— Мама! — Виктор отставил лом.
— Что «мама»?! Али неправду я сказала?
— К чему же так — при чужих людях?
— Тебе он, можа, и чужой, а мне брат родной, — повернулась ко мне Марья. — Небось он побольше тебя знает! Небось, когда твой отец вздумал всех нас бросить, никто за меня не заступился… Один он, Андрей…
— Завела свое… — сказал Павел Миронович. — И как не надоест? — Он взял меня под руку и повел обратно. — Ну их, бабьи склоки! Давай, кум, выпьем по маленькой. Не откажи ради такого развеселого денька!
— Немного можно, — согласился я; не хватило у меня силы воли, чтобы отказаться.
— Вот это по мне! — оживился Павел Миронович. — Вот это я люблю… — Он снял с себя полушубок, шапку, побросал все свое антарктическое снаряжение на диван (лавок в их доме не было) и юркнул на кухню. Спустя некоторое время вернулся, неся начатую бутылку водки и тарелку с нарезанными огурцами.
Мы сели за стол; Павел Миронович наполнил стаканы, мы чокнулись и выпили.
— Ей, Марье, не понять, отчего я пью, — заговорил Павел Миронович после того, как мы выпили. — Как чуть, «дыхни!». Унюхает и: «Опять набрался, дьявол?!» А как мне не пить, Андрей Васильч? А-а! Вот хоть войди в мое положение… Жена меня не понимает. Будь у меня другая жена, я, может, в генералах бы ходил! А кто я теперь? Несчастный бухгалтер-статист. Думал, хоть в детях утешенье найти. Но вот, видишь, какие они, дети-то…
Я слушал жалобно-патетический монолог Павла Мироновича, и в душе моей рождалась не то что жалость к нему, а какое-то странное чувство внутренней растерянности, беспомощности. Кто виноват во всем этом? Чем помочь близким людям? Что им посоветовать? Что сказать в утешенье?.. А ведь сказать что-то надо! И Павлу Мироновичу, и сестре, и сыну их, моему бывшему ученику, не получавшему никогда пятерок…
Я сидел, слушал, вертел в руках недопитый стакан и думал: «В глупейшее положение попал ты, Андрей. Не надо было тебе ввязываться в это дело!..» И главное, второй раз в жизни я испытываю это чувство неловкости, и оба раза в семье Марьи.
Первый раз случилось это в войну. Я еще в институте учился. Приезжаю как-то на каникулы, мать и говорит мне:
— Не хотелось тебе, Андрей, в письме писать, но есть у нас новость одна, тяжелая: Павел бросил нашу Марью. Месяца три, как домой не заявляется. Ездила она к нему — с другой будто живет… Сходил бы ты к ней. Что мы — глупые бабы. Ты учен, книжки всякие читаешь. Может, придумаешь, чем беде помочь.
Что делать? Пошел. Прихожу. А жили они еще в мазанке, что после пожара слепили. В доме сыро, не топлено. Ребятишки с печи выглядывают, все равно как теперь бабка Степанида. Что-то принес я им — конфет каких-то сахариновых; дети петушками сахариновыми занялись, а мы с Марьей сели вот так же за стол, как ныне с Павлом Мироновичем; она самогонки шкалик раздобыла где-то, сели, выпили — с горя-то! — и она мне стала все по порядку выкладывать…
Я написал тогда Павлу Мироновичу. Теперь, спустя чуть ли не двадцать лет, уж и не припомню, что я писал ему. Наверное, признавал, что характер у моей сестрицы не идеальный, поэтому я, мол, не собираюсь ни защищать ее, ни мирить вас, но советую подумать о детях — легко ли им будет расти без отца… Что-то в этом роде писал я Павлу Мироновичу, не помню точно.
Признаюсь: теперь, когда мы сидели с Павлом Мироновичем за столом, мне не хотелось напоминать ему про то мое письмо.
Но зять первый вспомнил.
— Чего, Васильч, задумался? — спросил Павел Миронович. — Муторно? А ты не принимай все слишком близко к сердцу. Ты проще на жизнь смотри. Смотри, как на театр, на все это. Скучно людям жить — вот они и куражатся. Работа, она, брат, надоедает. Поразвлечься хочется. Особенно в молодости. Витька молод — вот и куражится. Покуражится, да и успокоится. Я сам такой был. Помнишь, писал мне в Каширу?..
— Было дело… — уклончиво ответил я, улыбаясь.
— Ты небось думаешь, — уловив мою улыбку, продолжал Павел Миронович, — думаешь небось, какие, мол, мы с твоей сестрицей несчастные люди — в своей семье без помощи других не можем? Так ведь думаешь? Признайся…
— Ну что вы, Павел Миронович!
— Как хочешь думай, но мы счастливы. Эй, Мария Васильевна!
— Чего тебе? — откликнулась Марья.
— Подойди-ка, посиди с нами.
Марья подошла, села. Павел Миронович взял еще один стакан, налил в него водки.
— Выпей.
— С тобой-то не стоило бы пить! Только из уважения к Андрею разве. — Марья оглядела стол, удивленно всплеснула руками. — Эх, хозяин! Угощает, а закусывать нечем. — Она принесла из кухни коричневый окорок домашнего посола, нарезала, разложила куски по тарелкам. — Теперича давай выпьем.
— Нет, ты прежде скажи: счастлива ты или нет? — Павел Миронович положил свою руку на грубую ладонь жены. — Скажи при брате!
Лицо Марьи просветлело.
— Счастлива… — сказала она. — Уж так счастлива, что больше и некуда!
— Я же говорил! — Павел Миронович взялся за стакан.
— Будем здоровы… — Марья вытерла ладонью губы и выпила добрую половину стакана.
Мы тоже выпили.
— Вот и хорошо, мать! — оживился Павел Миронович. — Ешь, поправляйся. А то утром не до еды было… А чего расстраиваться, не понимаю. Сын из дому прогонит — к дочерям поедем. Дочери — они в нас, мать, пошли: добрые. А сын отпрыск какого-нибудь деда Зуйкова. У нас в роду всякие были… Но на дочерей мне, Андрей Васильч, повезло! Умницы. И на зятьков не обижаюсь: и они на уровне дочерей…
Дочери были гордостью Павла Мироновича.
Обычно в деревенских семьях дочери обуза. Крестный мой прав: с дочерьми хлопот много и после их выхода замуж. У Павла Мироновича с дочерьми все хорошо вышло. Выросли, выучились и отлетели. Сначала старшая уехала в Бобрик на шахты. Поработала год-другой, вышла замуж за шахтера. Вышла — меньшую к себе вытребовала. И та на шахте прижилась. Теперь и третья там. Днем работает, а вечером учится.
А сын — опора и надежда, и вот на тебе!
Павел Миронович на все лады хвалил дочерей и их мужей.
— Миша (это муж старшей) на днях письмо прислал, — рассказывал Павел Миронович. — «Приезжай, пишет, папаня, в гости. Если правда, что и Марию Васильевну с фермы уволили, пусть и мама приезжает. Квартира у нас — знаете — большая. Будете сидеть, внуков нянчить. Трудно на поезде ехать, пропишите — я на машине за вами приеду»… Вот так зятек! Не гляди, что шахтер, а собственную машину имеет!
Марья поддакивала:
— Да-да… И поедем! Чего ж нам? Теперича только и время по гостям ездить. На ферму эту я боле ни за какие деньги не пойду! Озолоти — и то не соглашусь! Стараешься, мыкаешься день-деньской — ни платы тебе, ни почета. Бывало, хушь в район позовут, посулят, платочек, глядишь, дадут на память… А нынче людьми швыряются. Машины нынче в чести стали…
— Опять она про свое! — Павел Миронович обернулся ко мне. — Ну как есть, и во сне бредит своей фермой! Разговаривает ночью… думаю, ласковое мне что-нибудь говорит. Послушаю, а она с коровами разговаривает. По кличкам их называет и всякие им нежности… Ты лучше про зятьев мне!..
— А что про зятьев? Зятья хорошие. И Мишка, и Сашка.
И они снова начинали хвалить дочерей и их мужиков-шахтеров: и богаты, и красивы, и воспитаны. Вся эта музыка — я так понял — исполнялась специально для Виктора. И верно: слушал он слушал — гляжу, выходит из-за занавески, ватник пыльный молча снимает и к столу садится.
— Налей и мне, папа!
— Неужто и ты хочешь? — спросил с напускным удивлением Павел Миронович. — Я думал, тебе сегодня пить нельзя. У тебя рабочий день, можно сказать.
— Расковырял стену, дурак! — ворчала Марья. — Всю избу выстудил. Хоть одеялом закрыл бы пока дырку-то…
— Хватит тебе ворчать, Васильевна! — вступился за сына Павел Миронович. — Принеси-ка еще пару стаканов.
Марья сходила, принесла. Павел Миронович налил всем понемногу: и Виктору, и бабке Степаниде, но старуха от водки отказалась. Она, правда, с печи слезла и к столу подошла, но пить не стала.
Мы чокнулись. Когда я подносил свой стакан к стакану Виктора, чтобы стукнуться, он виновато улыбнулся.
— Простите, Андрей Васильевич, что вам выходной испортил… Понимаете, пилят и пилят бабы. Навалились со всех сторон.
— Надо свою голову иметь! — урезонила его Марья. — Не шестнадцать лет небось! Отец семейства, а все под чужую дудку выплясываешь.
— Ладно, Мария! — оборвал я сестру и спросил про Нюрку, невестку, где она?
— К матери пошла, — сказал Виктор.
— Может, и ее позвать бы?
— Не надо. Успокоится — тогда уж… — Виктор выпил и, виновато поглядывая то на отца, то на мать, стал закусывать — видно, утром и ему не до еды было.
Мне жаль его. Он и вправду очутился между двух огней. Мать не ладила с невесткой: сосны качались, а шишки летели ему на голову. Мне так кажется, что Виктор не прочь бы и на станцию перебраться: квартиру б ему дали там. Но Нюрка, жена, против. Она состоит в помощниках у Никодимыча, а бухгалтер наш стар и плох. Вот-вот его заменят. И Нюрке хочется до главбуха дослужиться. Оттого-то она и упирается — и слушать не хочет про станцию…
— Что ж вы тещу с собой не привели? — спросил Павел Миронович. — Мы бы хоть спели с ней… «Уж ты сад, ты мой сад!..» — затянул он.
Зятек совсем захмелел.
Обрывая его песню, Виктор спросил про цемент: осталось ли в сарае хоть малость цементу?
— А тебе к чему цемент? — недоуменно переспросил отец. — Притолоки заделывать? Возьми в сарае. Осталось два куля. Специально для притолок тебе приберег.
Виктор молча вылез из-за стола. Снова надел ватник и пошел в сенцы. Вскоре он пронес мимо окна короб, сколоченный из досок, в котором мы делали замесы, когда лили дом. Потом взял ведра, отправился к мазанке за шлаком. Значит, думаю, замес хочет готовить. Я засобирался помочь ему.
Марья стала убирать со стола. В это время кто-то постучал в дверь. Я был ближе всех к порогу, открываю — Вера, Тани Видялы дочь. Она как раз из тех молодых доярок, которые остались на ферме за «елочкой» приглядывать.