Всю зиму летчик в госпитале провел. А весной, только снег сошел, глядь, приехал. Ничего, веселый, ладный мужик. Правда, повязка белая поперек лица, а так с виду гвардеец, да и только! Явился в Липяги и прямым ходом к Чебухайкину дому. Аленушка выбежала на крыльцо и при всех на шее у него повисла.
— Чи не ждала? — спросил летчик и еще что-то ласково сказал ей по-своему. Оказалось, что он украинец, по фамилии Гринько, а звать Григорием. Но бабы не посмотрели, что он чужак, окрестили его по-своему Глазком. Глазок да Глазок, так и пошло.
Веселый парень этот летчик! Ставни в Чебухайкином доме пооткрывал и говорит Дарье:
— Вот так, теща: горилка е? Неси, ставь на стол! Да гостей сзывай, свадьбу справлять будем.
Мужиков в войну было мало. Глазка сразу определили бригадиром. Почудаковал он не мало с молодухами, бригадирствуя. Да, но об этом потом… Когда мужики с войны вернулись, стали бригады укрупнять, и Глазка оттерли. Тогда он пошел в МТС, трактористом. Со временем ничего, остепенился. И то пора: пошли дети.
Маша Гринько, веснушчатая, с белесыми ресницами девочка, и была их первой дочерью: Глазка и Аленушки. Маша, пожалуй, не помнит своей бабки Чебухайки: старуха умерла, когда Маше было года три, не больше. Но бабушкино прозвище, как родимое пятно, перешло по наследству и к ней.
— Ух, до чего ж вы мстительный народ! — сказал я ребятам, стирая с доски надпись. — И далась же вам эта Чебухайка…
Я поблагодарил Володю Коноплина, который помогал мне налаживать прибор, и, отставя электрическую машину в сторону, сказал:
— Между прочим, в этой кличке нет ничего позорящего Машу…
И я рассказал ребятам о Чебухайке: как мы в детстве забирались к ней в огород, как она спасла летчика и про самого Машиного отца… Одним словом, рассказал то, что вы теперь узнали.
Вижу, девочка повеселела и ребята не косятся на нее, как прежде.
Когда прозвучал звонок, я раскрыл классный журнал. Требовалось сделать запись о теме урока. Я задумался: что тут напишешь? Улыбнувшись про себя, я обмакнул перо и в графе «Тема урока» написал: «Чебухайкин мед».
Первый и последний
Лестница была высокая. Она начиналась с тротуара и круто, одним маршем вела на второй этаж. Пока мы поднимались, пересчитывая ногами выщербленные каменные ступени, взмокли, как грузчики.
На том самом месте, где оканчивалась лестница, не было никакой площадки. Последняя ступенька упиралась в узенькую застекленную дверь.
— Ф-у-у! — Володяка Полунин, шедший впереди, остановился, шумно вздохнул, переводя дыхание, и с силой толкнул дверь.
Стекла звякнули, дверка закачалась, но не подалась. Володяка поднажал плечом. В верхнем углу двери приделана была пружина. По мере того как мы протискивались, пружина, растягиваясь, издавала все новые и новые звуки — от тонкого скрипа до басового скрежета. Наконец все звуки слились воедино, и я, входивший вторым, едва не лишился ног: с такой силой дверь ударила по моим пяткам!
Мы очутились в довольно длинном коридоре, бывшем как бы продолжением лестницы. Только справа вместо глухой, испещренной всевозможными надписями стены были теперь окна, а налево, рядком, виднелись филенчатые двери.
В дальнем углу коридора у окна стоял грубый канцелярский стол. Ничего, кроме телефонного аппарата и настольной лампы, на нем не было. За столом сидела пожилая женщина в черном костюме. Коротко остриженные волосы и, главное, крупные черты лица придавали ей сходство с мужчиной.
Женщина читала газету.
Володяка поставил чемодан, полез в боковой карман за бумагой. Женщина заметила его движение.
— Мест нет, — сказала она, не отрываясь от газеты.
— Как так нет?! — спросил Володяка басом. — Мы на чтения. Сам товарищ Коровушкин говорил, что на койки броня будет.
— Я вам сказала — нет. Ясно?
Володяка нерешительно потоптался у стола.
— Разрешите позвонить? — Он протянул руку к телефону.
— Это аппарат для распоряжений, а не для частных разговоров! — Женщина прикрыла телефон газетой и, сложив вчетверо Володякину бумажку, вернула ее.
— Хорошо. Вы поплатитесь за свой бюрократизм! — вспылил Володяка. Лицо его побагровело, на щеках заходили желваки. — Вы будете объясняться с товарищем Коровушкиным! — Он взял свое командировочное удостоверение, сунул в карман и, повернувшись, вышел.
Я понимал состояние Володяки — он не привык к такому обращению. Это нас, провинциалов, которые дальше Липягов света не видели, можно как угодно обижать. Володяка не чета нам. Не на того она нарвалась! Володяка и в столицах бывал, в райкоме на разных должностях сидел, в колхозе нашем состоял председателем. С ним ухо держи востро! А она — «мест нет». Да еще в такой неуважительной форме. Володяке обидно, конечно. Еще час назад, когда мы ехали в вагоне, он рассказывал мне о том, как встречали его в районе, когда ходил в председателях.
А тут вдруг «мест нет»!
Я остался охранять чемоданы тет-а-тет с этой мужеподобной фурией. Говорить мне с ней не хотелось, да и о чем говорить? Я принялся изучать «Правила для проживающих в гостиницах», висевшие на стене, у стола. Вы знаете сами, что это не бог весть какая литература. Но чем занять себя? И я стал изучать правила. Оказалось, что они разработаны самой Академией коммунального хозяйства. Параграфы расписаны по-научному: и как надо прибывать в гостиницу, и как убывать; говорилось и об ответственности жильцов за материальный ущерб, и о соблюдении порядка. Но вот горе: в правилах ни слова не говорилось о том, как можно попасть в эту и подобные ей гостиницы!
Изучив правила, я уставился на плакат «Первая помощь утопающему», приколотый тут же, рядом.
В это время зазвонил «аппарат для распоряжений». Дежурная подняла трубку.
— Да-а! Вас слушают… — И совсем иным тоном: — Слушаю, Василий Кузьмич… Я не грубила. Я сказала только, что нет мест.
«Эге! — подумал я. — Володяка, черт побери, тертый калач. Знает, как действовать. Он не пошел в районо, к Коровушкину, а махнул сразу к Василию Кузьмичу. Молодец!»
Василий Кузьмич был у нас в районе первым секретарем. Весной наш район, бывший долгое время отстающим в области, ликвидировали. Василия Кузьмича перевели сюда председателем райисполкома. Дежурная чуть ли не на носочках танцевала перед председателем: виновата, дескать, не учла.
— Пусть приходит товарищ. Сейчас оформлю…
Бросив трубку, женщина открыла несгораемый шкаф, стоявший в простенке, и молча подала мне анкеты для приезжающих.
Пока я заполнял свою анкету, явился и Володяка. Вся дальнейшая процедура проходила в тишине — обе стороны считали ниже своего достоинства заговорить первыми. Дежурная забрала анкеты, вложила их в паспорта, вынула из стола ключ, и мы пошли следом за ней по коридору.
Мы шли мимо дверей с черными табличками номеров. Когда-то тут были знаменитые номера Лаврухина, где кутили купцы, собиравшиеся на осеннюю скопинскую ярмарку. Внизу находился трактир, а наверху номера. Теперь тут гостиница горкоммунхоза. Запах плесени и мышей.
Женщина остановилась, пошарила в замочной скважине ключом.
— Вот ваш номер. — Она открыла дверь. — Располагайтесь!
В комнате стояло три койки, две вдоль стен и третья у окна, в углу — деревянная вешалка, в середине — стол, покрытый клеенкой, а на нем огромный жестяной чайник. На стенах висело два-три портрета и черная тарелка громкоговорителя.
Володяка занял койку у стены. Я бросил свой чемодан под кровать у окна. Третья койка, судя по всему, была еще не занята.
Мы приехали на августовское методическое совещание учителей. Совещание открывалось завтра.
Директор послал нас пораньше, чтобы мы помогли художнику оформить стенд нашей школы. Оставив вещи, мы отправились во Дворец культуры. Стенд был готов. Выставка получилась внушительной. Правда, она мало чем отличалась от всех иных выставок, скажем, от выставки передовиков сельского хозяйства. Так же нельзя было ничего разобрать из-за леса стеблей кукурузы. Глядя на выставку, можно было подумать, что ребята в школах ничем, кроме выращивания кукурузы, не занимаются.
Но это так, к слову говоря, а вообще я был доволен выставкой. Главное, стенд был готов, и нам не пришлось толкаться весь день в душном фойе и наклеивать таблицы, повествующие о сдвигах и успехах.
Осмотрев выставку, мы отправились по своим делам. Володяка решил проведать друзей-райкомовцев, а я пошел побродить по городу.
Городок, ставший нашей новой районной столицей, древний. В давние времена вблизи Скопина проходили так называемые сакмы; по этим степным дорогам совершали свои набеги на Русь половцы и татары. Городок находился на границе Московского государства, и сюда через Дикое поле по старым сакмам часто вторгались враги. Позже, при царе Алексее Михайловиче, Скопин входил в засечную черту. Из чего наши предки делали тут засеки — понять трудно. Теперь на добрую сотню верст вокруг не осталось ни одного лесочка. Чудом уцелел лишь парк, раскинувшийся по берегу Вёрды.
Сюда я и направился. В этом парке и на примыкавшей к нему Соборной площади в старину проводились ярмарки. Два раза в год, весной и осенью, стекался в Скопин люд со всей округи. Приезжали купцы из Тулы, Рязани, Пронска, Венева. Шел оживленный торг сукном, луком, гончарными изделиями. Какие чудесные кувшины, горшки, свистульки выставляли местные гончары! Теперь нет таких. Да нет и самих ярмарок. Даже и мест сборищ не сохранилось. Древний собор, стоявший на ярмарочной площади, разрушен. Тут сейчас стадион. Высокий дощатый забор, выкрашенный в буро-землистый цвет, отделяет стадион от парка. Сам парк тоже изрядно поредел. В войну вековые липы и тополи частью погибли от обстрела, частью повырублены на перекрытия блиндажей, и только кусты сирени разрослись пуще прежнего.
Из-за вершин сиреневых кустов открывались дали. Внизу, у подножия холма, извивалась Вёрда. Когда-то, лет триста тому назад, по этой речке на баржах отправляли хлеб в Москву через Проню, Оку. Теперь Вёрда измельчала настолько, что и лодку н