Плывут из глубин океана.
Спросонья акулы тянутся вверх,
Ворочая туши лениво,
И одурело таращат глаза
На небывалое диво.
И видят, что завтрака час не настал
И, чавкая сонно губами,
Протяжно зевают, — их пасть, как пила,
Усажена густо зубами.
И шнед-де ре-денг и ди-дель-дум-дей, —
Все громче и яростней звуки!
Акулы кусают себя за хвост
От нетерпенья и скуки.
От музыки их, вероятно, тошнит,
От этого гама и звона, —
«Не любящим музыки тварям не верь»,
Сказал поэт Альбиона[79].
И ди-дель-дум-дей и шнед-де-ре-денг. —
Все громче и яростней звуки!
Стоит у мачты мингер ван Кук,
Скрестив молитвенно руки.
«О господи, ради Христа пощади
Жизнь этих грешников черных!
Не гневайся, боже, на них, ведь они
Глупее скотов безнадзорных.
Помилуй их ради Христа, за нас
Испившего чашу позора!
Ведь если их выживет меньше трехсот,
Погибла моя контора!»
ФИЛАНТРОП
Они были брат с сестрою,
Богатым был брат, бедной сестра.
Сестра богачу сказала:
«Дай хлеба кусочек мне!»
Богатый ответил бедной:
«Оставь в покое меня,
Членов высокой палаты
Я позвал на обед.
Один любит суп черепаший,
Другому мил ананас,
А третий ест фазанов
И трюфли de-Перигор.
Четвертый камбалу любит,
А пятому семга нужна,
Шестому — и то и это, —
А больше всего — вино!»
И бедная, бедная снова
Голодной пошла домой,
Легла на тюфяк из соломы
И, вздохнув, умерла.
Никто не уйдет от смерти,
Она поразит косой
Богатого брата так же,
Как и его сестру.
И, как только брат богатый
Почувствовал смертный час,
Нотариуса позвал он
Духовную написать.
Значительные поместья
Он церкви завещал,
И школам и музею
Очень редких зверей.
Но самой большою суммой
Он обеспечил все ж
Союз миссионеров
С приютом глухонемых.
Собору святого Стефана
Он колокол подарил,
Из лучшего сделан металла,
Он центнеров весил пятьсот.
Колокол этот огромный
И ночью звонит и днем,
О славе того вещая,
Кого не забудет мир.
Гласит язык его медный,
Как много тот сделал добра
Людям разных религий
И городу, где он жил.
О, благодетель великий.
Как и при жизни твоей,
О каждом твоем деяньи
Колокол говорит!
По-праздничному, пышной,
За гробом процессия шла,
И люди вокруг толпились,
Удивляясь всему.
На черном катафалке,
Похожем на балдахин,
Украшен перьями страуса,
Высоко покоился гроб.
Блестел он серебряной бляхой,
Шитьем из серебра, —
Все это на черном фоне
Было эффектно весьма.
Везли умершего кони,
И были попоны на них,
Как траурные одежды,
Спадавшие до копыт.
И тесной толпою слуги
В черных ливреях шли,
Держа платки носовые
У покрасневших глаз.
Почтеннейшие горожане
Здесь были, за ними вслед
Черных карет парадных
Длинный тянулся хвост.
В процессии похоронной,
За гробом, конечно, шли
Члены высокой палаты,
Но только не весь комплект.
Отсутствовал тот, кто охотно
Фазаны с трюфлями ел:
От несваренья желудка
Он кончил бренную жизнь.
ЮДОЛЬ СКОРБИ
Сквозь щели свищет ветер ночной,
И на чердачном ложе
Обнявшись двое несчастных лежат, —
Бледны, на скелеты похожи.
И он, бедняга, говорит:
«Меня обними, как умеешь,
Губами впейся в губы мои, —
Меня собой согреешь».
Она, бедняжка, говорит:
«В твоих глазах — забвенье
От голода, холода, от нищеты,
От всего земного мученья».
Всю ночь целовались, рыдали всю ночь,
До стонов сжимали пальцы,
Смеялись и даже запели потом…
И вдруг затихли страдальцы.
А утром комиссар пришел
И лекарь с ним. Пощупав
Их пульсы, подтвердил он смерть
Уже посиневших трупов.
«Погода суровая, — он объяснил, —
И голодное истощенье
Вызвали смерть. Ускорить ее
Они могли, без сомненья».
«При сильных морозах, — добавил он, —
Потапливать надо в спальне,
Теплей укрываться». Рекомендовал
Питаться он нормальней.
ДОБРОДЕТЕЛЬНЫЙ ПЕС
Жил некий пудель, и не врут,
Что он по праву звался Брут.
Воспитан, честен и умен.
Во всей округе прославился он,
Как образец добродетели, как
Скромнейший пес среди собак.
О нем говорили: «Тот пес чернокудрый
Четвероногий Натан Премудрый
Воистину, собачий брильянт!
Какая душа! Какой талант!
Как честен, как предан!..» Нет, не случаен
Тот отзыв: его посылал хозяин
В мясную даже! И честный пес
Домой в зубах корзину нес,
А в ней не только говяжье, но и
Баранье мясо и даже свиное.
Как лакомо пахло сало! Но Брута
Не трогало это вовсе будто:
Спокойно и гордо, как стоик хороший,
Он шел домой с драгоценною ношей.
Но ведь и собаки — тоже всяки:
Есть и у них шантрапа, забияки,
Как и у нас, — дворняжки эти,
Завистники, лодыри, сукины дети
Которым чужды радости духа,
Цель жизни коих — сытое брюхо.
И злоумыслили те прохвосты
На Брута, который честно и просто,
С корзиною в зубах — с пути
Морали и не думал сойти…
И раз, когда к себе домой
Из лавки мясной шел пудель мой,
Вся эта шваль в одно мгновенье
На Брута свершила нападенье.
Набросились все на корзину с мясом,
Вкуснейшие ломти — наземь тем часом,
Прожорливо-жадно горят взоры,
Добыча — в зубах у голодной своры.
Сперва философски-спокойно Брут
Все наблюдал, как собратья жрут;
Однако, видя, что канальи
Мясо почти уже все доконали, —
Он принял участье в обеде — уплел
И сам он жирный бараний мосол.
«И ты, мой Брут, и ты тоже жрешь?!»
Иных моралистов тут бросит в дрожь.
Да, есть соблазн в дурном примере!
Ах, все живое — люди, звери —
Не столь уж совершенно: вот —
Пес добродетельный, а жрет!
ЛОШАДЬ И ОСЕЛ
По рельсам, как молния, поезд летел,
Пыхтя и лязгая грозно.
Как черный вымпел, над мачтой-трубой
Реял дым паровозный.
Состав пробегал мимо фермы одной,
Где белый и длинношеий
Мерин глазел; а рядом стоял
Осел, уплетая репеи.
И долго поезду вслед глядел
Застывшим взглядом мерин;
Вздыхая и весь дрожа, он сказал:
«Я так потрясен, я растерян!
И если бы, по природе своей,
Я мерином белым не был,
От этого ужаса я бы теперь
Весь поседел, о небо!
Жестокий удар судьбы грозит
Всей конской породе, бесспорно.
Хоть сам я белый, но будущность мне
Представляется очень черной.
Нас, лошадей, вконец убьет
Конкуренция этой машины;
Начнет человек для езды прибегать
К услугам железной скотины.
А стоит людям обойтись
Без нашей конской тяги, —
Прощай, овес наш, сено, прощай,
Пропали мы, бедняги!
Ведь сердцем человек — кремень:
Он даром и краюхи
Не даст. Он выгонит нас вон, —
Подохнем мы с голодухи.
Ни красть не умеем, ни взаймы брать,
Как люди, и не скоро
Научимся льстить, как они и как псы.
Нам путь один — к живодеру!»
Так плакался конь и горько вздыхал,
Он был настроен мрачно.
А невозмутимый осел между тем
Жевал репейник смачно.
И, морду свою облизав, он сказал
Беспечно: «Послушай-ка, мерин:
О том, что будет, сейчас ломать
Я голову не намерен.
Для вас, для гордых коней, паровоз —
Проблема существованья,
А нам, смиренным ослам, впадать
В отчаянье нет основанья.
У белых, у пегих, гнедых, вороных
У всех вас — конец печальный;
А нас, ослов, трубою своей
Не вытеснит пар нахальный.
Каких бы хитрых там машин
Ни выдумывал ум человека, —
Найдется место нам, ослам,
Всегда, до скончания века.
Нет, бог не оставит своих ослов,
Что — в полном сознанья долга —
Как предки их честные, будут плестись