В облаках младенческого мата,
Вне дозора внутренних полиций.
Так ли пьяный рынка на задворках
Все кудахчет, чая мордобоя,
А судья как барыня в оборках —
И белье под платьем голубое.
Кому дали дачу,
А кому на сдачу
Столько выделили рая,
Что сижу и плачу.
«В каждом парчике, на всяком бульварчике…»
В каждом парчике, на всяком бульварчике
Девки-ласочки катают колясочки,
Ходят пары, выбирают подарочки,
Покупают каолиновые масочки.
А в составе каолина —
Глина, глина, глина, глина,
Клетки тела, вечный хлеб,
Очень общий отчий склеп.
У пруда над лаптопами скайперы
С третьим миром ведут разговорчики.
На Мясницкой по крышам снайперы,
Пляшут пальчики на затворчике.
К ин-агу (агу! агу!) – к ин-аугурации
Шелестят дежурные рации,
Горожане в обнимку с плакатами
Сожимаются стальными пикетами.
Ребенок плачет, агу, агу,
Светила светят, нутро мурлычет,
Москва стоит, ярославна кычет,
Иду, куплю творогу.
Сегодня больно богатый выбор,
Как будто город доел и вымер.
«Топ-топ, шоп-шоп…»
Топ-топ, шоп-шоп,
Старый девичий озноб.
Дайте мне немного денег,
Чтобы стало хорошо б!
За хрустящие пакетики,
За цветные этикетики,
За акриловые гладкие алым лаком ноготки —
И за гладкий бок,
И за гладкий лоб,
За воронку тупой тоски.
Плохо живется женскому живому,
Женскому живому трудно выживать.
Лучше живется дому нежилому,
Бо нежилое труднее прожевать.
Никакая старость, никакая страсть
Ничего не могут более украсть.
Никакая нежить, алчущая жить,
Ничего не в силах более вложить
В то, что стало достоянием тления,
То, что стало состоянием таяния,
В уплывающие очертания,
Тело тления – дело пения.
«Суббота и воскресенье горят, как звезды…»
Суббота и воскресенье горят, как звезды.
Шипит и пенится бузина.
У железнодорожного переезда
Общественная стена.
За нею плит сырые во мгле холсты
И лунная вишенка
И мелко-мелко ставимые кресты
Теснее, чем вышивка.
Сюда собакам желтым легко трусить,
Старухам чесать песок,
Огромным женщинам биться и голосить
И в камень втирать висок.
Но это дни, одинаковые, как пни,
Как пара моих колен:
Одно глазеет на солнце, второе лежит в тени,
И то, и другое – тлен.
Но это ночи, когда посреди оград
Рятует народ крапив
И ласковый май заходит в свой вертоград,
Слезой его окропив.
А между ночью и днем, рукой и рукой
Тысячесвечный, нечеловечный, вечный
Покой.
«Паникадило растет, как древо…»
Паникадило
Растет, как древо – корнями в купол.
По-над руками,
По-над платками, воротниками.
По-над плечами,
И храм стоит, как пирог огромный,
Вовнутрь свечами.
Народ теснится,
И за спиною
– До Херувимской, за Херувимской —
Людская масса
Воды и духа, души и мяса
Стоит стеною, морской волною,
А я в толпе со стыда сгораю,
Зане лицо у меня свиное,
И это знаю.
Но сердце тоже подходит к Чаше
И возвращается – вряд ли краше,
Но именины
Неотменимы.
Жизнь жительствует,
Портной шительствует.
«Зелень-зелень, моя птица…»
Зелень-зелень, моя птица,
Хорошо ль тебе шумится,
Тополь, движимая медь,
Высоко ль тебе лететь?
Чадо вывозим, скарб собираем, лето на даче проведем…
Мы объявлений не читаем, мы ничего не ждем.
«Сдам славянам».
«Только приличным».
«Не больше трех человек».
Нужен ужин, вечер нужен, нужен ночлег.
«Толпе не беспокоиться».
Как оно устроится?
На кров и кровать
Нельзя уповать.
Вот мы, толпа во три человека,
Ложнославянск и малоприлич,
В долине меда и млека,
Где красный растет кирпич.
Растет и зреет в землице жирной,
Цветет шлагбаум, поет дежурный
И под лужеными небесами
Заборы светятся чудесами —
А там, над травой летая,
Где яблонная пыльца,
Собачка, как запятая,
Прокидывается с крыльца!
«А выходишь во двор, как в стакане с простой водой…»
А выходишь во двор, как в стакане с простой водой,
Помолчать к ларьку с пацанами,
Попрочистить горло вином и чужой бедой
Под родительскими стенами.
Да и в офисе, в опенспейсе,
Хошь ты пей ее, хоть залейся.
Как посыплют клерки к выходам ровно в семь,
Галстук скошен на тридцать градусов.
Как стоят курить, и тополь кивает всем,
От директора до автобусов.
Как стекло, столы и столы и опять стекло,
Как свело от скулы до скулы и опять свело,
А кофейна машина доится
И гудит-гудит, беспокоится.
Что-то стала я благонамеренная
Каша манная, ложкой отмеренная,
А на дне, как во львином рву,
Я себя на платочки рву.
Белые платочки, помойные цветочки
У киоска «Куры гриль», где дошла до точки.
«Памятник-помятник, сколько тебе ден?..»
Памятник-помятник, сколько тебе ден?
Только что построен, только возведен.
Под ногою нежное, под другою нужное,
Сто четыре станции в глубину земли —
Брестская-Литовская, Трудовая-Южная,
А одну-последнюю только возвели.
Там в футбол играют, скрипочки пилят,
Радоваться, радоваться
Всякому велят.
Золотые идолы
Разные на вид —
Один евровиден,
Другой зверовит.
Стены зеленыя, в них тархун-вода,
Очень популярная в старые года —
Караси гуляют, блещут газыри,
Разовые дамочки пускают пузыри.
Лаковая плазма
Светит до оргазма —
Ночи напролет
Вести выдает.
Новости культурные, кулинарные, физкультурные,
Красные, голубые.
Выбирай любые.
«Пишет, как дышит…»
Пишет, как дышит.
Ходит, словно ест.
Началась охота к перемене мест.
Из любой коленки, словно из березы,
Из беленой стенки, за которой речь,
Прыснут при нажатии маленькие слезы,
Знающие прыгать более, чем течь.
Ртутные, минутные, с быстрым серебром,
Зреющие жемчугом под левыим ребром.
Кожаные сумки пучат животы,
Разминают внутренности, разевают рты.
Я ли им собственник, я ли им не родственник —
Кожаный, некаменный, дышащий мешок,
Где едва ли голоса больше, чем кишок.
Люди ушли в халаты.
Ложки вошли в салаты.
Звери, водя руками,
Дремлют половиками.
Я на пустом балконе
Вою, как молодуха,
Как во пустом флаконе
С тенью былого духа.
«А еще гремучи-бегучи…»
А еще гремучи-бегучи
Воды городского дождя
Огибают мусорны кучи,
Навсегда в асфальт уходя.
И над ними вечер-суббота
Шире, чем в иные года.
Погоди, моя ты свобода,
Безразмер-на-я слобода.
«У меня в голове…»
У меня в голове
На продавленной траве
Город Эм, город лже,—
Как машина в гараже.
Таганка,
На хвост консервная банка,
Голуби, голубятники, козла забивают козлятники,
От праздничного пузыря
Идут по домам слесаря.
Метро Колхозная
Давно бесхозное,
Яицо надбитое, лицо без речей,
Расширяет площади, просит кирпичей.
Площадь Трубная, злая, бухая, трупная.
Маяковка ясная, как подковка.
Вот и Пятницкая, голая, как привратницкая,
Поварская, теплая, как людская.
А при тебе, Покровка,
Мне и дохнуть неловко.
Слишком приютен садик Милютин
(С бывшим фонтаном – бил мимо рта нам),
Страшен и розов скверик Морозов
С бывшим каштаном широкоштанным.
Открывай ворота, расстилай кровать,
Вынимаю музыку – будем танцевать!
Мой, мой огород —
Все растет наоборот!
Точка, точка, тире,
Вузовский, Хохловской —
В развеселом дворе
С вывеской столовской.
На первое суп, суп, во второе круп, круп,
И язык дрожит, как стрелка, поперек соленых губ.
А в Банном переулке
Давно не видно бань.