Ой ты, реченька, ветлы,
Чайник, косы и грабли!
Матерели мы в седлах
С гневной дедовой саблей.
Нам велели держаться,
Как волчатам, за холку,
Нас учили сражаться,
Словно делать прополку.
Сам Чапаев из книжки
Нас приветствовал в классах,
Нынче наши сынишки
Лепят лунного аса…
И орбита тугая
Перерезала Млечный…
Да, эпоха другая,
И отчизна — конечно.
Краны. Домны. И мазы.
Пасмурь бензоколонок.
К молотилке привязан
Лопоухий теленок…
Понизовье и дрема.
Облаков узорочья.
И в поземке черемух
Перепалка сорочья.
Сарафан на заборе.
В сенцах шепот интимный.
…А за космами моря
Пронырнул реактивный.
Голос правды, как бритва,
Над торговцами века.
Не закончилась битва
За права человека.
Нипочем ей границы,
И под гиком авральным
Лучше мертвым скатиться,
Чем остаться нейтральным!
Вот опять над Уралом весна расшвырялась гонцами,
Ветер хвойными иглами тенькает, как бубенцами.
Он веселый и юный, и чуб его вьется красиво,
У него голубые глаза и кондовая сила.
Он вздохнул — и снега зашуршали, сползая в овраги,
Заиграли ручьи,
в бормотанье их
столько отваги!
И трава проклевала покров за песчаной дорогой,
Пар звериный повис
над проталой, уремной берлогой.
Завозился мохнач, лень блаженную медленно сбросив,
И пригнули рога у остожья
тревожные лоси.
Он вздохнул, и «чок-чок» глухари в сосняке обронили:
Дескать, холод и мы до грядущей зимы схоронили,
И пора на свободе попрыгать и всласть порезвиться,
Да хитрющая нас караулит за кочкой лисица.
Скалы крепкие ухают дружно в большие проемы:
Мол, весна, так весна,
и давно ожидаем
ее мы!..
Он вздохнул — и гроза, озорная, разгульная баба,
Стеганула коня
и в галоп понеслась по ухабам.
Тарахтит тарантас по ребристым булыжинам тряско,
А возница румяна, и радуга ей — опояска.
Нас послал могучий ветер —
Непокорный чародей,
И теперь, кого ни встретим,
Мы — отрада для людей.
Позади клубятся версты.
Ты спеши, азартный конь,
Так, чтоб молнии и звезды
Загребала я в ладонь.
Горизонт широк и ясен,
И рассвет, как жар в золе.
Ох, и много лжи и грязи,
Слез и страха на земле!
Ультиматумы и речи,
Обещаний миражи.
Пытки, виселицы, печи
И, как бури, мятежи.
Низвергаются тираны,
Гибнут гимны и гербы,
Но рубцует время раны,
Усмиряются рабы.
Не резон воспоминаньем
Ворошить сейчас в быту
Белой банды беснованье,
Бухенвальдскую беду!
Тишина.
Дуновенье.
И слепнешь от вспыхнувших бликов.
Вдоль газонов мерцают листвою сквозистые липы.
Гомонят малыши у футбольной растрепанной сетки,
Пиво пенное пьют
металлурги в заветной беседке.
Разговор их касается доблести нашей былинной
И «катюш»,
протаранивших глыбные стены Берлина.
А по рельсам искрят, громыхают к цехам тепловозы.
Вертолеты над лесом снуют,
дребезжа, как стрекозы.
И в железных ковшах за горбатым, седым терриконом
Зафырчала во тьме
раскаленная туша дракона, —
Он не в сказке, а здесь — языкатый, жестокий без меры:
Плюнет раз,
и осыплются пеплом
любые барьеры!
Не считал он утрат и не чувствовал, дикий, укора,
В нем издревле бурлит азиатская жажда простора…
И не молкнут дворцы, где скрипят восковые паркеты,
Потому что,
как жала,
сверкают
прицельно ракеты.
Жизнь, она — океан, не отвыкший еще от пиратства,
Мы огнем — на огонь, —
далеко
до всеобщего
братства!
Ветер бродит по весям
довольный и важный собою:
— Чай, наверно, я всех одарил, осчастливил судьбою!
Он спустился к реке, окаймленной на отмелях илом,
Глядь: рабочий склонился над бедной, заросшей могилой.
На рубеже событий
Вам жребий выпал лечь.
Так спите, братья, спите,
Презревшие картечь…
Мир отряхнулся грубо,
С побудкой петуха
Горланят бурно трубы,
Пролеты и цеха!
Деремся со вчерашним —
У нас удел таков,
Защитники бесстрашья,
Проходчики веков.
Нас отравляли водкой,
Кладя к царю лицом,
Нам затыкали глотку
Рублями и свинцом…
А смерть являлась в гости,
И под мышиный писк
Горюнил на погосте
То крест, то обелиск…
Сипел десятник, мучась,
В нем ражилась вражда.
Мастеровая участь —
Обиды и нужда.
Ну, а ветер услышал и принял слова эти близко:
«Улечу я туда, где вокруг не видать обелисков!»
Никому не сказал, не поведал неопытной тайны,
Крылья плавно раскинул и —
в степи июльской Украйны.
Проплясал он по крышам, аукнул в глухом бездорожье,
Кувырком прокатился
над спелою, зыбкою рожью.
Вынул солнце из туч,
заднепровских,
крутых,
прокопченных,
Приподнял над полями,
как с медом тягучим бочонок,
И давай разливать по садам, по дворам, огородам,
И на всех перекрестках скопилася уйма народу.
Это — праздник села!
Это — клуб от волнения стонет!
И меха развернули гульливые чудо-гармони.
Гей, батько, не журись и ворота распахивай бойко!
Прохрапела, бочась,
мимо хаты гривастая тройка.
Вот невесту везут, — разукрашена в ленты богато,
А за ней с полотенцами дружки
и с чарками сваты.
И бандуры трандят, и поют мелодичные скрипки.
Голоса.
Голоса.
Топот ног.
И вдогонку — улыбки:
— Черноока!
— И гарна!
Но что это?
Что это значит?
Всхлип, как будто бы тут же забытая женщина плачет…
Не сумуй ты дюже
Во бору, калина,
Взяли немцы доньку,
Ридную Галину.
Пролетають гуси
Ой, по-над затоном,
Сповнюючи сердце
Думами и стоном.
Я гукаю птицам
У блакитни дали,
Може бути доньку
Десь вы повидали?
Та нема ответа
И конца и краю.
Я с тобой, калина,
Долю коротаю.
За вязаньем долгим
То стерплю, то охну,
Ты цветешь по веснам,
Я хилюсь и сохну.
Ну, а ветер нагнулся к страдающей матери низко:
«Неужель не найду я приюта, где нет обелиска?»
Над жнивьем,
над тайгой,
над рыжеющим рудным бассейном
Продолжает он путь неуемно на север, на север!
Промелькнули
каналы,
заводы,
вокзалы