Как три светлых ипостаси
Одного являют бога.
Это тайна, но открыта
Лишь тому она, который
За предел рассудка может
Обращать блаженно взоры.
Говорит он о рожденья
Вифлеемского дитяти,
Говорит он о Марии
И о девственном зачатьи,
Как потом лежал младенец
В яслях, словно в колыбели,
Как бычок с коровкой тут же
У господних яслей млели,
Как от Иродовой казни
Иисус бежал в Египет,
Как позднее горький кубок
Крестной смерти был им выпит,
Как при Понтии Пилате
Подписали осужденье
Под влияньем фарисеев
И евреев, без сомненья.
Говорит монах про бога,
Что не медля гроб оставил,
И на третий день блаженно
Чуть свой на небо направил.
Но когда настанет время,
Он на землю возвратится,
И никто, никто из смертных
От суда не уклонится.
«О, дрожите, иудеи!..—
Говорит монах. — Не вы ли
Бога нашего бичами
Бессердечно погубили?
Вы убийцы, иудеи,
О народ — жестокий мститель!
Тот, кто вами был замучен,
К нам явился как спаситель.
Ты, народ еврейский, — плевел,
И в тебе ютятся бесы.
А твои тела — обитель,
Где свершают черти мессы».
Так сказал Фома Аквинский[51],
Он недаром «бык ученья»,
Как зовут его за то, что
Он лампада просвещенья.
О евреи, вы — гиены,
Кровожадные волчицы,
Разрываете могилу
Чтобы трупом насладиться.
О евреи — павианы
И сычи ночного мира,
Вы страшнее носорогов,
Вы подобие вампира.
Вы мышей летучих стаи,
Вы вороны и химеры,
Филины и василиски,
Тварь ночная, изуверы.
Вы гадюки и медянки,
Жабы, крысы, совы, змеи!
Гнев господен, без сомненья,
Покарает вас, злодеи!
Но, быть может, вы решите
Обрести спасенье ныне,
И ОТ злобной синагоги
Обратитесь вдруг к святыне,
Где собор любви обильной
И отеческих объятии,
Где святые благовонный
Льют источник благодати,
Там вы головы склоните,
Отрешась от злобы старой,
И с сердец сотрите плесень,
Угрожающую карой.
Вы внемлите гласу бога,
Не к себе ль зовет он разве?
На груди Христа забудьте
О своей греховной язве.
Наш Христос — любви обитель.
Он подобие барашка, —
Чтоб грехи простились наши,
На кресте страдал он тяжко.
Наш Христос — любви обитель,
Иисусом он зовется,
И его святая кротость
Нам всегда передается.
Потому мы тоже кротки,
Добродушны и спокойны,
По примеру Иисуса
Ненавидим даже войны.
Попадем за то на небо,
Чистых ангелов белее,
Будем там бродить блаженно
И в руках держать лилеи.
Вместо грубой власяницы
Мы надеть на небе рады
Из парчи, муслина, шелка
Разноцветные наряды.
Вместо плеши — будут кудри
Золотые лихо виться,
Девы райские их будут
Заплетать и веселиться.
Там и винные бокалы
В увеличенном объеме,
А не маленькие рюмки,
Что мы видим в каждом доме.
Но зато гораздо меньше
Будут там красавиц губки, —
Райских женщин, что витают,
Как небесные голубки.
Будем радостно смеяться,
Будем пить вино, целуя,
Проводить так будем вечность,
Славя бога: «Аллилуя!»
Кончил он. И вот монахи,
Все сомнения рассеяв,
Тащат весело купели
Для крещенья иудеев.
Но, полны водобоязни,
Не хотят евреи кары —
Для ответной вышел речи
Реб Иуда из Наварры:
«Чтоб в моей душе бесплодной
Возрастить христову розу,
Ты свалил, как удобренье,
Кучу брани и навозу.
Каждый следует методе,
Им изученной где-либо…
Я бранить тебя не буду,
Я скажу тебе спасибо.
«Триединое ученье» —
Это наше вам наследство:
Мы ведь правило тройное
Изучаем с малолетства.
Что в едином боге трое,
Только три слились персоны —
Очень скромно, потому что
Их у древних — легионы.
Не знаком я с вашим богом,
Что Христом зовете. Вместе
Также девственную матерь
Не имею знать я чести.
Я жалею, что однажды —
Было то во время оно —
Бог ваш в Иерусалиме
Был наказан незаконно.
Но евреи ли убили,—
Доказать трудненько стало,
Так как corpus’a delicti[52]
Уж на третий день не стало.
Что родня он с нашим богом —
Это плод досужих сплетен,
Потому что мне известно:
Наш — решительно бездетен.
Наш не умер жалкой смертью
Угнетенного ягненка,
Он у нас не филантропии,
Не подобие ребенка.
Богу нашему неведом
Путь прощенья и смиренья,
Ибо он суровый бог,
Бог суровый отомщенья.
Громы божеского гнева
Поражают неизменно,
За грехи отцов карают
До десятого колена.
Бог наш — это бог живущий,
И притом не быстротечно,
А в широких сводах неба
Проживает он извечно.
Бог наш — бог здоровый также,
А не миф какой-то шаткий,
Словно тени у Коцита[53]
Или тонкие облатки[54].
Бог силен. В руках он держит
Солнце, месяц, неба своды,
Только двинет он бровями,
Троны гибнут, мрут народы.
С силой бога не сравнится, —
Как поет Давид[55], — земное;
Для него — лишь прах ничтожный
Вся земля, не что иное.
Любит музыку наш бог,
Также пением доволен,
Но как хрюканье ему
Звон противен колоколен.
Только в день девятый Аба[57],
День разрушенного храма,
Не играет бог наш с рыбой,
А молчит весь день упрямо.
Целых сто локтей длина
Этого Левиафана,
Толще дуба плавники,
Хвост его, что кедр Ливана.
Мясо рыбы деликатно
И нежнее черепахи.
В судный день к столу попросит
Бог наш всех, кто жил во страхе.
Обращенные, святые,
Также праведные люди
С удовольствием увидят
Рыбу божию на блюде —
В белом соусе пикантном,
Также в винном, полном лука,
Приготовленную пряно,
Ну, совсем как с перцем щука.
В остром соусе, под луком
Редька светит, как улыбка…
Я ручаюсь, брат Иосиф,
Что тебе по вкусу рыбка…
Бог недурно варит, — верь,
Я обманывать не стану;
Откажись от веры предков,
Приобщись к Левиафану».
Так раввин приятно, сладко
Говорит, смакуя слово,
И евреи, взвыв от счастья,
За ножи схватились снова,
Чтобы с вражескою плотью
Здесь покончить поскорее,
В этом дивном поединке
Это — нужные трофеи.
Но, держась за веру предков
И за плоть, конечно, тоже,
Не хотят никак монахи
Потерять кусочек кожи.
За раввином — францисканец
Вновь завел язык трескучий:
Слово каждое — не слово,
А ночной сосуд пахучий.
Отвечает реб Иуда,
Весь трясясь от оскорбленья,
Но, хотя пылает сердце,
Он хранит еще терпенье.
Но что слышит бедный рабби
От монаха-святотатца?!
Тот сказал, что «Таусфес-Ионтоф
Может к чорту убираться!»
«Все вы слышите, о боже!»
И, не выдержавши тона,
Потеряв терпенье, рабби
Восклицает возмущенно:
«Таусфес-Ионтоф не годится?
Из себя совсем я выйду!
Отомсти ж ему, господь мой,
Покарай же за обиду!
Ибо Таусфес-Ионтоф, боже, —
Это ты… И святотатца
Накажи своей рукою,
Чтобы богом оказаться!
Пусть разверзнется под ним