БЫЛ ДО ВОЙНЫ У НАС АКТЕР
Был до войны у нас актер,
Играл «на выходах».
Таких немало до сих пор
В различных городах.
Не всем же Щепкиными быть
И потрясать сердца.
Кому-то надо дверь открыть,
Письмо подать,
На стол накрыть,
Изобразить гонца.
Он был талантом не богат,
Звезд с неба не хватал.
Он сам пришел в военкомат,
Повестки он не ждал.
Войны
Железный реквизит
И угловат и тверд.
Военный люд.
Военный быт.
Массовка — первый сорт!
Под деревушкой Красный Бор
Фашисты бьют в упор.
Был до войны у нас актер.
(Фашисты бьют в упор.)
Хоть не хватал он с неба звезд
(Фашисты бьют в упор),
Но встал он первым в полный рост.
(Фашисты бьют в упор.)
Таланты — это капитал,
Их отправляют в тыл,
А он героев не играл,
Что ж делать, — он им был.
1957
ПЛЕВНА
Помню, в детстве листал я «Ниву» —
Пожелтевший и пыльный ворох…
Ветер конскую треплет гриву.
Крики. Выстрелы. Кровь и порох.
Барабаны. Палатки. Карты.
Белый копь генерала носит.
Развеваются бакенбарды,
Те, которых теперь не носят.
Очи всадника блещут гневно.
Пушкари заряжают пушки.
— Вам сдадутся Дубняк и Плевна,
Солдатушки, бравы ребятушки!..
Полотняные полотенца.
Хлеб да соль. Сливовица в чаше.
И болгарского ополченца
Мужики обнимают наши.
Дяди Васи да дяди Вани,
Сколько их полегло — безвестных —
Из-под Вологды и Рязани
Среди гор и долин окрестных!
Ну, а те, что остались живы,
В сливовицу усы макают,
Озирают дворы и нивы,
Рассудительно рассуждают:
— Вы — за сохи, мы тоже вскоре.
Те же радости, то же горе.
И опять же, сказать обратно,
То приятно, что речь понятна.
Если тронут вас басурмане,
Только кликните… Мы — славяне…
Я, как в детстве, все это встретил,
Я взбирался на эти склоны,
Думал думы и слушал ветер,
Видел старые бастионы.
И опять возникало поле,
Свист картечи, лихие сшибки,
И над всем этим — в ореоле
Вечной славы — вершина Шипки.
1958
ОХОТНИЧИЙ ДОМИК
Вся в чучелах птиц,
Опереньем горя,
Нам двери
Веранда раскрыла.
Охотничий домик
Бориса-царя
И царского дяди —
Кирилла.
Подстрелен глухарь
И соломой набит.
Под каждым —
Дощечка и дата,
Что этот — Борисом —
Тогда-то убит,
А этот — Кириллом —
Тогда-то…
Дуплетами выстрелы
В хвойных лесах
Гремели
По целой округе.
И прежде —
Вильгельм
В знаменитых усах
Сюда приезжал
На досуге,
А позже —
Зеленую шляпу с пером
Кокетливо сдвинув на ухо,
Сам Геринг
Сквозь чащу
Тащил — напролом —
Свое знаменитое брюхо…
Ни мельче
Последний глухарь,
Ни крупней,—
Такая уж, видно, порода.
И тоже дощечка.
И дата под ней:
«Июль 43-го года».
И я мимоходом
Шепнул глухарю
(Глухарь,
А внимает с охотой!),
Что больше ни дяде царя,
Ни царю
Уже не заняться
Охотой…
1958
СЛИВЕН
Мне известен суровый Плевен,
Где растет в ложементах плевел,
И — в жемчужных отелях — Варна,
Улыбающаяся лучезарно.
Мне известна София — в парках,
И Коларовград пролетарский,
И Бургас — в парусах и в барках,
Этот город — моряк болгарский.
— Ну, а Сливен?..—
Куда мне деться:
— Не был…
— Не был?
Честное слово?! —
Смотрят
Сливенские уроженцы
На меня, как на тяжко больного.
Побывал под болгарским небом
Человек —
И в Сливене не был!..
Да, дворцами он не утыкан,
И особенно не велик он,
И не главный он, к огорченью,
По промышленному значенью..
— Чем же он знаменит?
Чем дивен?
— Как же — чем?
Тем, что это — Сливен!
Тем, что девушки всех красивей,
И влюбленные всех счастливей,
И вино ароматней прочих,—
Кто не верит, гоните прочь их!..
Вот чем славен
Наш город-чудо,
Вот чем дивен,
Вот не был где ты!..
И послушать, так все оттуда
Композиторы и поэты!
Ну, а если кем не из Сливена
Вся Болгария осчастливлена,
Значит, мама его из Сливена
Или дядя его из Сливена…
Я, Болгарию покидая,
Сам себе становлюсь противен:
Видел многие города я,
Но не видел я город Сливен!
1958
ГОД ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Год двадцать третий. Лето.
Над парком птичий цвирк.
Мальчишка без билета
Попасть желает в цирк.
Мальчишка у забора
И ловок был и смел,
Он мимо контролера
Протыриться сумел.
Начало ровно в восемь,
Мальчишке ровно семь,
И взрослых мы попросим
Забыть о нем совсем.
Здесь бабы и солдаты,
И в страшной духоте
Летают акробаты
На страшной высоте.
И в памяти-копилке
Мальчишка унесет
Плюмажи, и опилки,
И лошадиный пот…
Загадочные страны,
Далекие края…
Как мне подумать странно
О том, что это я!
1958
БАНАЛЬНАЯ БАЛЛАДА
Два друга
Перед самою войной
Ходили вместе к девушке одной.
Подумать обещала им она.
Подумать помешала ей война.
Один из них
Ушел в Дзержинский полк.
Ей написал в июле —
И умолк.
Второй нырнул —
И вынырнул в тылу.
Он доставал кагор и пастилу,
Он доставал ей сало и пшено,
И было все меж ними решено.
Давным-давно
Она — его жена.
Еще с того, с военного пшена.
Но тут сюжет наш
Делает изгиб,
Поскольку первый
Вовсе не погиб.
Он возвратился —
Скулы как кремень,
Пустой рукав
Засунут за ремень.
Он навестил их —
Мужа и жену.
Они поговорили про войну.
И муж,
Доставший кафель и горбыль,
Шепнул жене:
— Мне жаль его…
Бобыль…
А он,
Чтоб только что-нибудь сказать,
Сказал, что дочка —
Вылитая мать,
И, уходя, просил не провожать,
Боясь на электричку опоздать.
Муж крепко спит,
А женщина сидит
И в кругленькое зеркальце глядит,
И пудрит веки,
Долго пудрит нос,
Хотя никто не видит этих слез.
Какой банальный,
Скажут мне, сюжет!
Спокойной ночи.
Точка.
Гасим свет.
1959
ПАЕК
Судьба тебе отвесила
Паек тепла и холода,
Но холодно, да весело
И голодно, да молодо.
Что получил не весь его,
До старости надеешься,
Но сытно, да невесело,
Тепло, да не согреешься.
1960
ПЕРЕШЕЕК
В предутренней мгле, как мираж,
Клубилась овечья отара,
А мы проезжали Сиваш
И темные воды Чонгара.
И словно забытый мотив,
Ко мне, как во сне, вперебивку —
Сугробы,
Петровское,
тиф,
Из Крыма — отец на побывку.
Он молод,
Он наш и не наш,
И с ним из неведомой дали
Два слова —
Чонгар и Сиваш —
Возникли и в душу запали.
Травой порастает трава.
С отцами прощаются дети.
Но эти седые слова
Звучат, как приказ на рассвете.
1960
"Мне солдатские снились котомки…"
Анатолию Чивилихину
Мне солдатские снились котомки
И подшлемников серых кора,
И свистящие змеи поземки,
И гудящее пламя костра.
Пулемет утомительно гукал.
Где-то лошадь заржала в лесу.
Я тяжелую руку баюкал,
Как чужую, держал на весу.
Лес был тих, насторожен, заснежен.
Был закончен дневной переход.
На подстилках из колких валежин
Отдыхал измотавшийся взвод.
Кто-то шуткой ответил на шутку,
А потом занимался рассвет,
И тугую скрутил самокрутку
Мне товарищ, которого нет.
1961
САКЛИ
О прожитой жизни
Приходят раздумья
Все чаще и чаще…
Над горной дорогой
Палящее солнце
И ветер звенящий.
По горной дороге
Влачу, будто ношу воловью,
Изжитые дружбы
И то, что когда-то
Казалось любовью.
Слепящее солнце
Скрывается за перевалом.
Безмолвные сакли,
Как мертвые соты,
Чернеют по скалам.
1963
ЗООПАРК
Глаза пантер то вспыхнут, то померкнут.
Медведица к детенышам строга.
На сером камне дремлет серый беркут.
Качает лось волшебные рога.
Купив билет под сводом легкой арки
В большое общежитие зверей,
Заметишь ты, что люди в зоопарке
Становятся и проще и добрей.
Так явственны печаль и благородство
Слонов задумчивых и гордость рыжих львиц,
Что сладостное чувство превосходства
Здесь возникает только у тупиц.
1965
СВЕРЧОК
Трещат и венцы и крылечки,
Бульдозер их топчет, урча.
Сигает сверчок из-за печки
И в страхе дает стрекача.
И рушится домик вчерашний,
Поверженный, падает ниц —
К подножью Останкинской башни,
Вонзившейся в небо, как шприц.
1966
АЭРОПОРТ
Аэропорт — всегда загадка,
Хоть все известно наперед.
Уже объявлена посадка.
Ждет пассажиров самолет.
И странно сознавать, что, скажем,
Сегодня днем вот этот бритт
Вот с этим самым саквояжем
Войдет в свой дом на Беккер-стрит.
И не во сне — на самом деле
Индус, взглянувший на меня,
По вечереющему Дели
Пройдет в конце того же дня.
В полете нет былого риска,
Он совершается легко,
И так мы друг от друга близко,
Как друг от друга далеко.
1966
«В бело-розовом кипенье…»
В бело-розовом кипенье
Маргеланские сады.
Соловьев ночное пенье.
Шелест шелковой воды.
Эта нежность, эта сила
Возникала на холстах,
И, конечно, это было
У поэтов на устах.
Как художника работа,
Счастье смешано с тоской,
И опять услышит кто-то
Все, что слышал Луговской.
Снова хлынет за ворота
Бело-розовый прибой,
И опять увидит кто-то
Все, что видим мы с тобой.
Ну и что же, ну и что же,
Ведь и жизнь всего одна,
И всегда одно и то же
Распевает бедана.
И всегда звенят весною,
Глядя в тихие пруды,
Без меня или со мною,
Маргеланские сады.
1966
«О, разреши мне возвратиться…»
О, разреши мне возвратиться
К тебе опять, Узбекистан!
Я только две твои страницы
На этот раз перелистал.
С тобой свидание опасно,
Я путник, я не старожил,
Но ты меня легко и властно
К себе навек приворожил.
То солнцем, бьющим в виноградник,
То белизной холодных гор,
То вдруг ручьем, что будто всадник
Мчит по камням во весь опор;
То взглядом, ярким, словно искра,
Способным лед воспламенить,
То пальцами, что быстро-быстро
Связали шелковую нить;
То щек ребячьих смуглотою,
Голубоватостью белков,
То величавой добротою
И гордой статью стариков…
О, разреши мне возвратиться
К твоим садам, к твоим полям,
Взглянуть в приветливые лица,
Услышать звонкое: «Салям!..»
1966
ТРЕТЬЕ ПРОЩАНИЕ
Александру Гитовичу
Мы расстаемся трижды. В первый раз
Прощаемся, когда хороним друга.
Уже могилу заметает вьюга,
И все-таки он не покинул пас.
Мы помним, как он пьет, смеется, ест,
Как вместе с нами к морю тащит лодку,
Мы помним интонацию и жест
И лишь ему присущую походку.
Но вот уже ни голоса, ни глаз
Нет в памяти об этом человеке,
И друг вторично покидает нас,
Но и теперь уходит не навеки.
Вы правду звали правдой, ложью — ложь,
И честь его — в твоей отныне чести.
Он будет жить, покуда ты живешь,
И в третий раз уйдет с тобою вместе.
1966
СНЕГ
М. Л. Галлаю
Не то чтобы очень часто,
Но до сих пор вспоминаю
Простреливаемый участок
По дороге к переднему краю.
Затаила в себе ложбинка
Прищур глаз, терпеливо ждущих…
Перед нею всегда заминка
Возникала у всех идущих.
И таких, кому б не хотелось
Повернуть и уйти от смерти,—
Нет, таких среди нас не имелось,
Вы уж на слово мне поверьте.
Но любой из моих знакомых
Шел на метры отвагу мерить,
Уповая в душе на промах,—
Тут уж тоже прошу поверить.
Был я, в общем, других не хуже,
Серединка наполовинку,
И, ремень затянув потуже,
За другими нырял в ложбинку.
И одни, задохнувшись бегом,
Проскочив сквозь смерть, отдыхали,
А другие, в обнимку со снегом,
По-пластунски его пахали…
Послан в роту своей газетой,—
День январский был, ледовитый,—
Полз я, помню, ложбинкой этой,
Вдруг — лежит лейтенант убитый.
Он лежит — и не видно крови
На его полушубке белом.
Удивленно приподняты брови
На лице его окаменелом.
Словно спит он, и словно снится
Сон какой-то ему хороший.
И белеют его ресницы,
Припорошенные порошей.
Спит и словно бы знает это.
Вот и выполнена работа…
Без нагана спит, без планшета,—
Захватил уже, видно, кто-то.
Был морозец в ту зиму лютый.
Полежали мы с ним, как братья.
Может, две, может, три минуты…
Отдышавшись, пополз опять я.
Вот и все. Ни о чем особом
Не поведал я вам, признаться.
Только мыслями к тем сугробам
Стал под старость я возвращаться.
Неужели все это было?..
Как мы все-таки все устали.
Почему судьба не судила
Поменяться мне с ним местами?
1967
ДАТСКАЯ ЛЕГЕНДА
Немцы заняли город
без боя, легко, на бегу,
И лишь горстка гвардейцев,
свой пост у дворца не покинув,
В черных шапках медвежьих
открыла огонь по врагу
Из нелепых своих,
из старинных своих карабинов.
Копенгаген притих.
Вздорожали продукты и газ.
В обезлюдевший порт
субмарины заходят во мраке.
Отпечатан по форме
и за ночь расклеен приказ
Всем евреям надеть
нарукавные желтые знаки.
Это было для них,
говорили, началом конца.
И в назначенный день,
в тот, что ныне становится сказкой,
На прогулку по городу
вышел король из дворца
И неспешно пошел
с нарукавною желтой повязкой.
Копенгагенцы приняли
этот безмолвный сигнал.
Сам начальник гестапо
гонял неприметный «фольксваген»
По Торговой,
к вокзалу,
за ратушу,
в порт,
на канал —
С нарукавной повязкой
ходил уже весь Копенгаген!..
Может, было такое,
а может быть, вовсе и нет,
Но легенду об этом
я вам рассказал не напрасно,
Ибо светится в ней
золотой андерсеновский свет,
И в двадцатом столетье
она, как надежда, прекрасна.
1967
МЕСТО ДУЭЛИ
Г. Г. Нисскому
Вот здесь он стоял,
Среди этих скалистых проплешин,
И сплевывал косточки
Чуть горьковатых черешен.
По яркому небу
На север бежали барашки.
Черешни лежали
В армейской пехотной фуражке.
Асфальт — это позже,
И позже — гудок электрички.
И наши обычаи — позже,
И наши привычки.
И позже — коробки
Стандартных домов Пятигорска…
Была только хат побеленных
Далекая горстка.
И эти холмы — они были,
И синие дали,
Пока секунданты
О чем-то своем рассуждали.
1967
АРАРАТ
Я не верил столько лет
В чудеса с доставкой на дом…
Арарата нет и нет,
Утром глянул — вот он, рядом!
Над жарою Еревана
Белой льдины благодать
Близко-близко, даже странно,
Из окна — рукой подать.
Сразу поднял до вершин,
Как-то сразу все исправил,
Мыслей суетных лишил,
От пустых забот избавил.
Так очистил и вознес,
Так решил мои сомненья,
Что в груди кипенье слез
Ощутил я на мгновенье…
Это утро, этот сад,
Эти винчевские дали,
И над ними — Арарат,
Все такой же, как в Начале.
1967
ОРЁЛ
Здесь воздух студён и разрежен,
В нем склон отдаленный приближен,
Он резко отчетлив, заснежен,
А в небе, почти неподвижен,
Орел — полузверь, полуптица —
На воздух упруго ложится.
Вот легкое сделал движенье
И плавное начал скольженье
На крыльях могучих и ржавых,
Под новым углом подержав их…
Струей голубого потока
Меня поднимает высоко
Доступная в стихотворенье
Мечта о свободном паренье.
1967
СТАНСЫ
И без того не долог век,
Живем какое-то мгновенье,
А время убыстряет бег
По мере нашего старенья.
Давно ль военные дымы
На нас ползли с немых экранов,
И вот уж сами ходим мы
На положенье ветеранов.
На эти странности, друзья,
Поэтам сетовать не ново.
Не здесь ли где-то бытия
Заключена первооснова?
Его загадочной игры,
Увы, мы тоже не избегли:
Грохочут годы, как шары,
Мы шумно рушимся, как кегли.
Минуты медленно текут,
А годы промелькнут — и канут…
Нас молодые не поймут,
Покуда старыми не станут.
1967