивок. Старые, прежних лет, занимали весь дальний угол избы, а текущие, за этот год, разложены были вдоль всей лавки, и к ним никто не прикасался, кроме самого Тита Титыча. Зато он мог в любой час дня и ночи за один миг отыскать нужную ему цитату или весь материал в целом. Минаев гордился своей организованностью и считал, что лишь благодаря этой организованности он успевал сделать так много.
А делал он и в самом деле много.
Тит Титыч — постоянный агитатор на всех колхозных собраниях. Говорит он всегда ясно, рассудительно. Где надо — наизусть цитирует классиков. Но Тит Титыч не только на словах мастак: когда надо, он и делом готов помочь местным властям. Вот, скажем, приехал из района уполномоченный по мясопоставкам. План по мясу под угрозой срыва! Нужно, чтобы кто-то показал пример— зажег всех. Минаев забирает из дома последнюю овцу — и в «Заготскот» ее. После этого вместе с уполномоченным Тит Титыч отправляется по селу. Сначала он агитирует баб словом. Но проходит день-другой — не везут овец. Тогда Минаев вместе с Саженевым начинают проверять овечьи закутки. Что ни попадись им под руку — овца ли, ягненок — в повозку их — ив «Заготскот».
Некоторые из личных начинаний Тита Титыча навсегда вошли в историю общественной жизни Липягов. Например: вывешивание флагов. С самой революции у нас в Липягах, как уверяют старожилы, флаги по праздникам вывешивались только на казенных домах: на сельсовете, на школе, над лавкой сельпо. А на избах мужики флагов не вывешивали.
И вот однажды, в День Конституции, Минаев прибил к древку кусок красного полотнища и повесил флаг под самой пеленой своей избы. Повесил и ходит перед домом взад-вперед: любуется. Заметив, что на улице появился сосед, Тит Титыч поспешил к нему. Подошел — и: «С праздничком, сосед!» Тот цигарку завертывал и, услыхав приветствие, непонимающе уставился на Минаева: с каким это, мол, праздником? Но лишь глянул он на Тита Титыча, и в один миг все понял. Минаев на флаг глядит, говорит соседу:
— Пора бы знать… А так ведь могут подумать, что ты против советской власти.
Сосед — папиросу в снег да бегом в избу. Раскрыл бабий сундук, перевернул его вверх дном — ни единого клочка красной материи. Не долго думая, мужик схватил женин красный полушалок (с торфозаготовок сам привез) и, несмотря на слезы жены, прибил гвоздями полушалок к жерди — и туда же жердь, под пелену. Пока сосед, стоя на лестнице, прилаживал под пеленой самодельный флаг, он увидел, что Титок уже с другим соседом разговаривает, и тоже, видать, про флаг. Другой сосед тоже не хотел, чтобы его, не дай бог, отнесли к недоброжелателям советской власти: через минуту и он флаг вывесил.
Спустя час весь Большой порядок разукрасился флагами; а там — дальше-больше, на каждой улице свои инициаторы нашлись: к вечеру все липяговские избы украсились кумачовыми полотнищами.
С тех пор и пошел у нас в Липягах обычай: вывешивать флаги не только на казенных домах, но и на всех избах.