Блаженны человеки,
А здесь на земле все грех да беда,
И кислые вишни, и горе всегда.
МИХЕЛЬ ПОСЛЕ МАРТА[29]
Немецкий Михель был с давних пор
Байбак, не склонный к проказам,
Но Март и в нем разжег задор:
Он стал выказывать разум.
Каких он чувств явил порыв,
Наш белокурый приятель!
Кричал, приличия забыв,
Что каждый князь — предатель.
И музыку волшебных саг
Уже я слышал всюду.
Я, как глупец, попал впросак,
Почти поверив чуду.
Но ожил старый сброд, а с ним
И старонемецкие флаги.
Пред черно-красно-золотым
Умолкли волшебные саги.
Я знал эти краски, я видел не раз
Предвестья подобного рода.
Я угадал твой смертный час,
Немецкая свобода!
Я видел героев минувших лет,
Арндта и дядю Яна[30].
Они из могил выходили на свет,
Чтоб драться за кайзера рьяно.
Я увидал всех буршей[31] вновь,
Безусых любителей рома,
Готовых, чтоб кайзер узнал их любовь,
Пойти на все, до погрома.
А Михель пустил и свист и храп
И скоро, с блаженной харей,
Опять проснулся, как преданный раб
Тридцати четырех государей[33].
ПОСРЕДНИЧЕСТВО
Твой дух силен, ты сжал кулак —
Все это так:
Хоть пыл хорош, но помни все же,
Что рассудительность дороже.
Не за права людей в поход
Наш враг идет.
Но у него есть много пушек,
И ружей, и других игрушек.
Возьми свое ружье, стрелок,
Взведи курок —
И целься! Вражья кровь прольется,
И сердце радостью забьется.
ПОДКИДЫШ[34]
Ребенок с тыквой на месте башки.
Огромный желудок, но слабы кишки;
Коса и рыжий ус. Ручонки,
Как ноги паучьи, цепки и тонки.
Это чудовище некий капрал[35],
Который наше дитя украл,
Подкинул нам в колыбель когда-то.
Плод необузданной лжи и разврата,
Был старым скотоложцем он
Во блуде с паршивою сукой рожден.
Надеюсь, его называть вам не надо, —
В костер или в омут проклятого гада!
1649 — 1793 — ???[36]
Меж цареубийц, — что ни говори ты, —
Всех неотесанней были бритты:
Без сна всю ночь их Карл провел,
Пред казнью запертый в Уайтхолл[37].
Он слышал, как чернь внизу ревет,
Как там сколачивают эшафот.
Французы немногим учтивее были:
Луи Капета[38] в пролетке тряской
На лобное место они проводили,
Не обеспечив приличной коляской —
Как полагалось этикетом —
Его величество при этом.
Но хуже пришлось Марии-Антуанетте:
Ее свезли на кабриолете;
Ни камергера, ни статс-дам, —
Лишь санкюлот[39] сидел с ней там.
Капетова вдовушка тут уж, пожалуй,
Отвислую габсбургскую губку поджала.
Французам и бриттам такт не сродни
По самой природе; тактичны одни
Немцы. Немец — он не теряет такта,
Хотя б и в террористических актах.
Такая в немце кровь течет:
Монархам воздавать почет!
Шестерка коней в экипаже придворном,
В черных султанах и в крепе черном,
Траурный кнут, и такие же вожжи,
И плачущий кучер, — так, раньше иль позже,
Немцы монарха на плаху доставят
И верноподданнически обезглавят.
ТЕНДЕНЦИЯ
Славь германскую свободу,
Пой, как кузнецы куют,
Чтобы песнь твоя гудела,
Чтобы нас звала на дело,
Как марсельский гимн[40] народа.
Не воркуй, как Вертер[41] вялый,
Вертеры лишь к Лоттам льнут.
Все, что колокол рокочет,
Пой, — и пусть слова наточат,
Сталь меча и сталь кинжала.
Будь не флейтою безвредной,
Не мещанский славь уют —
Будь народу барабаном,
Пушкой будь и будь тараном,
Бей, рази, греми победно!
Бей, рази, громи словами,
Пусть тираны побегут!
Лишь об этом пой с отвагой,
Но… для собственного блага
Действуй «общими местами».
ГИМН
Я меч, я пламя!
Я вам светил во мраке,
И, когда начался бой,
Я впереди сражался,
В первом ряду.
Вокруг меня лежат
Моих товарищей трупы,
Но — победили мы.
Мы победили,
Но лежат вокруг
Моих товарищей трупы.
В ликующей песне победы
Слышен хорал
Погребального торжества.
Но у нас времени нет
Ни для радости,
Ни для скорби:
Вновь звучат барабаны,
Начинается новый бой.
Я меч, я пламя!
ШЕЛЬМ ФОН БЕРГЕН
На дюссельдорфский карнавал
Нарядные съехались маски.
Над Репном замок весь в огнях,
Там пир, веселье, пляски.
Там с герцогиней молодой
Танцует франт придворный.
Все чаще смех ее звенит,
Веселый и задорный.
Под маской черной гостя взор
Горит улыбкой смелой.
Так меч, глядящий из ножон,
Сверкает сталью белой.
Под гул приветственный толпы
По залу они проплывают.
Им Дрикес и Мариццебилль[42],
Кривляясь, подпевают.
Труба визжит наперекор
Ворчливому контрабасу.
Последний круг, — и вот конец
И музыке и плясу.
«Простите, прекрасная госпожа,
Теперь домой ухожу я».
Она смеется: «Открой лицо,
Пето тебя не пущу я».
«Простите, прекрасная госпожа,
Для смертных мой облик ужасен!»
Графиня хохочет: «Открой лицо
И не рассказывай басен!».
«Простите, прекрасная госпожа,
Мне тайну смерть предписала».
Она смеется: «Открой лицо,
Иль ты не выйдешь из зала».
Он долго и мрачно противился ей,
Но сладишь ли с женщиной вздорной!
Насильно маску сорвала
Она рукой проворной.
«Смотрите, бергенский палач!» —
Шепнули гости друг другу.
Все замерло. Герцогиня в слезах
Упала в объятья супругу.
Но герцог мудро спас ей честь:
Без долгих размышлений
Он обнажил свой меч и сказал:
«Ну, малый, на колени!
Ударом меча я дарую тебе
Сан рыцаря благородный,
И титул Шельм фон Берген даю
Тебе, как шельме природной».
Так дворянином стал палач,
Прапрадед фон Бергенов нищий.
Достойный род! Он на Рейне расцвел
И спит на фамильном кладбище.
ПОЭТ ФИРДУСИ[43]
1
К одному приходит злато,
Серебро идет к другому.
Для простого человека
Все томаны — серебро.
Но в устах державных шаха
Все томаны — золотые.
Он дарит и принимает
Только золотые деньги.
Так считают все на свете,
Так считал и сам великий
Фирдуси, творец огромной,
Многославной Шах-намэ.
Эту песню о героях
Начал он по воле шаха.
Шах сулил певцу награду:
Каждый стих — один томан.
Расцвело шестнадцать весен,
Отцвело шестнадцать весен,
Соловей прославил розу
И умолк шестнадцать раз.
А поэт сидел прилежно
У станка крылатой мысли,
День и ночь, трудясь прилежно,
Ткал ковер узорной песни.
Ткал поэт ковер узорный
И вплетал в него искусно
Все легенды Фарсистана[44],
Славу древних властелинов,
Своего народа славу,
Храбрых витязей деянья,
Волшебство и злые чары
В раме сказочных цветов.
Все цвело, дышало, пело,
Пламенело, трепетало, —
Там сиял, как свет небес,
Первозданный свет Ирана,