Грянь своим отборным громом,
Защити ты нашу веру;
Для Содома и Гоморры
Ты нашел смолу и серу!
Покарай же капуцина, —
Фараона ведь пришиб ты,
Что за нами гнался, мы же
Удирали из Египта.
Ты, господь, тогда простер
Длань свою, и войско вскоре
С фараоном утонуло,
Как котята, в Красном море;
Порази же капуцинов,
Покажи им в назиданье,
Что святого гнева громы —
Не пустое грохотанье.
А монах вскочил, и льются
Вновь проклятий лютых реки:
«Пусть тебя господь погубит,
Осужденного навеки.
Не боюсь твоих я духов.
Темной стаи оголтелой; —
Ведь во мне сам Иисус,
Я его отведал тела.
И вкусней Левиафана
Аромат христовой крови;
А твою подливку с луком,
Верно, дьявол приготовил.
Ах, взамен подобных споров
Я б на углях раскаленных
Закоптил бы и поджарил
Всех евреев прокаженных».
Затянулся этот диспут,
И кипит людская злоба,
И борцы бранятся, воют,
И шипят и стонут оба.
Бесконечно длинен диспут,
Целый день идет упрямо,
Очень публика устала,
И ужасно преют дамы.
Двор томится в нетерпении,
Кое-кто уже зевает,
И красотку-королеву
Муж тихонько вопрошает:
«Вы скажите ваше мненье
О сцепившихся героях, —
Капуцина иль раввина
Предпочтете из обоих?»
Донна Бланка смотрит вяло,
Гладит пальцем лобик нежный,
После краткого раздумья
Отвечает безмятежно:
«Я не знаю, кто тут прав —
Пусть другие то решают,
Но раввин и капуцин
Одинаково воняют».
ENFANT PERDU[65]
Как часовой, на рубеже Свободы
Лицом к врагу стоял я тридцать лет.
Не знал, вернусь ли под родные своды,
Не ждал ни славы громкой, ни побед.
Пока друзья храпели беззаботно,
Я бодрствовал, глаза вперив во мрак.
В иные дни прилег бы сам охотно,
Но спать не мог под храп лихих вояк.
Порой от страха сердце холодело
(Ничто не страшно только дураку),
Для бодрости высвистывал я смело
Сатиры злой звенящую строку.
Ружье в руке, всегда на страже ухо, —
Кто б ни был враг, ему один конец!
Вогнал я многим в мерзостное брюхо
Мой раскаленный, мстительный свинец.
Но что таить! И враг стрелял порою
Без промаха, — забыл я ранам счет.
Теперь, — увы! — я все равно не скрою,
Слабеет тело, кровь моя течет…
Свободен пост! Мое слабеет тело…
Один упал — другой сменил бойца!
Я не сдаюсь! Еще оружье цело,
И только жизнь иссякла до конца.
Пытай меня, избей бичами,
На клочья тело растерзай,
Рви раскаленными клещами,
Но только ждать не заставляй!
Пытай жестоко, ежечасно,
Дроби мне кости ног и рук,
Но не вели мне ждать напрасно, —
О, это горше лютых мук!
Весь день прождал я, изнывая,
Весь день — с полудня до шести!
Ты не явилась, ведьма злая,
Пойми, я мог с ума сойти!
Меня душило нетерпенье
Кольцом удава, стыла кровь,
На стук я вскакивал в смятеньи,
Но ты не шла, — я падал вновь…
Ты не пришла, — беснуюсь, вою,
А дьявол дразнит: «Ей же ей,
Твой нежный лотос над тобою
Смеется, старый дуралей!»
ОСЛЫ-НАЦИОНАЛИСТЫ[66]
Свобода наскучила в данный момент;
Республика четвероногих
Желает, чтобы один регент
В ней правил вместо многих.
Звериные роды собрались,
Листки бюллетеней писались;
Партийные споры начались,
Интриги завязались.
Стояли старо-ослы во главе
Ослиного комитета;
Носили кокарды на голове
Черно-красного с золотом цвета[67].
Была еще партия жеребцов,
Но та голосов не имела;
Боялись свирепых старо-ослов,
Кричавших то и дело.
Когда ж кандидатом коня провел
По спискам один избиратель,
Прервал его серый старо-осел
И крикнул ему: «Ты предатель!
Предатель ты! И крови осла
Ни капли в тебе не струится;
Ты не осел! Тебя родила
Французская кобылица.
От зебры род, должно быть, твой,
Ты весь в полоску, как зебра.
И голоса тембр у тебя носовой,
Как голос еврея, негра.
А если ты и осел, то все ж
Осел от разума, хитрый;
Ты глуби ослиной души не поймешь,
Ее мистической цитры.
Но я, я всею душой вошел
В сладчайший этот голос;
Я есмь осел, мой хвост — осел,
Осел мой каждый волос.
Я не из римлян, не славянин,
Я из ослов немецких,
Я мыслящих предков храбрый сын,
И кряжистых и молодецких.
Они, не играли в galanterie[68]
Фривольными мелочами,
И быстро, бодро, свежо, — раз-два-три,
На мельницу шли с мешками.
Отцы не умерли: в гробах
Одна лишь кожа с мехом,
Их тленная риза! Они в небесах
Приветствуют нас со смехом.
Ослы блаженные, в нимбе венца!
Мы следовать вам клянемся,
С путей добродетели до конца
Ни на волос не собьемся.
О, что за блаженство быть ослом!
Таких длинноухих сыном!
Со всех бы крыш кричать о том:
Рожден я в роде ослином!
Большой осел, что был мне отцом,
Он был из немецкого края;
Ослино-немецким молоком
Вскормила нас мать родная.
Я есмь осел из самых ослов,
И всей душой и телом
Держусь я старых ослиных основ
И всей ослятины в целом.
И мы свой ослиный совет даем:
Осла на престол поставить;
Мы осломонархию оснуем,
Где только ослы будут править.
Мы все здесь ослы! И-а! И-а!
От лошадей свобода!
Долой коня, виват! ура!
Король ослиного рода!»
Так кончил патриот. И зал
Оратору дружно хлопал.
Тут каждый национальным стал
И бил копытом об пол.
Дубовый венок на его главу
Потом возложило собранье,
И он благодарил толпу,
Махая хвостом в молчанье.
АФРОНТЕНБУРГ[69]
Прошли года, но замок тот
Еще до сей поры мне снится.
Я вижу башню пред собой,
Я вижу слуг дрожащих лица,
И ржавый флюгер в вышине,
Скрипевший злобно и визгливо.
Едва заслышав этот скрип,
Мы все смолкали боязливо.
И после долго мы за ним
Следили, рта раскрыть не смея.
За каждый звук могло влететь
От старого брюзги Борея.
Кто был умней, совсем замолк.
Там никогда не знали смеха,
Там и невинные слова
Коварно искажало эхо.
В саду у замка старый сфинкс
Дремал на мраморе фонтана,
И мрамор вечно был сухим,
Хоть слезы пил он непрестанно.
Проклятый сад! Там нет скамьи,
Там нет заброшенной аллеи,
Где я не лил бы горьких слез,
Где сердце не терзали б змеи.
Там не нашлось бы уголка,
Где мог я скрыться от бесчестий,
Где не был уязвлен одной
Из грубых или тонких бестий.
Лягушка, подглядев за мной,
Донос строчила жабе серой,
А та, набравши сплетен, шла
Шептаться с тетушкой виперой.
А тетка с крысой — две кумы,
И спевшись, обе шельмы вскоре
Спешили в замок — всей родне
Трезвонить о моем позоре.
Рождались розы там весной,
Но не могли дожить до лета.