Но твою влюбленность
Гениально сберегут холсты.
И войдут в бессмертье поименно
Все,
Кого запомнил кистью ты.
Гаданье по книге
Анатолию Алексину
Гадаю по книге поэта…
Страницу открыв наугад,
Вхожу в чье-то горькое лето
И в чей-то измученный взгляд.
Мне грустно от этих страданий,
От боли, идущей с лица.
И я, позабыв о гаданье,
Читаю стихи до конца.
И вновь открываю страницу,
Чтоб сверить с судьбою своей
Летящую в прошлое птицу
Среди догоревших огней.
Гадаю по книге поэта,
А кажется — просто иду
По улице, вставшей из света,
Хранящей ночную звезду.
По жизни, ушедшей куда-то,
И памяти долгой о ней.
Иду, как всегда, виновато
По горестям мамы моей.
И весь я отныне разгадан,
Открыт, как вдали облака.
Иду от восходов к закатам,
Пока не погаснет строка.
Крест одиночества
Илье Глазунову
В художнике превыше страсти долг.
А жизнь на грани радости и боли.
Но, чтобы голос Неба не умолк,
Душа не может пребывать в неволе.
Твой перекресток — словно тень Креста.
Пойдешь налево — поминай как звали.
Пойдешь направо — гиблые места.
А позади молчание развалин.
Но ты остался возле алтаря.
И кто-то шепчет: «Божий раб в опале…»
Другие, ничего не говоря,
Тебя давно на том Кресте распяли.
Минует жизнь… И ты сойдешь с Креста,
Чтоб снова жить неистово в грядущем.
И кровь твоя с последнего холста
Незримо будет капать в наши души.
В художнике превыше страсти долг.
Превыше славы — к славе той дорога.
Но, чтобы голос Неба не умолк,
Душа должна возвыситься до Бога.
«Нелегко нам расставаться с прошлым…»
Иосифу Кобзону
Нелегко нам расставаться с прошлым,
Но стучит грядущее в окно.
То, что мир и пережил, и прожил, —
Музыкой твоей освящено.
Жизнь спешит… Но не спеши, Иосиф.
Ведь душа по-прежнему парит.
Твой сентябрь, как Болдинская осень,
Где талант бессмертие творит.
Ты сейчас на царственной вершине.
Это только избранным дано.
То добро, что люди совершили, —
Музыкой твоей освящено.
Вот уже дожди заморосили.
Но земле к лицу янтарный цвет.
Без тебя нет песен у России.
А без песен и России нет.
«Бессонницей измотаны…»
Бессонницей измотаны,
Мы ехали в Нью-Йорк.
Зеленый мир за окнами
Был молчалив и строг.
Лишь надписи нерусские
На стрелках и мостах
Разрушили иллюзию,
Что мы в родных местах.
И, вставленные в рамку
Автобусных окон,
Пейзажи спозаранку
Мелькали с двух сторон.
К полудню небо бледное
Нахмурило чело.
Воображенье бедное
Метафору нашло,
Что домиков отпадных
Так непривычен стиль,
Как будто бы нежданно
Мы въехали в мультфильм.
«Я не знаю, много ль мне осталось…»
Наташе
Я не знаю, много ль мне осталось…
Знаю — долгой не бывает старость.
Впрочем, сколько ни живи на свете,
Что-то продолжать придется детям.
Например, вернуть друзей забытых,
Что погрязли в славе иль обидах;
Дать понять врагам, что не простил их.
Я при жизни это был не в силах.
То ли доброта моя мешала,
То ли гнев мой побеждала жалость…
Я не знаю, сколько мне осталось.
Лишь бы не нашла меня усталость.
От друзей, от жизни, от работы.
Чтоб всегда еще хотелось что-то.
«Мне снится вновь и не дает покоя …»
Мне снится вновь и не дает покоя
Моя Обетованная земля,
Где вдоль дорог зимой цветут левкои
И подпирают небо тополя.
А небо голубое-голубое.
И солнце ослепительное в нем.
Нам, как нигде, здесь хорошо с тобою.
Со всеми вместе.
И когда вдвоем.
И я молю Всевышнего о том лишь,
Чтоб здесь был мир…
И ныне, и всегда…
Вставал рассвет над городом,
Ты помнишь?
И угасала поздняя звезда.
Иерусалим светился куполами,
Вычерчивая контуры церквей.
В лучах зари — как в золоченой раме —
Вновь поражал он красотой своей.
Еще с тобой мы встретим не однажды
Библейских зорь неповторимый вид,
Чтоб сумрак не касался жизни нашей,
Как не коснулся он моей любви.
«Если ты кому-то нужен…»
Если ты кому-то нужен,
Значит, жизнь прошла не зря.
При любой грозе и стуже
Вмиг объявятся друзья.
Всё так просто и обычно:
И спасут, и в долг дадут.
И с настойчивостью бычьей
Злу устроят самосуд.
И с души тревогу снимут,
Зная в этот час беды,
Если что случится с ними,
Первым будешь рядом ты.
«Нас старят не годы, а беды…»
Ане
Нас старят не годы, а беды.
И боль от нежданных утрат.
И я выбираюсь из бездны,
Боясь оглянуться назад.
Господь иль судьба, — я не знаю, —
Вернули надежду душе.
Иду я по самому краю
В последнем своем вираже.
И нету ни боли, ни страха,
Ни прошлых обид и ни ссор.
Хоть жизнь — как нежданная плаха —
Означила свой приговор.
Но я ничему не поверил.
И даже не сбавил шаги.
И лишь у спасительной двери
Я тихо сказал: «Помоги»…
И руки к глазам твоим поднял,
Почти умирая уже.
И в это мгновение понял,
Откуда надежда в душе.
«Мы повстречались слишком поздно…»
Ане
Мы повстречались слишком поздно.
И я не знаю, чья вина.
Былая жизнь, как в небе звезды,
И далека, и холодна.
Не помяну обидным словом
Всё, что случилось до тебя.
Былыми бедами не сломан,
Хотя не раз ломался я.
И в этой жизни всё не просто.
Уходят годы и друзья.
Но светят мне земные звезды —
Твои небесные глаза.
Благодарю судьбу и Небо,
Что без тебя теперь — ни дня.
Еще за то, что рядом не был,
Когда любила не меня.
Когда и я влюблялся часто.
Но на излете прежних чувств
Явилось мне такое счастье,
Что на иное не польщусь.
«Четвертый год живу средь иудеев…»
Памяти Абрама Когана
Четвертый год живу средь иудеев,
Законы чту и полюбил страну.
И, ничего плохого им не сделав,
Я чувствую в душе своей вину.
Не потому ль, что издавна в России
Таилась к этим людям неприязнь.
И чем им только в злобе ни грозили!
Какие души втаптывали в грязь!
Простите нас, хотя не все виновны.
Не все хулу держали про запас.
Прошли мы вместе лагеря и войны,
И покаянье примиряет нас.
Дай, Господи, земле Обетованной
На все века надежду и покой…
И кем бы ни был ты —
Абрамом иль Иваном, —
Для нас с тобой планеты нет другой.
В больнице Шаарей-Цедек
Иосифу Альбертону
Слева от меня звучит иврит.
Что-то дед хирургу говорит.
Справа от меня лежит араб,
Как сосед — он также стар и слаб.
Сын араба молится в углу,
Коврик постеливши на полу.
Сын еврея, отодвинув стул,
Первый раз за сутки прикорнул.
А меж ними русский. Это — я.
Интернациональная семья.
И спасает жизни всем хирург.
И тому — кто недруг, И кто друг.
И лежу я как посредник тут,
Зная, что опять бои идут.
И араб, что справа, и еврей
Ждут чего-то от души моей.