О ПОЭТЕ И ЕГО КНИГЕ
Начну с воспоминания. В феврале 1950 года группа студентов Литературного института отправилась на экскурсию в Ленинград. Мы с утра до вечера ходили по городу, забирались на Исаакиевский собор, бродили по еще полупустынным в те годы залам музеев. И вдруг ударили тридцатиградусные морозы, да с балтийской сыростью, да с невским ветерком. Наша экипировка оказалась слишком легкой, и нам пришлось два или три дня совсем не выходить на улицу. В общежитии, где мы остановились, была библиотека. И вот я помню, в большой светлой комнате мы лежим поверх одеял на койках и читаем по очереди вслух старые маленькие сборнички — Тихонова, Саянова, Гитовича, и поновей — Шефнера, Чивилихина. Была среди них и книжка Владимира Лифшица. Я тогда всерьез открыл его для себя. Запомнились написанные со свойственной ему самоиронией строки о том, как когда-то, юнцом, он вез свою первую рукопись из Сибири в Ленинград:
В ней были стихи —
Золотые надежды,
Уверенность юности,
Гордость невежды
И вот — сочинитель
Расхваленных книжек —
Я вижу, что просто
Чирикал, как чижик.
Нас нянчила
Щедрая наша эпоха
И скидку давала
На все, что неплохо…
Эти стихи произвели на всех нас немалое впечатление: война давалась в плане пересмотра собственной работы и истинной значимости художественных оценок.
Разумеется, я и до этого знал Владимира Лифшица, и прежде всего по его главному стихотворению. Ведь у каждого настоящего художника, в том числе и поэта, обязательно должно быть произведение, одно упоминание которого сразу создает представление о его облике, о его творчестве в целом. Вот и у Лифшица тоже есть такое стихотворение, оно тут же приходит на память — «Баллада о черством куске». Оно — обязательный участник послевоенных антологий. Это стихотворение о ленинградской блокадной зиме, о стойкости, верности и любви. Именно по нему с достоинством равняются все остальные, даже написанные задолго до его появления. Так бывает. Я подумал об этом еще той далекой студенческой порой, в морозные каникулы. Поэт Владимир Лифшиц так и остался для меня связанным с молодостью, с зимой, с Ленинградом.
Это ощущение оказалось верным и в более широком плане. Владимир Александрович Лифшиц родился в 1913 году. Детство и юность провел в Ленинграде. Начал печататься в 1934-м. На войну уезжать не пришлось, — он провел ее здесь же. В 1941-м записался в Народное ополчение, был политруком пулеметной роты в 1-й Кировской дивизии, участвовал в боях, позднее служил в армейской газете «Боевая красноармейская». В 1944 году вновь стал строевым политработником, заместителем командира стрелкового батальона, принимал участие в окончательной ликвидации блокады Ленинграда, был ранен. Немало стоит за этими биографическими данными: жизнь, судьба — не только своя, но и своей Родины.
За сорок лет работы Владимир Лифшиц выпустил полтора десятка стихотворных книг. И через все его книги, через всю его жизнь, как сквозное ранение, проходит одна тема — война. Это ощущается даже в его довоенных стихах. В них есть нечто характерное и общее для большинства молодых стихотворцев той поры: наивность, некоторая восторженность, зримые приметы времени и легкий привкус литературности. Все четко, рельефно. Добродушно, часто шутливо. (Замечу в скобках, что склонность к юмору с годами еще усилилась и укрепилась, став одной из заметных сторон дарования поэта.) Изящно, иногда чуть грустно. И все-таки стихи эти интересны прежде всего тем, что это не столько довоенные, сколько предвоенные стихи. Революция 1905 года, и Октябрь, и Гражданская, и уже Испания — все это, накладываясь на мирную жизнь, создает ощущение предгрозовой тревожности, предчувствия.
И вот — война. Военная лирика Лифшица сразу становится куда более зрелой, конкретной и достоверной не только по внешним признакам, но и психологически — жизнь, быт, подробности войны. Стихи его сдержанны, человечны. Война оказалась для него испытанием во всех смыслах — истинным мерилом жизни в различных сферах.
Поэт умеет сказать — резко, сильно, точно. Вот он повествует о том, как шли к Ленинграду эшелоны с продовольствием и боеприпасами, и на каждом вагоне было написано мелом: «Привет ленинградцам!» Далее автор объясняет — из каких мест везли все это, и заключает:
Но мел, что оставил свой след на вагоне,
Не весь ли народ подержал на ладони?
Замечательно сказано!
В этой книге читатель найдет впечатления от путешествии, философскую лирику, стихи для детей. Однако главными и, не побоюсь утверждать, лучшими стихами, родившимися и в грозную годину, и десятилетия спустя, являются стихи о войне, о личном, кровном участии в ней поэта. Вновь переносясь в то суровое, горькое, мужественное время, он восклицает:
Но как легко нам дышится
Средь белых этих вьюг,
Как дружится, как пишется,
Как чисто все вокруг!
Это прекрасное ощущение не напрасно прожитой жизни, боевой молодости.
Помимо стихотворных книг, Владимир Лифшиц — автор нескольких повестей и рассказов, многочисленных книжек и пьес для детей. Нельзя не упомянуть и о том, что он широко известен также как поэт-юморист, пародист и сатирик.
Книга Владимира Лифшица оставляет впечатление цельности и достоинства ее лирического героя, чистоты помыслов, доброты и человечности.
Константин Ваншенкин
СТИХИ
(Из двенадцати книг)
1934–1940
СТОЛ
В сыром углу мой грозный стол
Стоит с надменностью монгола
На грузных тумбах, вросших в пол,
На тумбах, выросших из пола.
Я знаю, этот стол стоит
Века — с невозмутимым видом,
Суконной плесенью покрыт,
Как пруд в цветенье ядовитом.
С тех нор как хам за ним сидел
Времен Судейского Приказа,
Он сам участник черных дел —
Мой стол, пятнистый как проказа.
Потел и крякал костолом,
На стенах гасли блики зарев.
За настороженным столом
Указ вершили государев.
Но в раззолоченный камзол,
В глаза ханжи и богомола
Плевала кровью через стол
Неистребимая крамола!
Мой друг — эмпирик. Он не зол.
Но вы представьте положенье:
«На грузных тумбах — грозный стол»,
Одно мое воображенье!
Он вышел некогда из недр
Древообделочного треста,
Был скверно выкрашен под кедр
И скромно занял это место.
Он существует восемь лет.
Разбит. Чернилами измазан…
Должно быть, так…
Но я — поэт
И верить в это не обязан!
1934
ВСТУПЛЕНИЕ
Двор. Весна. Жую печенье.
— Дай кусманчик!
— Нет, не дам.—
Тотчас — первое крещенье —
Получаю по зубам.
Удивляюсь.
Вытираю
Покрасневшую слюну.
Замечаю тетю Раю,
Подбежавшую к окну.
Знаю — дома ждет расправа.
Восклицаю громко: «Раз!..» —
И стоящему направо
Попадаю в левый глаз.
Это помню. Дальше — хуже.
Из деталей — ни одной.
Впрочем, нет: печенье — в луже,
Тетя Рая надо мной…
Летом — ссоры. Летом — игры.
Летом — воздух голубей.
Кошки прыгают, как тигры,
На пугливых голубей.
Разве есть на свете средство
От простуды в январе?!
Начиналось наше детство
На асфальтовом дворе.
Рыжей крышей пламенело
И в осенний дождь грибной
Лопухами зеленело
Возле ямы выгребной.
1935
ВЕСНА
Мотоциклет
Проспектом Газа,
На повороте накренясь,
В асфальт швыряет клочья газа,
Узорной шиной метит грязь.
Ему заранее открыли
Проезд.
И, взрывами несом,
Он тарахтит.
И плещут крылья
Холодных луж под колесом.
Герой — в седле.
Глаза — в стекле.
Под ним, колеса в грязь вонзая,
Брыкается мотоциклет,
Вытягиваясь, как борзая.
Мне в спорах вечно не везет,
Но здесь,
Переходя на прозу,
Держу пари, что он везет
Бензином пахнущую розу!
1935
БОКС
Халат в малиновых заплатах
Боксер срывает молодой,
И публика, пройдя за плату,
Гремит ладонью о ладонь.
Халат в сиреневых заплатах
Боксер снимает молодой,
И публика, чтоб не заплакать,
Гремит ладонью о ладонь.
Сведя бугры надбровных дуг,
Бойцы вступили в зону боя,
Потом сплелись в безмолвный круг,
В одно мелькание рябое:
И тот, чьи губы — красный лак,
И тот, чья лапа бьет, нацелясь,
И тот, чей выброшен кулак,
И тот, чья вывихнута челюсть.
Я на свою соседку с края
Взглянул и чуть не крикнул: «Брысь!..»
Она сидела не мигая,
Как зачарованная рысь.
1935
ОТЛИВ
Отлив от берега откатывает глыбы.
Всплывает в раковинах глинистое дно.
Глубоководные уходят в море рыбы.
Струятся водоросли с ними заодно.
О, ветер странствия! Я вновь тобой опознан
Как водоросли нить, протянут за тобой.
— Плыви! — командуешь. — Плыви,
пока не поздно
Пока гремит торжественный отбой.
Пока туман с размаху рвется в ноздри.
Пока седой ползет отлива час.
Пока колышатся в крови морские звезды,
Беспомощно топорщась и лучась.
1935
РОСТОВ, 1918
Минуты уходят, как камни — ко дну,
Но память зажала минуту одну,—
В ней буйный и грязный и дымный
от солнца
Растерзанный бьется Ростов-на-Дону.
Мне было четыре коротеньких года.
Я меньше всего был к поэзии склонен.
Но помню: булыжник, ушедший под воду,
Дробили копытами страшные кони,
Храпели и ржали в ожогах плетей,
И тлели винтовки на спинах людей.
Мы с братом в буфете компот поедали.
А ночью, пугая нас синью кальсон,
В глубоком таинственном затхлом подвале
Нам головы гладил сосед Зеликсон.
И снова минуты без устали мчатся…
Высокий студент к нам зашел попрощаться.
Был шумен и ласков. И пел. Но слегка
Дрожала растерянная рука.
А в шесть или, может быть, в четверть
шестого
Он где-нибудь трупом лежал под Ростовом,
И, грудь распахнув, чтоб навстречу —
простор,
Другие ворвались под вечер в Ростов.
Я много с тех пор городов сосчитал:
Иркутск, Ленинград и степной Кокчетав,
Но вас, эти новые люди и кони,
Я всех вас сегодня держу на ладони,
И мерным годам, благодушным годам
Я город Ростов никогда не отдам.
1935
КОМАНДИРОВКА В ЕНИСЕЙСК
Продолжается ночь. Неподвижно висят
Надо мной комары, нестерпимо звеня.
И уж мне никогда не вернуться назад,
Где не любят, где просто забыли меня.
Я устал. Я распух. Я расчесан до дыр.
И мурашки бегут по замлевшей ноге…
Вот возьму — и назло закачусь на Таймыр!
Или вовсе помру в енисейской тайге.
Но пока ворошу эту боль, как золу,
На диковинный сук напоролась заря,
И, томясь, потекла по сухому стволу,
Лошадиную спину слегка озаря.
И пока, озираясь, глаза не протру,
Будет путь мой лежать, как солдатский
ремень,
Мимо сонных, замызганных на ветру,
Мимо солнцем закапанных деревень.
И не чувствуя больше ни рытвин, ни ям,
Прикорнувшим домам посылая привет,
По заклеенным стеклам, по желтым дверям
Безошибочно я узнаю сельсовет.
Туалетное мыло держа на весу,
Секретарь на косое выходит крыльцо,
Где висит рукомойник, где в пятом часу
На ступеньках дрожит золотое кольцо.
И с водою в горсти в этот солнечный круг
Он шагает — знаток всевозможных примет,
И вода у него не сочится из рук,
А спокойно лежит, словно твердый предмет!
Он с размаху плеснул. Из ворот озорно
На дорогу оранжевый прыгнул петух.
Подмигнул. Снисходительно клюнул зерно.
Покричал ни с того ни с сего — и потух.
Мне б унять ломоту онемелых колен,
А ночной разговор — ерунда, дребедень!
Вот встаю во весь рост. Вот и я на земле.
Вот и мой, наконец, начинается день.
1936
СЕВАСТОПОЛЬ
Где-то затихли.
Запели.
Захлопали.
Морс гремит.
Издевается.
Светится.
— Странно, не правда ли?
Вдруг —
в Севастополе!
Как это нас
угораздило встретиться?..—
Пена
в лицо опаленное брызнула.
Берег распластан
песчаною шкурою.
— Стало быть,
все начинается сызнова?
Сядем,
судьба вы моя белокурая! —
Вѐрхом проносится,
низом проносится
Волн
равномерная
разноголосица
Катятся по морю
волны, как по полю,
От Севастополя
к Константинополю.
1936
ОКРАИНА
Не девица с коромыслом
За водой
И не парень за девицей
Молодой,—
По булыжной по корявой
Мостовой —
Сухопарый, как фонарь,
Городовой.
В штукатурке осыпающейся
Дом
С трехкопеечным на вывеске
Гербом.
Кто-то песню напоследок
Приберег
Подле дома — тротуара
Поперек:
«Где вы, барышня, в которую
Влюблен?..
Ваши брови подмалеваны
Углём.
Вам бы пряник, вам бы стопочку
Вина!
Рупь-целковый ваша красная
Цена!»
По рассказам старожилов,
По кино
Я с тобою познакомился
Давно.
И люблю тебя,
Обиду затая,
Бесталанная окраина
Моя!
1936
1905 ГОД
Небо над окраиной
Синевою ранено.
Он войдет в историю,
Этот громкий день!
Солнце над окраиной
Как пятак надраено.
Сдвинула окраина
Кепку набекрень.
Главари легальные
Нынче ходят кисленькие.
У других же
Деловой разговор идет!
Это молодые
Вечники и висельники.
Это подмастерья
Каторжных работ.
Это бой разгуливает —
До краев нальются им!
Из вихлястых браунингов
Садят на бегу.
Это заалевшие
Во славу революции
Первые подталины
Крови на снегу.
1936
ШАРМАНКА
Наш двор асфальтирован, прост и суров.
Над крышей — шары из лиловых паров.
Громадами улиц расплющенный гном,
Бесстрастный шарманщик стоит под окном.
То стонет шарманка, то блеет козой,
То сладкой звенит молдаванской слезой.
Он крутит — Гаврила! А мы, простаки,
Из окон бросаем ему пятаки…
Взойди на четвертый на трудный этаж,
Где я ревизую свой скудный багаж,
Где я ничего от тебя не таю,
Где я романтичен — и клятву даю:
Узоров не ткать. Славословий не прясть.
Быть вечно голодным. Терпеть, но не красть.
А если бесстрастия ляжет печать —
Найти в себе мужество, чтобы молчать.
1936
ДОЖДЬ В ГОРАХ
Стоял туман.
Томило.
Пáрило.
Овечьи звякали копытца.
Меня дорога измытарила,—
Я сел,
И сван мне дал напиться.
Невнятных лет,
С дубленой кожей,
Он был ни молодой, ни старый….
С утра туман стоял.
А позже
Я снова встретился с отарой.
Бараны
С выраженьем ужаса
в глазах
Бежали под утесы.
И дождь не просто лил,
А рушился,
Не просто подгонял,
А нес их!
1937
МАГНИТНАЯ БУРЯ
Бесшумная,
Без ливня и без гула,
На полчаса планету залучив,
Она в полях травы не шелохнула,
Не заслонила тучами луни.
Ей не сопутствовали яростные ветры.
Магнитный шквал
Ветвей не разметал.
Лишь на поверхности
И вглубь — на километры —
Затосковал разбуженный металл.
Безумец тот,
Кто, с ней бороться силясь,
Подальше уплывает от земли.
Она пришла —
И компасы взбесились,
И в море заблудились корабли.
Вот так и я:
Без грома и огней,
Теряя курс, на гребни строчек лезу,—
Мое томленье по тебе сильней
Томления железа по железу.
1937
ГРОМ
Нет, недаром в злом азарте
Замирает ипподром
В тот момент, когда на старте
Горячится рыжий Гром.
Как удобообтекаем
Длинный корпус рысака!
Гром косится свысока:
Слева — Прима,
Справа — Каин.
И взъерошенный стартер
Флаг над ними распростер.
Гром являет всем составом
Принцип скорости самой:
Вдоль трибуны распластав, он
Тело стелет по прямой.
До конца соревнованья
Нет такого, кто бы мог
Проследить чередованье
Разлетающихся ног.
Вот он весь.
Вираж — секунда.
Одолел — ищи-свищи! —
Исчезает в брызгах грунта,
Словно камень из пращи.
Накренясь и уменьшаясь
На далеких виражах,
Он растет, как на дрожжах,
Вновь к трибуне приближаясь,
Боевой,
Почти багряный,
Весь подобие струны,
Самый нервный,
Самый рьяный,
Самый быстрый конь страны.
1937
ЗДЕСЬ БЫЛ БОЙ
Еще простор солончакам,
А море чувствовалось близко,—
Оно дышало где-то там,
Невдалеке от обелиска.
Плечами камня подпирал
Тот обелиск величье боя,—
Как скалы
Ждут и ждут прибоя,
Так он, гранитный, песен ждал.
О, величавая пора!
Легендой
К нам, юнцам, пришла ты….
Закрыть глаза —
И, как вчера,
На приступ ринутся бушлаты.
Под крымским солнцем
Серебром
Сверкнут их тусклые винтовки.
Внезапно оборвется гром
Артиллерийской подготовки —
И Фрунзе бросит из траншей
С утра томящихся в траншеях
Немногословных латышей
На многославный перешеек!
1937
БАЛЛАДА О БЛОКНОТЕ
В Мадрид приехал журналист.
Тропа на фронт скалиста.
Пронумерован каждый лист
В блокноте журналиста.
От серой шляпы до штанин
Он под защитой флага —
Тридцатилетний гражданин,
Газетчик из Чикаго.
Республиканский полк привык
К сухому парню с «лейкой»,—
Он снял и полк, и труп, и штык,
Покрытый кровью клейкой.
Он снял и женщин и детей,
Копающих траншеи.
Он снял залегших там людей —
Затылки их и шеи.
В его движениях сквозит
Ленивая отвага.
А впрочем, что ему грозит? —
Он под защитой флага.
Вот первый лист из-под пера
Уходит телеграммой:
«Мятежный полк разбит вчера
В бою под Гвадаррамой».
Блокнот второй роняет лист…
Жара. Воды — ни капли!
Но пьет из фляги журналист
В костюме цвета пакли.
Шофер прилег за пулемет.
Девчонка бредит рядом.
Их только пленка заберет —
Им не уйти с отрядом!
Вторым прилег за пулемет
Учитель из поселка.
Его и пленка не берет —
Погибла от осколка!
Попали в сложный переплет
Рабочие колонны.
И третьим лег за пулемет
Монтер из Барселоны.
Он лег на пять минут всего —
Смертельная зевота…
И больше нету никого,
Кто б лег у пулемета!
Уже мятежников отряд
Спускается с пригорка,
Как вдруг их снова шлет назад
Свинца скороговорка!
За пулеметом — журналист.
А после боя кто-то
Последний вырывает лист
Из желтого блокнота
И пишет, улучив момент,
Как совесть повелела:
«Ваш собственный корреспондент
Погиб за наше дело!»
1937
ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ
Без труда припомнит всякий:
Ночь, как дым, была белеса,
И застыл старик Исакий —
Исполни, лишенный веса.
Кто-то первый песню начал,
А вода была зеркальна,—
До рассвета в ней маячил
Мост, взлетевший вертикально.
Подхватив, запели хором,
Взялись за руки, как дети,
И пошли, минуя Форум,
Позабыв про все на свете.
Что же ты припомнил пару
Глаз — то дерзких, то молящих?
Чью же ты припомнил пару
Кос и ленточек летящих?
Как он горек и отраден,
Ветер юности тревожный,
Как он влажен и прохладен,
Этот ветер осторожный.
Ты стоишь, расправив плечи,
Возмужалый ленинградец,
На проспекте Первой Встречи
И Последних Неурядиц.
1939
MOPE
Море бьет в веселый бубен.
Пять минут
Стоит наш поезд…
Рыжая,
В воде по пояс,
Знаешь, кто ты?
Дама бубен!
Потому что поглядела
И ничуть не удивилась,
Что по пояс преломилось
В море бронзовое тело!
1939
ЗАРЯ
Стеклянная заря
Над нами пламенеет.
Зачем я здесь?
К чему терзаться зря?
Ты вздрогнула,
Твоя рука немеет,
Лебедки выбирают якоря.
Спокойствие!..
Уже убрали сходни.
Он машет нам —
Высокий и прямой.
Вернись,
Чтоб я сумел
Помериться с тобой!
Зачем я здесь?
Как тяжко мне сегодня!..
Подумаешь,
Великая заслуга —
Смотря вослед
Большому кораблю,
На старой пристани
Стоять с любимой друга,
Любить её
И не сказать «люблю».
1939
АЛЫЕ ПАРУСА
Стоял на высокой горе санаторий.
Я жил и дышал в нем.
А ты умирала.
И Черное море, как черное горе,
Дробясь об утесы,
Всю ночь бушевало.
Я проклял судьбу, потерявшую совесть,
Я моря не мерил, но горе измерил!
И я прочитал тебе
Странную повесть,
Которой, в отчаянье, сам не поверил.
Но ты засыпала.
Ты легкой и милой.
Ты прежней улыбкой своей улыбалась,
Такой,
Что мерцанье зари краснокрылой
Мне парусом алым
На миг показалось.
Когда же из рук твоих выпала книга
И грянули зубы о грани стакана,
Я бросился к морю.
В нем не было брига.
Была предрассветная дымка тумана.
1940
ОДИН ИЗ МНОГИХ
(С английского)
Двадцать с лишним лет назад
Мальчик вышел из пеленок.
Двадцать с лишним лет назад
Было мало в нем силенок.
Двадцать с лишним лет назад
На руках его носили.
У него отца убили
Двадцать с лишним лет назад.
Десять с лишним лет назад
В цех пришел — с чумазым рыльцем.
Десять с лишним лет назад
Стал семьи своей кормильцем.
Десять с лишним лет назад
У него украли детство.
Взял он тяжкий труд в наследство
Десять с лишним лет назад.
Ровно год тому назад
Обнял девушку, счастливый.
Восемь месяцев назад
Призывают: «Подросли вы!..»
Шесть недель тому назад
Обучили, снарядили —
И под Нарвиком убили
Ровно день тому назад.
1940
ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК
К игрушкам проникла печальная весть —
Игрушки узнали о смерти.
А было хозяину от роду шесть…
Солдатик сказал им: — Не верьте!
— Вернется! — сказал им солдатик.
И вот —
Совсем как боец настоящий —
Которые сутки стоит он и ждет:
Когда же придет разводящий?
1940