— Да, Володяка начудил, — согласился дед Печенов. — С таким трудно сладить. Только что ж ты сам-то тогда не пошел в председатели? Агроном, непьющий к тому же. Тебе карты в руки. За тебя бабы скорее проголосовали бы, чем за Володяку. А-а, как?
Алексей Иванович остановился, удивленно хмыкнул.
— Я не родился администратором!
— А, вон оно что! Значит, нет организаторских способностей?
— Да.
— Так-так… А Володяка-то, он что? Прямо из пеленок вылупился администратором?
Все посмеялись: сравняться с Володякой в организаторских способностях было нетрудно. Однако Алексей Иванович, посмеявшись, стал объяснять, что бывают разные характеры у людей. Одни любят сами повозиться с землей, а другие стремятся к более возвышенной деятельности.
Агроном относил себя к первым. Никакая другая деятельность, кроме той, что связана с землепашеством, его не интересовала. Он был, пожалуй, прав, говоря об этом. Стань он председателем, колхоз развалился бы в два счета. Алексей Иванович слишком мягок. Он не может повысить голос, не любит командовать.
— А зачем кричать и командовать? — спросил дед Печенов. — Разве нельзя обойтись без крика?
— Да что ты спрашиваешь! — в сердцах отозвался Алексей Иванович. — Ты же прекрасно знаешь, что как утро, так и бегает бригадир вдоль улицы: «Эй, Матрена, выходи! Не пойдешь — огород отрежем!..» и прочее, и так далее. Может, в других местах все по-иному, а у нас, в Липягах, люди приберегают силы для своего огородишка. Я не виню их: к сожалению, они живут этим клочком земли. А на колхозное поле смотрят, как на мачеху.
Дед Печенов покачал головой.
— Эхма! Выходит, напрасно мы с тобой, Алексей Иванович, жизнь прожили. Ведь как оно в Священном-то писании сказано: «Оставь землю лучшей, чем она до тебя была». А выходит, что мы за свою жизнь нисколько лучше ее не сделали. Нам-то, мужикам, еще так-сяк, простительно. Вы же интеллигенция! Совесть наша. Путь нам указывали. А вы баловались травкой. Да всякие философии разводили. А теперь все ищем, на кого бы вину свалить. Всех вспоминаем: и мать родную, и отца… Да! Только мы в стороне…
Алексей Иванович промолчал. Он вдруг забеспокоился, стал собираться домой.
Я вышел его проводить. Он сухо попрощался со мной, что-то буркнул деду Печенову и ушел. И, только вернувшись к столу, я спохватился, что агроном ушел, не попросив даже новой книги.
После этого вечера Алексей Иванович вдруг исчез. Он не приходил ко мне больше недели. Я полагал, что его вызвали в район на какое-нибудь совещание, и потому не очень беспокоился. Но сегодня после школы я пошел в сельмаг купить соли и подсолнечного масла. Выходя из магазина, повстречал жену агронома Надежду Григорьевну.
— Плохо с моим стариком, — сказала она. — Просил, чтобы вы пришли навестить.
Признаться, до меня не сразу дошло, что Алексей Иванович серьезно заболел. И только когда Надежда Григорьевна сказала, что у него плохо с сердцем и врач прописал пиявки, я понял, насколько это опасно.
Я обещал Надежде Григорьевне зайти обязательно. Вернувшись домой, отдал жене покупки и тотчас же побежал к старику. Агроном жил в конце улицы, у самого пруда. Дом его — беленький, с голубыми ставнями — выходил окнами на улицу. За домом — небольшой сад, огороженный частоколом. Когда-то дом этот принадлежал регентше церковного хора, чопорной и злой старухе по прозвищу Змейка. Той зимой, когда взяли нашего попа, отца Александра, Змейка за бесценок продала дом молодому агроному, а сама уехала к дочерям, в Каширу. Алексей Иванович, как и мой отец, мало заботился о своем «поместье». Дом от времени осел, накренился; давно не крашенная железная крыша поросла мохом.
Дверь мне открыла Надежда Григорьевна. Пока я раздевался, она стояла молча, со скорбным и терпеливым выражением на лице. Я снял пальто и повесил его на вешалку рядом с брезентовым плащом Алексея Ивановича. Из передней в комнату вела домотканая тряпичная дорожка. Я пошел по дорожке следом за Надеждой Григорьевной. В открывшуюся дверь пахнуло камфарой и еще какими-то лекарствами.
Стараясь не беспокоить больного, мы разговаривали шепотом. Надежда Григорьевна рассказала, как все произошло. Она боялась, как бы не случилось инфаркта.
— Вы пока не пугайтесь раньше времени.
— Все бы ничего, если бы он успокоился. А то ведь требует газеты, а потом прочитает и вскакивает с постели. Вы ведь знаете, какой он!.. Так что постарайтесь не расстраивать его.
Из-за перегородки раздался голос Алексея Ивановича:
— Надя, с кем это ты там шепчешься?
Надежда Григорьевна сказала.
— Так веди же его скорей! Чего ты ему там нотации читаешь?!
Я прошел в «чистую» половину. Алексей Иванович — давно не бритый, с провалившимися глазами — лежал на большой деревянной кровати. Увидев меня, он попытался улыбнуться, но, видимо, заметив на моем лице обеспокоенность, сказал строго:
— Э, Васильич! Вот уж не ожидал! Неужели ты думаешь, что меня может свалить какая-нибудь хвороба? Ничего, брат! Мы еще годков с десяток потопчем эту землю… Принеси-ка нам, Надя, чаю.
Надежда Григорьевна вышла. Я спросил Алексея Ивановича о его самочувствии, о том, что сказал врач.
— Сейчас ничего, лучше стало. Тут немного побаливает. — Он указал на сердце. — Тс-с… ей — ни слова! А врач: что тебе сказать? Прописал самые банальные средства: пиявки, покой, отказ от курения. Нужна кардиограмма. Нужны анализы. Все знакомо, брат! Ничего нового.
Вошла Надежда Григорьевна с чаем. Она убрала со столика газеты, отставила лекарства и, разостлав чистый ручник, принялась разливать чай в разлатые, наподобие пиалы, чашечки.
Алексей Иванович замолк и не проронил ни слова, пока жена накрывала на стол. Но как только она вышла, старик взял чашку, приподнялся.
— Теперь все кинулись искать виновных, — заговорил он, не прикасаясь к чаю, а лишь сжимая чашку в ладонях, будто стремясь согреть их. — Агрономы — травопольщики, такие да сякие… Конечно, мы виноваты. Не одно поколение агрономов воспитано на любви к травополью. Но, чтобы впредь спрашивать с нас, нам надо дать права. А их-то как раз у нас не было!
Я перебил Алексея Ивановича, сказав, что ему нельзя волноваться.
— Если вы будете разговаривать, я уйду.
— Нет-нет! — Алексей Иванович коснулся меня рукой, как бы опасаясь, что я действительно могу уйти. — Нет, ты не уйдешь! Неужели ты думаешь, что наедине мне лучше? Я не могу молчать! Мне требуется кому-то все это высказать… Лежал я эти дни и думал. Думал: почему наш липяговский колхоз топчется на месте? Кто здесь повинен? Мы ли, специалисты, колхозники ли или еще кто? И вот что на ум пришло. Вот явился ко мне врач. Осмотрел, ослушал и установил, что перед ним серьезно больной. В его руках судьба человека! Он сознает всю свою ответственность и принимает решение. Он может госпитализировать, может прописать любой рецепт, и никто не считает себя вправе лезть к нему со своими советами: делай, мол, так, а не этак. Никто — за исключением специалистов. Заметь: специалистов! Консилиум, знатный профессор и так далее. А что происходит у нас с землей? Ведь нами, агрономами, специалистами, всякий командует, как хочет. И председатель, и инструктор райкома. Хорошо еще, когда председатель хоть немного знаком с землей. А то ведь другой проса от пшена отличить не может, а распоряжается специалистом как хочет… Так вот: если разобраться толком, все мы повинны в том состоянии, в котором находятся теперь Липяги. Все — даже и ты, учитель, во многом виноват. Нет, ты меня не перебивай! Ты лучше подумай: чему ты учишь в школе ребят? Чему угодно, только не любви к земле! А в ребятах надо с детства воспитывать эту любовь. Чтобы труд на земле, в поле приносил им радость…
Я не мог не согласиться с ним. Обрадованный моей поддержкой, он тут же принялся излагать мне свою идею. Алексей Иванович считал, что упадок Липягов во многом связан с неправильным преподаванием в школе. Именно она, школа, должна воспитывать будущего землепашца. Если бы молодежь любила землю так же, как любили ее наши деды, то не убегала бы из села на шахты и в города.
Алексей Иванович сожалел, что раньше не пришел к этой мысли. А то давно бы Липяги процветали. Но ничего: теперь он понял все и возьмется за дело. Это «дело» в мечтах его рисовалось таким образом: как только поднимется с постели, он сразу же уйдет на пенсию. Уйдя на пенсию, отхлопочет у правления колхоза участок земли и создаст из учащихся старших классов производственную бригаду. Станет у них бригадиром, научит ребят водить трактор, управлять комбайном и другими машинами. Будет с ними от зари до зари. Он раскроет ребятам тайны роста растений, заставит понять, что такое труд. Он добьется, что эта бригада будет получать со своего участка больше, чем все другие колхозные бригады. Он раскроет ребятам поэзию крестьянского труда.
— Ведь ты пойми! — продолжал Алексей Иванович, все более горячась. — Это стало трагедией сегодняшнего землепашца. Его лишили поэзии! Раньше как было? Раньше крестьянский мальчик чуть ли не с пеленок впитывал любовь к земле. Дед брал его с собой в поле. Он ездил в ночное. Рассвет. Ложатся росы на луг. Глядишь — в двенадцать лет он пашет!.. А сейчас? Парню пятнадцать лет, а он трактор видел только из окна избы! А в шестнадцать он уже поступил в техникум… Теперь я возьмусь за дело!
Алексей Иванович увлекся; в глазах его появился блеск, щеки зарумянились. Казалось, еще миг — и он встанет с постели, облачится в свое обычное одеяние и побежит в правление хлопотать об участке. Однако сил его хватило ненадолго. Едва он замолк, как румянец с лица спал, глаза погасли, скулы заострились.
Мне хотелось приободрить его. Я сказал, что план хорош и что всегда готов помочь. Алексей Иванович с благодарностью пожал мне руку и, устало опускаясь на подушку, сказал глухо:
— Спасибо! Заходи почаще. Мне страшно одному.
Я понял, что настало время уходить. Поднялся и, попрощавшись, вышел.
На улице сеяла мжица; накатанная дорога от сырости поблескивала. Я шел стороной от дороги, по мокрому суглинку, и думал, что слякоть эта теперь надолго. И так хотелось, чтобы скорее пришла зима!