Только вновь:
«Не готов!
Не готов!»
Жизнь колесами надвое колется.
Половина — работа и дым,
Папиросный,
сигарный,
махорочный,
Это — был я тогда молодым
Баррикадником безоговорочным.
Лишь очнулся: да здравствует бой —
Горы книг.
И ночная бессонница.
И качала меня над собой
Стихотворная дикая конница.
Я от ярости хрипло орал,
Не утешенный, но и не спешенный,
Через весь неоглядный Урал
Пролетел, задыхаясь, как бешеный.
А сегодня — иная пора.
И знаком я со взрослою мерою…
И на линии зла и добра
Я в спокойствие разума верую.
Мне Россия сердце подарила
«С чего мне в чужое рядиться?..»
С чего мне в чужое рядиться?
Нигде б не хотел я родиться,
А только вот здесь, на Урале,
Средь вечно мерцающей дали.
Мне все здесь родное до стона:
И темная тайна затона,
И забыть березовой чащи,
И ветер, аллюром летящий.
И пасмурный клекот орлана,
Как сдавленный хрип Тамерлана.
И зилов ребристые шины,
И скальные эти вершины
Над ранней рассветною синью.
Отсюда я вижу Россию
До самого крайнего леса
Сквозь ратную славу железа…
«Ливни сникли за грядою горной…»
Ливни сникли за грядою горной,
И, взмахнув крылом издалека,
Белый парус по волнам озерным
Тихо уплывает в облака.
За ржаным, еще зеленым колком,
В шорохах доверчивых берез
Плачет, надрываясь, перепелка,
Видимо, оглохшая от гроз.
Зноета июльская и дрема
Вынесли к горячему песку
В мимолетном запахе черемух
Острую русалочью тоску.
Вся округа в трепете и свете.
Ходит ветер вдоль и поперек.
Может быть, за берегом вот этим
Отыщу я то, что не сберег…
«Мой разум вскружили начисто…»
Мой разум вскружили начисто
Тревожистые печали.
В долбленке, худой и щербатистой,
Я к островам отчалю.
Там — папоротник и росы,
Цветы, голоса кукушечьи.
В зеленых платках березы
Сутулятся по-старушечьи.
Там дьявол. Он пахнет тиною,
Русалок нагих улещивает,
Ныряет за стаей утиною
И глупых зайчат выслеживает.
Не топтаны травы и полюшко.
Криницы. Ручьи гремучие.
И если напьюсь я вволюшку,
То стать обрету могучую.
По щебету по сорочьему,
По злому змеиному шороху
Шугну я из края отчего
Последнего этого ворога.
«Заря вдалеке отпылала…»
Заря вдалеке отпылала,
Упали в горах небеса.
По древним просторам Урала,
Как дикая, скачет гроза.
Березы вершинами плещут,
И сумрак клубится кругом.
Горячие молнии блещут,
И тяжко катается гром.
Гудит и с т о н а е т планета,
Удар принимая с плеча.
За буйными вспышками света
Проносится чайка крича.
То гневно вонзается в полночь,
То падает где-то в лугу…
Как будто бы кличет на помощь,
А я ей помочь не могу.
«Торжественные русские леса…»
Торжественные русские леса,
Гора открыта радостному ветру.
За музыкой летящих километров
Не слышу я родные голоса.
Друзья мои, здоровы и ловки,
Среди печей теперь уже устали
От красных всплесков непокорной стали
И от машин, которые гулки.
Да, честный труд вовеки легким не был,
Недаром наша выдержка крепка.
Я захожу по грудь в густое небо
И трогаю ладонью облака.
Высокое мгновение прекрасно,
И горизонты новые вдали,
Но, в общем-то, пока еще опасно
Надолго отрываться от земли.
Заря,
туман,
мерцание полей.
Внизу — огни селений придорожных.
И тихий, древний поклик журавлей,
Такой родимый и такой тревожный.
Неужто я работал и любил
Затем, чтоб этой синевы напиться,
Прозреть через года,
Остепениться
И не растратить юношеский пыл?
Страна моя,
цеха мои,
сады
И первый луч за ближним перевалом! —
Я все люблю, а сердцу мало, мало,
Как старцу — солнца,
Лебедю — воды!
«Ты сейчас собираешься спать…»
Сестре Марии
Ты сейчас собираешься спать,
И перина твоя высока.
А меня почему-то опять
Журавлиная душит тоска.
Не пойму я, к беде ли, к добру
Потянуло в родные края,
Где березы шумят на юру,
Где черемуха шепчет моя.
Где всю ночь золотистым ребром
Месяц облаку чешет бока,
Где прозвякала мама ведром,
Провожая на выгон телка.
Где ведут петухи разговор
Под веселые скрипы бадьи,
И плывут по затонам озер
Лебедей белокрылых ладьи.
Где от сильных, пронзительных гроз
Синева на траву пролилась.
Где один, как подсолнух, я рос,
Только солнышку кланяясь всласть.
«Берез приоткосных гулянье…»
Сестре Нине
Берез приоткосных гулянье
И речка туманно-бела.
Я знаю, на той вон поляне
Нас мама с тобой родила…
Шугнув любопытницу-птаху,
Не в простынь, не в шелест шелков —
Отец завернул нас в рубаху,
Как теплых и глупых щенков.
Хмельной и чуть-чуть виноватый,
Он с нами шагал по селу.
И пахло дрожжами и мятой,
И клушка квохтала в углу.
Лишь за морем солнце проснулось,
И росы развеяла Русь,
В тебе и во мне встрепенулась
Кукушечья звонкая грусть.
Такая, что нет в ней печали,
Бессвязной, бродячей тоски.
А только столбы за плечами,
Гудя
привстают на носки…
«Рокотливый вселенский язык…»
Сестре Полине
Рокотливый вселенский язык,
Струи ливня светяще-льняные!
Говорят, что во время грозы
Умирают сердечно-больные.
На трибуне, в дому, в шалаше
Смерть над ними парит бесновато,
Потому что удары в душе
Разрываются, будто гранаты!
Сколько горя, неправды и зла!
Ну, зачем же, зачем же, природа,
Тех, чья совесть по-детски светла,
Ты до срока берешь у народа?
Может быть, не осилив беду,
Грудь ветрами свою переполнив,
Я и сам где-нибудь упаду
Под кинжальными плясками молний.
На ресницах застынет роса,
И судьба обнажится, как веха…
И замрет надо мною гроза
Середины двадцатого века.
«Третьи сутки колеса стучат…»
Сестре Шуре
Третьи сутки колеса стучат
под вагоном упорно.
За окном казахстанские степи —
белы и просторны!
Ни селенья навстречу,
Ни куста,
Ни озябшей,
Взъерошенной птицы…
Только месяц
Да снег, рассыпаясь,
В ночи серебрится.
От тибетских хребтов,
меж собою враждуя и споря,
Азиатские ветры летят
до седого Каспийского моря.
А за Доном,
За Волгой,
За Обью,
За черной
Насупленной Камой
Просыпается Русь —
Синеглазая
Добрая мама.
И печет пироги,
варит суп и готовит котлеты,
Провожает сынов к тракторам,
кораблям и ракетам.
И следит она зорко
За небом,
За дальним,
Нейтральным пока еще, лесом,
И конечно,
За жарким,
Гремливым и гордым экспрессом,
Что идет, разрывая тугие,
бедовые ветры со вздохом.
Вот такие дела,
Вот такая
Нелегкая наша
эпоха!..
«Как хотел бы тебя я обнять…»
Борису Князеву
Как хотел бы тебя я обнять,
Понизовье в заутреннем блеске!
Ветер снегом веселым опять