круговоротом,
земля.
Мы повернем тебя
в три оборота,
земля,
Пеплом и зернами
посыпая.
Жестокое пробуждение
Сегодня ночью
ты приснилась мне.
Не я тебя нянчил, не я тебя славил,
Дух русского снега и русской природы.
Такой непонятной и горькой услады
Не чувствовал я уже многие годы.
Но ты мне приснилась,
как детству — русалки,
Как детству —
коньки на прудах поседелых,
Как детству —
веселая бестолочь салок,
Как детству —
бессонные лица сиделок.
Прощай, золотая,
прощай, золотая!
Ты легкими хлопьями
вкось улетаешь.
Меня закрывает
от старых нападок
Пуховый платок
твоего снегопада.
Молочница цедит мороз из бидона,
Точильщик торгуется с черного хода.
Ты снова приходишь,
рассветный, бездонный,
Дух русского снега и русской природы.
Но ты мне приснилась,
как юности — парус,
Как юности —
нежные губы подруги,
Как юности — шквал паровозного пара,
Как юности —
слава в серебряных трубах.
Уйди, если можешь,
прощай, если хочешь.
Ты падаешь сеткой
крутящихся точек,
Меня закрывает
от старых нападок
Пуховый платок
твоего снегопада.
На кухне, рыча, разгорается примус,
И прачка приносит простынную одурь,
Ты снова приходишь
необозримый
Дух русского снега и русской природы.
Но ты мне приснилась,
как мужеству — отдых,
Как мужеству —
книг неживое соседство,
Как мужеству —
вождь, обходящий заводы,
Как мужеству —
пуля в спокойное сердце.
Прощай, если веришь,
забудь, если помнишь!
Ты инеем застишь
пейзаж заоконный.
Меня закрывает
от старых нападок
Пуховый платок
твоего снегопада.
Посевная
П. Павленко
Ночь,
До исступления раскаленная,
Луна такая,
что видны горы
на ней.
В белой лавине света
сидят,
затаенные,
Дрожащие тельца
аульных огней.
От земли
До звезд
ничего не шелохнется.
Товарищ,
я даже молчать не могу.
Но приплывает
к нашей оконнице
Низкий, широкий,
крепчающий гул.
Он разрастается,
все приминая,
Он выгоняет нас
со двора.
Это через ночь
проходит
посевная,
Это выходят
в ночь
трактора.
И на карьере,
стременами
отороченном,
Мимо
летит
пятнистая блуза.
Может быть, это
Уполномоченный
Или инструктор
Хлопкосоюза?
Все равно:
ночь ли,
топот ли,
или гул,
Подкова ли,
цокнувшая зря, —
Трактор идет,
и качает дугу
света —
размах фонаря.
Трактора ползут
далеко-далеко,
Как светляки
на ладони земли.
С чем же сравнить
этот ровный клекот,
Невидимые руки
и круглые рули?
Час,
когда луна расцвела
в зените,
Час,
когда миндаль поднялся
к луне, —
И телеграф
на жужжащих нитях
Ведет перекличку
по всей стране?
Вдруг
автомобильные яростные
фары
Срезают
пространство и время
на нет,
Они пролетают,
как дружная пара
Связанных скоростью
планет.
И мой товарищ
говорит:
«Я знаю,
Что провод, и конь, и мотор
уносили:
Это через ночь
проходит
посевная —
Радостный сгусток
рабочих сил».
Я отвечал:
«Посмотри налево.
Огни в исполкоме
горят
до утра,
Там колотится
сердце сева,
Там
математика и жара».
Я отвечал:
«Посмотри направо:
Огни на базе
горят
до утра,
Там человек
спокойного нрава
Считает
гектары и трактора».
Я отвечал:
«Готовясь к испытаньям,
Бессонно пашет
страна молодых.
И мы разрываем
пустынную тайну
Круглой луны
И арычной воды.
Ночью и днем
В одном ритме
Люди
кипят
на двойном огне».
Подскакал инструктор.
Инструктор кричит нам:
«Двадцать гектаров кончено!
Отставших
нет!..»
А ночь
пересыпана соловьями,
Уши
до звона утомлены.
На каждой стене
и в каждой яме
Лежит
или свет,
или тень
луны.
Округ дрожит
от машинного хода,
Гулы
складываются,
как кирпичи.
От самой земли
до небосвода
Натянуты,
как жилы,
лунные лучи.
Всеми мускулами
Напряжена
Весна,
И
Моторы
На сутки
Заведены.
Ты понимаешь?
Это идет посевная,
Посевная кампания
Всей страны!..
Змеевик
Если б я в бога веровал
И верой горел, как свеча,
На развалинах древнего Мерва
Я сидел бы
И молчал.
Я сидел бы до страшной поверки,
Я бы видел в каждом глазу
Невероятную синеву
Сверху,
Невероятную желтизну
Внизу.
Я, как змей, завился бы от жара,
Стал бы проволочно худым.
Над моей головой дрожали бы
Нимбы, ромбы,
Пламя и дым.
Хорошо быть мудрым и добрым,
Объективно играть на флейте,
Чтобы ползли к тебе пустынные кобры
С лицами
Конрада Фейдта[19].
Это милые рисунчатые звери,
Они танцуют спиральные танцы.
Вот что значит твердая вера —
Преимущество
Магометанства.
Я взволнован, и сведенья эти
Сообщаю, почти уверовав:
Я сегодня дервиша встретил
На развалинах
Древнего Мерва.
Он сидел, обнимая необъятное,
Тишиной пустыни объятый.
На халате его, халате ватном,
Было все до ниточки
Свято.
О, не трогайте его, большевики,
Пожалейте
Худобу тысячелетней шеи!
Старый шейх играет на флейте,
И к нему приползают змеи.
Они качаются перед ним,
Как перед нами
Качается шнур занавески.
Песня свистит, как пламя,
То шуршаще,
То более резко.
А потом эти змеи дуреют,
Как на длинном заседанье
Месткома.
Они улыбаются все добрее,
Трагической флейтой
Влекомые.
А потом эти змеи валятся,
Пьяные, как совы.
Вся вселенная стала для них вальсом
На мотив
Загранично-новый.
Но старик поднимает палку,
Палку, —
Понимаешь ли ты?
Он, как бог,
Сердито помалкивая,
Расшибает им в доску
Хребты.
И, вздымая грудную клетку,
Потому что охрип
И устал,
Измеряет змей на рулетке
От головы
До хвоста.
Он сидит на змеином морге,
Старичина,
Древний, как смерть.
И готовит шкурки
Госторгу,
По полтиннику
Погонный метр.
Земли Красной Звезды
Невозможные силы весны
поднимались по жилам.
Ветер,
брат моей жизни,
держал ночной караул.
Звери, птицы и травы
Стремительно жили,
И на склоне бугра,
затаясь,
зацветал саксаул.
Я хочу говорить
словами
совсем простыми,
Только жар простоты
укрепляет
и может помочь,
Если сердце твое лежит
на ладони пустыни
И его прикрывает
ладонью
пустынная ночь,
Я расту, как травинка,
и делаюсь проще
и лучше.
Я расту
и цвету
молодой головой.
Я захвачен весной
на весенней стоянке
белуджей.
Ночью радостной
и ветровой.
Мир, наполненный звездами,
поглотил меня
без остатка.
Мир, наполненный шорохом,
переродил меня.
На меня надвигается
войлочный конус
палатки.
Стон верблюдов
и топот коня.
И тяжелая Азия
в черном своем убранстве,
С бородой,
поседелой
от солончаков,
Шелестела растениями
дальних странствий —
Саксаулом,
селимом
и гребенчуком.
Это чрево весны,
это были весенние роды.
От обилия звезд
закрывались
пологи век.
Над пустыней царили
незрячие силы природы.
Против них,
не страшась,
выходил человек.
Далеко, далеко,
в сердце южного Кара-Кума,
Через границу
великих
Советских стран
Ночью шли племена
на хребтах караванного шума,
Оставляя
Афганистан.
Был огромен
неведомый мир,
наплывавший в покое,
Каждый всадник молчал,
натянув поводья узды.
Впереди восходили
надеждой людскою