И под окном у меня все похожденья свои?
Как то одной, то другой рукою хватая веревку,
Я опускалась по ней прямо в объятья твои?
На перепутьях сходясь, мы честно Венере служили,
20 И согревали плащи нам на дороге постель.
О, молчаливый союз! Его вероломные клятвы,
И не услышавши их, ветер с собой уносил.
Но не оплакал никто моего потухавшего взора,
Будь это ты, я хоть день вымолить лишний могла!
25 Подле меня не дудел на тростинке прорезанной сторож.
Вместо подушки лежал жесткий кусок кирпича.
Разве кто видел тебя на моем погребенье печальным,
Разве слезой ты согрел темную тогу свою?
Если ленился пройтись за ворота, до них бы велел ты
30 Тише носилкам моим шествовать с прахом родным.
Неблагодарный, зачем ты ветров не звал на костер мой?
Нардом зачем не дышал мой погребальный огонь?
Трудно ли было тебе в него ирисов бросить дешевых
Или очистить мой прах, винный разбивши сосуд?
35 Огненной пытке предай Лигдама,[611] клеймо ему выжги
(Раб этот, знаю, с вином бледной отравы мне дал);
Хитрой Номаде[612] плевки чародейные пусть не помогут:
Вмиг раскаленный кирпич руки ее уличит.
Та, что недавно была всем доступной ночной потаскухой,
40 Пыль поднимает теперь платьем с каймой золотой
И непосильный урок задает той пряхе несчастной,
Что о моей красоте как-нибудь сдуру сболтнет;
Старой Петале за то, что венком убрала мне могилу,
Надо тащить за собой мерзкой колодки ярмо;
45 Да и Лалагу[613] секут, скрутив ей косы тугие,
Так как посмела она имя мое помянуть.
Ей переплавить ты дал золотое мое изваянье,
Чтобы приданое дать ей от костра моего.
Но я тебя не виню, хоть того ты и стоишь, Проперций:
50 Долго ведь в книгах твоих власть процветала моя.
Неотвратимых судеб клянусь нерушимым заклятьем. —
Ласков да будет ко мне лай трехголового пса, —
Верной была я тебе. Если лгу, — на могиле гадюка
Пусть у меня зашипит, кости мои тяготя.
55 Знай же, две области есть по ту сторону мрачной стремнины:
В разные заводи там толпы на веслах плывут.
Здесь угоняют валы Клитемнестру распутную, рядом
Волны критянку несут,[614] телки принявшую вид.
Вот и другие летят в ладье, обвитой цветами,
60 В край, где под ветром благим розы Элизия спят,
Где и кифары звучат, и медные бубны Кибелы,
Лидии плектром звенит хор митроносный в садах.
Где Андромеда, а с ней Гиперместра — истинным браком
Славные жены — ведут чистосердечный рассказ:
65 Первая плачет о том, что чернели в цепях материнских
Руки и холод скалы плечи безвинно томил.
Речь Гиперместра ведет, на что ее сестры решились
Смело идти, но она зла не могла совершить.
Так мы посмертной слезой исцеляем любовь каждой жизни,
70 Я ж об изменах твоих не говорю никогда.
Но умоляю теперь, коль словами моими ты тронут,
Коль не совсем завлекли чары Хлориды тебя,
Няню Парфению ты не покинь в ее старости хилой:
Жадной была она, да, но бескорыстной к тебе.
75 Пусть и подружка моя, дорогая Латрида, не служит
Новой твоей госпоже, зеркала ей не подаст.
Стихотворенья свои, которые мне посвятил ты,
Ради меня ты сожги, а не храни у себя.
Плющ ты с могилы срывай, ведь он, разрастаясь кистями,
80 Нежные кости мои душит, вкруг них оплетясь.
Там, где сквозь купы дерев течет Аниен плодоносный,
Там, где слоновая кость волей Геракла светла,
Там на могильном столбе стихи в мою честь ты напишешь
Кратко, чтоб мог их прочесть с ходу из Рима ездок:
85 «В лоне Тибурской земли[615] золотая здесь Кинфия дремлет:
О Аниен, возросла слава твоих берегов».
Не презирай ты и снов, из блаженных ворот исходящих:
Эти блаженные сны смыслом великим полны.
Ночью мы странствуем (ночь выпускает плененные тени).
90 Даже и Цербер тогда бродит, отринувши цепь.
Утром законы велят возвращаться к заводям Леты:
Мы возвращаемся, счет нам перевозчик ведет.
Ты отдавайся другим: но я скоро тобой завладею,
Будешь со мной, твой костяк кости обнимут мои».
95 Так укоряла она, но горькие смолкли упреки:
Тая в объятьях моих, скрылась прозрачная тень.
Слушай, что в прошлую ночь Эсквилин многоводный[616] смутило,
Как соседи толпой ринулись в новый квартал.
Некий старинный дракон охраняет издревле Ланувий,[617]
Стоит пойти посмотреть зрелище редкое здесь:
5 Спуск там таится крутой в заветную темную пропасть
Дева нисходит туда (бойся подобных путей!)
В праздник голодной змеи, когда, требуя яств ежегодных,
С грозным шипеньем она вьется по недрам земли.
Девы бледнеют, когда их спускают для жертвы священной,
10 И наудачу суют руку в змеиную пасть.
Жадно хватает змея принесенные девою яства,
Даже корзины дрожат в нежных девичьих руках.
Если невинны они, обнимают родителей снова,
А земледельцы кричат: «Год урожайный идет!»
15 На иноходцах сюда подстриженных Кинфия мчалась:
Ради Юноны… да нет: ради Венеры скорей.
Аппия путь, расскажи, каким же это триумфом
Было, когда по твоим плитам она пронеслась,
Как в потаенной корчме загремела позорная драка
20 Мне на бесчестье, хоть я и не участвовал в ней.
Всех поразила она, у самого дышла красуясь,
Дерзко приехать решив в гнусные эти места.
Я уж молчу о шелковом возке безволосого мота,
Об ожерельях его лютых Молосских собак:
25 Видно, придется ему продаться в откорм непотребный,
Если на голых щеках вновь отрастет борода.
Раз уже наша постель постоянно терпела измены,
Снявшись с постоя у ней, вздумал я ложе сменить.
Знал я, — Филлида живет вблизи авентинской Дианы:
30 Трезвой она не мила; выпьет — прелестна во всем!
Возле Тарпейских дубрав — другая прелестница — Тейя:
Чудо! А как подопьет — мало уж ей одного.
Их-то, чтоб ночь скоротать, позвать я туда и решился,
С ними изведать хотел новые тайны любви.
35 Сделал в укромной траве для троих я единое ложе.
Спросишь, как мы возлегли? Я поместился меж них.
Черпал кравчий Лигдам из летней чаши стеклянной,
Кубки для нас наполнял чистым метимнским вином.[618]
Был там и нильский флейтист, кастаньеты в руках у Филлиды,
40 И в беспорядке вокруг свежих я роз накидал.
Был там и карлик смешной: кривляясь коротеньким телом,
Тряс он обрубками рук флейте играющей в лад,
Но не пылали светло, хоть полны были маслом, лампады,
И опрокинулся стол навзничь и ножками вверх.
45 Да и «Венеру»[619] не мог я выбросить, кости кидая,
Мне выпадали к беде только «собаки» одни.
Пели глухому и грудь обнажали девчонки слепому:
Мысли мои были все у Ланувийских ворот.
Но неожиданно тут заскрипела входная калитка,
50 И в отдаленных сенях легкий послышался шум:
Кинфия, вихрем влетев, внезапно дверь распахнула,
Волосы не причесав, но и во гневе мила.
Выскользнул кубок тотчас у меня из дрогнувших пальцев,
Я и глотнуть не успел, как побелели уста.
55 Молнии мечут глаза — свирепеют от ярости жены!
Зрелище — будто войска штурмом на город идут!
Злобно Филлиде лицо она раздирает ногтями,
В ужасе Тейя вопит, клича соседей: «Воды!»
Сонных квиритов огни, сверкая на улицах, будят,
60 Грозным смятеньем в ночи весь переулок гудит.
Обе тут в космах волос, в растерзанных, смятых туниках
В улице темной скорей в первый укрылись кабак.
Кинфия, мщеньем горда, возвращается как победитель
И разъяренной рукой бьет меня прямо в лицо,
65 Метку зубами кладет, мне до крови шею кусает,
Хлещет больнее всего — по виноватым глазам.
Лишь когда руки она притомила, меня избивая,
И за Лигдама взялась: он, притаившись, лежал
За изголовьем, — и вот ко мне, извлеченный, взывает.
70 Чем помогу я, Лигдам? Сам я в плену, как и ты.
Руки подъемля с мольбой, я тогда лишь добился пощады,
Как разрешила свои тронуть колени она,
Молвив: «Уж если ты ждешь за свое преступленье прощенья,
Слушай, законом каким будет скреплен договор.
75 Больше не будешь ходить, разрядившись, под портик Помпея,
Иль меж соблазнов топтать форума свежий песок.
Поберегись на верхи озираться, сидя в театре,
И у носилок чужих полуоткрытых стоять.
Первым же делом — Лигдам, всегдашний предмет моих жалоб
80 Должен быть продан: ему — обе ноги заковать».
Так изрекла приговор. Я сказал: «Приговору покорен»,
И засмеялась она, властью безмерной горда.
Ну а потом все, к чему прикасались чужие девчонки,
Все окурила, омыв чистой водою порог,
85 И приказавши затем мне сейчас же сменить все одежды,
Серным коснулась огнем[620] трижды моей головы.
И лишь тогда, когда все на постели сменили покровы,
Снова на ложе моем мир заключили мы с ней.