Как-то он в письме сказал: "У меня перемен никаких. Ищу выход…" Выход для себя как человека он нашёл скорбный. Но он избежал участи сегодняшнего выживания. Для него живая смерть не была ужасом. Ужасом была — мёртвая жизнь.
Вадим КожиновСУДЬБА АЛЕКСЕЯ ПРАСОЛОВА
Пять лет назад <Напомним: статья В. Кожинова была опубликована в 1983 году. — Прим. Сторожки> впервые был издан сборник стихотворений Алексея Прасолова, достаточно полно представивший творчество этого замечательного поэта. В то время Алексей Прасолов не имел сколько — нибудь широкого и прочного признания — даже в литературной среде. Ныне же имя его звучит весомо и призывно, оно почти неизбежно возникает в любом серьезном разговоре о русской поэзии последних десятилетий.
Очень характерно, что о творчестве Алексея Прасолова с глубоким интересом говорят критики младшего поколения, — критики, по — настоящему вступившие в литературу уже после смерти поэта. Это как раз и свидетельствует со всей очевидностью о подлинной современной жизни прасоловской поэзии. Вместе с тем не могу не сказать о том, что критики, пришедшие «после Прасолова», не всегда верно осмысляют творческую волю и путь поэта, и будет вполне уместно ввести в эту статью элементы полемики.
Но сначала — о некоторых моментах литературной судьбы Алексея Прасолова.
Известный воронежский литературовед и критик А. М. Абрамов в 1966–1967 годах записал несколько своих бесед с Алексеем Прасоловым. Поэт, в частности, рассказывал ему (3 января 1966 года), как незадолго до того в одном московском издательстве ему решительно заявили, что в поэзии «надо стремиться идти по столбовой дороге, а не по обочине», что у него «несовременный стих» и т. п.
Тогда, в середине 1960–х годов, в литературных кругах еще преобладало убеждение, что именно «по обочине» и в отрыве от «современного стиха» идут и такие поэты, как Николай Рубцов, Владимир Соколов, Николай Тряпкин…
Но с лирикой Прасолова дело обстояло в известном смысле еще сложнее. В том же издательстве перед ним было выдвинуто требование: «Рассказывайте о фактах, не философствуйте». Это требование также было вполне в духе времени.
Между тем творчество Алексея Прасолова по самой своей сути принадлежало к той сфере, которую обычно называют «философской лирикой». Термин этот, надо прямо сказать, весьма расплывчат и даже, если угодно, коварен. Ибо в рубрику «философской лирики» попадают и подлинно глубокие поэтические творения, и зарифмованные рассуждения о тех или иных «всеобщих» проблемах. Сошлюсь еще раз на непосредственное наблюдение А. М. Абрамова: «В отличие от тех, кто философствует в поэзии и часто философствует как — то деланно, специально (есть такая беда, мне кажется, и в стихах Винокурова), Прасолов размышляет всерьез… Это философия от жизни».
А теперь слова самого поэта из письма к критику И. И. Ростовцевой (18 октября 1963 года): «У человека нужно время от времени отнимать лишнее, приводя его к основам существования. Иначе он загниет изнутри от излишества мира и перестанет чувствовать его цену…»
В лирике Прасолова — по крайней мере в лучших его стихах — всегда осязаются «основы существования» и истинная «цена» мира. Развивая свою мысль дальше, он говорил:
«Кто умеет держать душу «в черном теле», тот и живет. Но какой дурак в наш век откажет себе во внешнем благополучии, чтобы дать своей душе почувствовать свою первородную связь с миром?..»
Алексей Прасолов, без сомнения, отдал все стремлению обрести «первородную связь с миром». И его стихи неопровержимо свидетельствуют о полной правде следующих его слов из того же письма: «Пусть я ничего не сделаю — я буду честней, чем сделал бы то, что не просвечено природным чувством, природной мыслью, хотя бы просто природным сильным умом, а не выдрессированным интеллектом современника». Или как писал он еще в письме 1962 года: «Не могу принять полностью чересчур утонченную жизнь, оторванную от земли и хлеба».
Это вовсе не значит, что он в каком — то смысле изгонял из своей поэзии «утонченность». Но его стихи никогда не забывают о земных корнях утонченной мысли и чувства.
И еще одно принципиальное положение о творчестве (из письма от 21 сентября 1965 года): «Мне нужно всегда отрешиться прежде от всяких мнений, от «литературы».
В высказываниях поэта нетрудно увидеть противоречие, притом достаточно острое. С одной стороны, он против «фактических» стихов, он говорит, что достигает своих вершин лишь тогда, когда «отрешается» от «предметности» мира, — и в то же время он безусловно настаивает на необходимости «первородной связи с миром» и «природности» мысли и чувства, не принимает «оторванность от земли и хлеба».
Но это реальное и плодотворное противоречие, лежащее в самой основе лирики Прасолова. Сила и ценность его творчества как раз в способности поэта утвердить «равновесие», способности, как он писал (пожалуй, несколько вычурно), «балансировать, как на лезвии».
Отсюда возникает некоторая трудность восприятия и понимания поэзии Прасолова, ибо ведь и ее читатель в какой — то мере должен быть способен «балансировать как на лезвии».
Иначе какая — нибудь из сторон противоречия «перевесит», и стихи предстанут либо как чрезмерно земные, прозаичные, либо, наоборот, как слишком отвлеченные, по слову самого Прасолова, «велеречивые».
Вот, скажем, его стихи о Галине Улановой «Прощаясь с недругом и другом…» (оно не из самых лучших, но в нем наглядно выступает то, о чем я говорю). Оно может быть воспринято и как слишком «заземленное» («в первый раз свое почувствовала тело», «аплодисментов потный плеск» и т. п.), и, напротив, как «велеречивое» и чрезмерно «романтическое» (о том же теле балерины — «как ему покорны души!», «и вот лечу, и вот несу все, с чем вовеки не расстанусь» и т. д.).
Мне не раз приходилось сталкиваться и с тем и с другим пониманием— точнее, непониманием — лирики Алексея Прасолова.
Но у настоящей поэзии есть удивительное свойство: с течением времени она как бы сама раскрывает себя. Возможно, я ошибаюсь, и дело не в поэзии, а в читателях, которые со временем открывают для себя ранее невнятные для них ценности. Но ведь ноэт — то так или иначе предвидит, что его творчество в конце концов будет «открыто»,
Что вдруг услышат близь и даль
То, что сейчас он шепчет…
Алексей Прасолов обрел себя как поэт сравнительно поздно; ему было тогда тридцать три года. За плечами — трудная, нередко просто тяжкая жизнь; в одном из стихотворений, написанных именно на пороге зрелости, Прасолов точно говорит о «корявой руке» своей судьбы.
В этой краткой статье невозможно сколько — нибудь подробно говорить о жизни поэта Намечу лишь некоторые ее вехи. Алексей Тимофеевич Прасолов родился 13 октября 1930 года в селе Ивановка под Россошью, в крестьянской семье. Когда он был еще ребенком, отец оставил семью.
В отроческие годы поэта по его родным местам и по его собственной жизни всей своей страшной тяжестью прокатилась война.
После войны Алексей Прасолов окончил Россошанское педагогическое училище, преподавал в школе, а затем перешел на газетную работу.
Писать стихи Алексей Прасолов начал рано. Первым оценил его поэтическую одаренность еще в 1949 году тогдашний редактор россошанской районной газеты «Заря коммунизма» Б. И. Стукалин. По его инициативе юношеские стихи Прасолова публиковались сначала в россошанской, а затем в воронежской газете «Молодой коммунар».
Более или менее «профессиональным» писателем Алексей Прасолов смог сделаться лишь в последние годы жизни. Он занимал разные должности (начиная с корректора), а также печатал очерки, рассказы, фельетоны во многих городских и сельских газетах Воронежской области.
С 1961 по 1964 год он работал на рудниках и стройках.
В 1964 году стихи поэта были опубликованы в «Новом мире».
Через два года в Воронеже выходит его книга «День и ночь», а в Москве, в «Молодой гвардии», — небольшой сборник «Лирика». Затем в Воронеже были изданы еще две книги — «Земля и зенит» (1968) и «Во имя твое» (1971).
12 февраля 1972 года Алексей Прасолов ушел из жизни.
Критики «послепрасоловского» поколения услышали поэта, но не совсем верно поняли его, если не бояться высоких слов, творческий подвиг. Вот типичные суждения этого рода о творчестве Прасолова: «многое и не удалось до конца и давалось так трудно»; «характерное для Прасолова восхождение творческой мысли, хотя, видимо, и нелегко ему дающееся»; «вместе с открытием приходит мысль, что сделано оно поздно, что многое упущено» и т. п.
С некой — формальной, что ли, — точки зрения все это верно, и, признаюсь, какое — то время я сам так думал. Но, вглядываясь глубже— и, если угодно, с большим доверием — в мир поэта, начинаешь понимать, что тяжесть, затрудненность, нелегкость его словесно — ритмических жестов была для его творческих целей безусловной необходимостью.
Он призван был воплотить эту тяжесть замаха, он вовсе, так сказать, не «должен» был легко воспарить… И это отнюдь не недостаток, но самобытная природа поэзии Прасолова, которая так ярко выражается в мощи образно — интонационной волны его стиха.
Нельзя не сказать о том, что в одном аспекте критика как раз совершенно верно оценила творческий подвиг Прасолова. Так, отмечая, что поэта «привлекали Пушкин, Тютчев, Блок», один из критиков решительно вынес следующий приговор: «Но им (то есть Пушкину, Тютчеву, Блоку. — В. К.) на верность и тогда (то есть в 1960–х годах. — В. К) присягали многие, делая это громко и легко. У Прасолова как раз не было легкости в отношении к великим предшественникам. Очень серьезно и медленно осваивал он мир их поэзии, далеко не сразу признав за собой право войти в него».
Вполне очевидно, что в данном случае отсутствие «легкости», «медленность» и т. п. ни в коей мере не выступают как недостатки, — совсем напротив. Тем более что Алексей Прасолов завоевывал право «войти в мир» классики, конечно же, не только «для себя», но и для современной поэзии в целом.