А с учебником-словарем все просто. Он же продается в каждом книжном магазине. Раз библиотека списала старые книги, можно покупать новые, без единой помарки и подписанных переводов.
Солнце катилось во дворы Красной Пресни, раздраженный румянец заката предвещал ветреный день. Лия была дома, и Тагерт поехал на Флотскую. Увидев его посеревшее от расстройства лицо, она возмущенно сказала:
– Послушай, душа моя, ну что ты себе жить не даешь?
Это «душа моя» было бабушкино, и Тагерт, глядя на возлюбленную, вздохнул. Лия принялась расхаживать по комнате, иногда приближаясь к нему, чтобы погладить по голове, встать на колени и заглянуть в глаза, попытаться пальцами растянуть его губы в улыбку. Лия была другим, лучшим лицом его волнений. Он хотел бы воспринимать свое положение так, как понимала его Лия. Но для этого нужно быть прямее и моложе. Не одно ли и то же – честность и молодость?
Даже не глядя на любимую, Тагерт понимал, что она за него переживает, готова броситься в бой, чувствовал, как горят ее щеки. От возмущения Лия так хорошела, что нельзя было, посмотрев на нее, оставаться несчастным. Вот он и не смотрел. Лия снова остановилась напротив него:
– Ты будешь каждый день приходить в дурацкий университет и любоваться на эти хари? Они тебя и расстреляли бы, если начальство поручит.
– Ну уж.
– А ты думал? Перестройка перестроила что-нибудь? Ни грамма. По радио да в газетах шуршит новое что-то, а люди, как бабушка говорит, по той же цене, с тем же артикулом.
– Лия, я же не спорю. Но есть нюансы.
– На этом заседании выговор, на другом уволят, на третьем к стенке поставят. Как ты с ними работать собираешься?
– А я не с ними работаю. Я с вами.
– Ну и чучело же вы, Сергей Генрихович! Не знаю, как это по-латыни.
Лия иногда переходила с «ты» на «вы» и обратно, не потому что сбивалась – ей нравилось снова и снова забавляться этим переходом.
– Ты права, права, права… – соглашался Тагерт безрадостно.
– Что ты мычишь, как заблудшая корова!
– Потому что есть тонкости. Потому что все сложнее, чем кажется.
Проклятое, несчастное положение: куда ни ступи, оступишься. Главное и непроизносимое, что связывало его с университетом, – подчинение маленькой, но верной славе, которой овеяна жизнь всякого преподавателя, любимого учениками. Невозможно было объяснить Лии, как он зависим от любви. От той, которой любила его Лия и которую он сам чувствовал к ней. Но Лиина любовь не на пустом месте взялась. Она выросла на почве тысяч любовей, которые горели, перегорали, истлевали, напластываясь вокруг. Университет – студенческая его часть – тучная любовная нива, к которой Тагерт привязан корнями своей слабости. Впрочем, отчего же слабости? Разве он сам не любит всех, кто видит, слышит, понимает его, кто смеется, удивляется, спорит, кто делает его жизнь живее? Разве не признателен он всем сердцем этим мальчикам и девочкам, которые готовы вместе с ним изучать латынь, себя и друг друга?
Любовь эта – не столько притяжение пола, сколько – восхищение, благодарность, радостная искренность, вечный вызов и родственная привязанность всех ко всем. Лиина любовь вспыхнула от искр, там и здесь танцевавших вокруг. Ее заразили этой любовью, почти беспредметной, практически беспричинной – молодость так легко удивить, привязать и влюбить. А девочка в силу таланта, дурости и ревности превзошла всех остальных. Обскакала, победила, ухватила – всем на зависть. А Тагерт? Что Тагерт? Если бы не Тагерт, был бы кто-то другой. Так уж устроена университетская жизнь: студенты и студентки влюбляются – иногда друг в друга, иногда в преподавателей, иногда в кого-то еще. Университет – залежи любви. Тагерт и Лия нашли друг друга. Что ж, раз так складываются обстоятельства, теперь можно уходить? Почему же Тагерт продолжает держаться за университет? Не потому ли, что это место насквозь прогрето любовью к нему, а что будет на всяком новом месте, неизвестно?
«Да тебе-то на что? У тебя уже есть Лия! Мало ее любви? Нет, разумеется, нет». И все же отлучать себя от омолаживающего тепла студенческой привязанности, бежать из мифа, в котором тебя назначили главным, холодно и заунывно. Глядя на раскрасневшееся, взволнованное Лиино лицо, Тагерт чувствовал себя неразоблаченным предателем.
Для обсуждения слова «любовь» собралось человек тридцать. Такого в «Дефиниции» не случалось никогда. Явился и Миша Горецкий – не ради любви, а из любопытства к новым людям. Миша, худенький брюнет с озорными глазами, готовый за компанию смеяться, танцевать, идти на митинг или в поход, учился на первом курсе, но знал уже половину университета. Он и в «Дефиницию» решил заглянуть, потому что об этом на неделе говорили несколько человек. Не то чтобы тема любви совсем не интересовала Горецкого. Просто он не видел смысла теоретизировать на эту вполне понятную тему.
На собрание риторико-философского общества он явился одним из последних. Все столы в двадцать второй аудитории были сдвинуты со своих мест, образовав нечто вроде пентагона. Большинство присутствующих составляли девчонки, о которых и не подумаешь, что им есть дело до любви. «Напряженные такие, как на олимпиаде, – подумал Миша. – Хотя, вон Влада. И нарядилась-то как! Как будто это не риторико-философский кружок, а свидание. Ага, Антон Махов. Тоже мне любовник-теоретик». Миша едва не рассмеялся.
Дверь отворилась, вошел Тагерт, латинист. К Тагерту в университете относились по-разному. У него полно поклонников и особенно поклонниц, но многие его и недолюбливают – кто-то за незачеты и пересдачи, кто-то за вечную улыбку, кто-то за ту самую армию поклонниц, а некоторые – просто так. Бывает же, что человек нравится не за что или неприятен без причины. Сегодня латинист не улыбался. Он озабоченно оглядел негромко гудящую аудиторию, осторожно пробрался куда-то в угол и оттуда (многим пришлось повернуться) сказал:
– Что же, друзья, давайте начинать. Итак, вы выбрали слово «любовь». Любовь, люблю, любимый, нелюбимый… Мальчик любит маму и шоколадное мороженое. Пьер Безухов любит Наташу, герои кино занимаются любовью – нет бы спортом заняться. Выходит, в любви признаются миллионам предметов и само слово растягивают или разрывают на десятки значений. Одно из самых сомнительных слов в любом языке. Столько людей и столько раз употребляли его не по делу, что оно могло бы и вовсе утратить смысл. Но не утратило. При этом слово «люблю» часто – оборотень. Вся ложь, все лукавство рода человеческого перепачкало его снаружи и изнутри, а вот поди ж ты: в какое-то мгновенье оно все-таки является в божественной чистоте и в трагическом свете верности. Итак, кто из вас попытается дать определение слову, которое все понимают по-разному?
Первокурсница Нина Трощук, оглянувшись, подняла руку. Побледнев, она прошептала:
– Любовь – это сильная привязанность.
– Насколько сильная? – быстро спросила Маша Солоневич, насмешница и оппонент для всех, с кем ей случалось разговаривать.
Нина пожала плечами.
– Вот я привязана к воздуху, которым дышу, – продолжала Солоневич; теперь стало заметно, что на крупных зубах у нее поблескивает поясок брекетов. – Получается, у нас с воздухом любовь?
– Мы же говорим: «Ты мне нужен, как воздух», – возразила Лиза Никульшина; сегодня она была в белом свитере, белых брюках, белоснежных кроссовках. – По-английски есть такое выражение: ты отбираешь мое дыхание, you’ve take my breath away. Это тоже про любовь, между прочим.
– Поэзия это все, ерунда! – насмешливо сказала Маша Солоневич. – Если любовь так же физиологически необходима, как дыхание или кровообращение, чем объяснить, что в мире преспокойно живут миллионы нелюбящих людей?
– Почему физиологически? Я не говорила «физиологически».
Горецкий, который никому пока не признавался в любви, подумал, что все здесь: Лиза, эта первокурсница, вероятно, говорят о каких-то собственных историях – о чем еще можно говорить так пристрастно? А Машка Солоневич никогда не влюблялась, поэтому отрицает любые определения любви: мол, если со мной такого не происходило, значит, не такая это ценная вещь, ваша любовь. Интересно, что скажет Влада. Горецкий еще раз посмотрел на нее. Нарядная, но какая-то поникшая. Чем она расстроена?
Тем временем ведущий из своего угла предложил «очертить линию» и отсечь от любви все ложные смыслы. Руку поднял Антон Махов, Мишин однокурсник. Все в Антоше какое-то рыхлое, подумал Горецкий: длинные слипшиеся волосы, неспортивная фигура, вечно сонные лицо, голос и молчание. Причем если Антон молчит, кажется, он молчит о чем-то странном и идиотском. А когда откроет рот, думаешь: лучше бы уж молчал. Но Махов заговорил:
– Любовь – это, мне кажется, как договор дарения. Я дарю себя девочке или женщине… – По аудитории порхнули смешки. – А девочка дарит мне себя. Ежедневно и на всю жизнь.
«Хорош подарок, – подумал Миша и опять едва удержался, чтобы не фыркнуть. – Поглядел бы я на эту девочку».
– Хочешь сказать, что мужчина теперь в собственности женщины, а женщина – в собственности мужчины? – насмешливо спросила высокая девушка с мелкими чертами лица, сидевшая во втором ряду недалеко от окна.
Антон кивнул с таким простодушием, что Горецкому стало его жалко. Девушка же продолжала:
– А сам себе он уже не принадлежит – этот мальчик или там мужчина?
– Он себя полностью доверил женщине, – важно отвечал Антон.
– Вот и дари себя такому, который собой не владеет, – фыркнула девушка.
Горецкий посмотрел на Тагерта. Тот сидел, погруженный в какие-то невеселые мысли. Но вот он поднял глаза на Антона, перевел взгляд на долговязую насмешницу и произнес:
– Напрасно смеетесь, Светлана Константиновна. У влюбленных и правда с самообладанием непросто. Ну а сами вы что думаете?
Светлана Константиновна передернула плечами:
– Я вообще послушать сюда пришла про всяких там ваших бабочек в животе.
Горецкий увидел, что руку тянет Влада. Не то чтобы Миша прежде не замечал, что Влада хороша собой, но сейчас ее красота поразила Горецкого. В ней не было ни капли кокетства, а в поднятой руке чудилась обреченность.