С цепи, как бешенные цены,
на крик срываясь и размер,
согласно навыкам обсценным
шуметь повсюду, как шумер.
Псевдопотопная дилемма
месопотамские дела,
людское море по колено,
коль на закуску удила.
Москвавилон за облаками
пылищи пущенной в глаза
пугает вместо Мураками:
лихой маршрут, багаж, вокзал.
Мечты похожи на мечети,
босые с пятки до носка,
спецщит и тайный спецмачете
изобличают чужака.
Насельник сыт за перебором
окрестной скукой не вчера,
от огорчения с прибором
кладет на преданность двора.
Кипят безбашенные страсти
и поджимаются хвосты.
Глаза, просохшие от власти,
напрасны и, как звук, пусты. [10]
Здесь нет пересказа, чем грешит большинство стихотворцев. Это поэзия, которую не перескажешь прозой.
…Николай Заболоцкий определил в свое время суть поэзии аббревиатурой МОМ. Мысль — образ — музыка. Гениальный автор «Столбцов» показал, что поэзия синтетична, собирательна по своей природе и не обязана ограничиваться одним, пусть даже очень эффектным приемом. Космическое сочетание несочетаемого — это, по-видимому, и есть магистральный путь поэзии. Современных авторов, следующих по этому пути, не так много.
Рассмотрим творчество Михаила Лаптева (1960–1994), нашего талантливейшего современника, который ушел из жизни, не дожив до тридцати пяти лет. Стихов этого поэта, продолжившего и развившего стиховые системы раннего Пастернака и Заболоцкого времен «Столбцов», опубликовано не много (в ЖЗ всего две подборки!). [11] Между тем, это стихи высочайшей пробы.
С запрещенным лицом я иду по сосне,
я иду под сосною.
Телевизор мерцает крылами во мне,
между Богом и мною.
И гееньего воздуха зреет чугун
в страшной тупости ада,
и горит воробей, дотянувшись до струн
голубого детсада.
Я поглажу его неразменной рукой,
я войду в эти двери,
где тяжелою бронзой улегся покой
тишины и доверья,
чтобы встать и оплакивать смерть воробья,
словно брата родного,
и просить, и молить, чтобы епитимья
наложилась на слово,
точно пластырь на рану. Кричать и стонать:
я виновен, виновен!
О, не лучше ли быть мне слепым, как Гомер,
и глухим, как Бетховен!
Как поставить мне жизнь, словно пень, на попа,
как прозреть сполупьяна,
как узнать, завела ли крутая тропа
во владенья Ивана?
Но в кремлевских палатах — лишь ладан да мох
над обритой страною.
С запрещенным лицом я иду — видит Бог! —
я иду под сосною. [12]
В этих безупречных стихах нет того, чего в стихах быть не должно. В них нет ни тяжеловесности, ни стремления понравиться читателю. В них нет прозы. И это самое удивительное. Ибо даже самые великие стихи большинства классиков («На холмах Грузии…», «Во всем мне хочется дойти до самой сути», «За столько лет такого маянья»…), в принципе, можно пересказать вполне обыденными словами. Михаила Лаптева прозой пересказать весьма затруднительно. В стихах этого подлинно-трагичного поэта «дышат почва и судьба».
Лыбится черный Космос. Бог за моей спиною
в шашки на мою душу режется с сатаною.
Сойду с пути провиденья, ведущего к небесам.
Сам я с собой отныне. Отныне я только сам. [13]
В рамках жестких силлаботонических традиций анализируемые в этих заметках поэты сумели сохранить собственный стиль, индивидуальную манеру и показать, что рифмованное стихосложение по-прежнему актуально и разнопланово в современной России. Эти традиции велики и неисчерпаемы.
Литература:
[1] Алексей Прасолов, «На грани тьмы и света», Воронеж, Центр духовного возрождения Черноземного края, 2005. С. 34
[2] Там же. С. 21
[3] Там же. С. 162
[4] Владимир Соколов, «Это вечное стихотворенье… Книга лирики». Предисл. М. Е. Роговской-Соколовой. Сост., подгот. Текста И. З. Фаликова. Издательский дом «Литературная газета», М., 2007. С. 44
[5] Там же. С. 55
[6] Владимир Бояринов, «Испытания», М., «Новый ключ», 2008. С. 6
[7] Там же. С. 7
[8] Там же. С. 8
[9] Андрей Санников, «Знамя», № 3, 2009, сайт www.magazines.ru
[10] Юрий Перфильев. «Другие дни». М., Библиотека журнала «Дети Ра», 2009. С. 55
[11] Одна из самых значительных публикаций вышла в 1997 году в коллективном сборнике «Полуостров» (Москва, издательство АРГО-РИСК).
[12] Газета «Поэтоград», № 4, 2010. Сайт www.poetograd.ru
[13] Там же.
Он тоже заглядывал в бездну (поэт Алексей Прасолов)
Во времена СССР у нас была не только сильная философия, но и глубокая поэзия. Конечно, у всех сейчас на слуху поэт-классик Юрий Поликарпович Кузнецов (1941–2003), часто вспоминают Николая Михайловича Рубцова (1936–1971), а также других поэтических звёзд послевоенного СССР. Изначальное поэтическое прозрение — колодец-бездна, из тьмы которой прорывается солнце и берёт исток река Забыть (античная Лета, платоновская Потудань). Из колодца-хаоса черпают живую воду истины, в него бросают жертву и в него же бросаются. 21 марта 1979 года в бездну бросился крупнейший советский философ Эвальд Васильевич Ильенков, а ещё ранее 2 февраля 1972 года ринулся в колодец Забыть-Ничто самородный русский поэт Алексей Тимофеевич Прасолов (1930–1972). Он родился 80 лет назад 13 октября 1930 года в селе Ивановка ныне Россошанского района Воронежской области в крестьянской семье, отец Прасолов Тимофей Григорьевич оставил семью, когда Алексею было около пяти лет. Вместе с матерью Верой Ивановной и отчимом он оказался в селе Морозовке того же района, здесь пережил немецкую оккупацию, в 1947–1951 годах учился в Россошанском педагогическом училище, после его окончания преподавал русский язык и литературу в сельской школе, первые журналистские заметки и стихи публиковал в Россошанской районной газете. По пьяному делу в 1962 году попал в тюрьму, откуда его вызволил Александр Трифонович Твардовский, высоко оценившим его стихи. Встреча двух поэтов состоялась 3 сентября 1964 года, в том же году в «Новом мире» была напечатана подборка из десяти стихотворений. В 1966 году изданы две книги Алексея Прасолова: «Лирика» в Москве, «День и ночь» в Воронеже. В 1967 году принят в Союз писателей СССР. При жизни поэта в Воронеже в Центрально-Чернозёмном книжном издательстве вышли ещё два поэтических сборника: «Земля и зенит» (1968) и «Во имя твоё» (1971). Его стихи публиковались в альманахах, журналах «Подъём», «Дон», «Юность», «Сибирские огни» и других. Вот четыре из них:
Мирозданье сжато берегами,
И в него, темна и тяжела,
Погружаясь чуткими ногами,
Лошадь одинокая вошла.
Перед нею двигались светила,
Колыхалось озеро без дна,
И над картой неба наклонила
Многодумно голову она.
Что ей, старой, виделось, казалось?
Не было покоя средь светил:
То луны, то звёздочки касаясь,
Огонёк зелёный там скользил.
Небеса разламывало рёвом,
И ждала — когда же перерыв,
В напряженье кратком и суровом,
Как антенны, уши навострив.
И не мог я видеть равнодушно
Дрожь спины и вытертых боков,
На которых вынесла послушно
Тяжесть человеческих веков.
1963
Когда прицельный полыхнул фугас
Казалось, в этом взрывчатом огне
Копился света яростный запас,
Который в жизни причитался мне.
Но мерой, непосильною для глаз,
Его плеснули весь в единый миг,
И то, что видел я в последний раз,
Горит в глазницах пепельных моих.
Теперь, когда иду среди людей,
Подняв лицо, открытое лучу,
То во вселенной выжженной моей
Утраченное солнце я ищу.
По-своему печален я и рад,
И с теми, чьи пресыщены глаза,
Моя улыбка часто невпопад,
Некстати непонятная слеза.
Я трогаю руками этот мир —
Холодной гранью, линией живой
Так нестерпимо памятен и мил,
Он весь как будто вновь изваян мной.
Растёт, теснится, и вокруг меня
Иные ритмы, ясные уму,
И словно эту бесконечность дня
Я отдал вам, себе оставив тьму.
И знать хочу у праведной черты,
Где равновесье держит бытиё,
Что я средь вас — лишь памятник беды,
А не предвестник сумрачный её.
1965
Я хочу, чтобы ты увидала:
За горой, вдалеке, на краю
Солнце сплющилось, как от удара
О вечернюю землю мою.
И как будто не в силах проститься,
Будто солнцу возврата уж нет,
Надо мной безымянная птица
Ловит крыльями тающий свет.
Отзвенит — и в траву на излёте,
Там, где гнёзда от давних копыт.
Сердца птичьего в тонкой дремоте
День, пропетый насквозь, не томит.
И роднит нас одна ненасытность —
Та двойная знакомая страсть,
Что отчаянно кинет в зенит нас
И вернёт — чтоб к травинкам припасть.
[1965–1968]
Я умру на рассвете,
В предназначенный час.
Что ж, одним на планете
Станет меньше средь вас.
Не рыдал на могилах,