– Мне кажется, – сказала Влада, вставая, – любовь – это наркотическая зависимость от другого человека.
Договорив фразу, она опустилась на скамью. Странная получилась дефиниция, даже не слишком похожая на Владу. Может, услышанная от кого-то? В любом случае за всем этим мерещился какой-то темный, пожалуй, стыдный сюжет.
– Почему наркотическая? – спросил Антон своим войлочным голосом. – Ромео и Джульетта, по-твоему, наркоманы?
Неожиданно для себя Горецкий вмешался:
– Во-первых, понимай шире. Во-вторых, да, конечно.
Он слышал свой голос и не узнавал его. Миша не читал Шекспира, не видел ни одной театральной постановки по его пьесам, но не сомневался, что главное о Ромео и Джульетте он понимает.
– Я тоже не понимаю, почему ты говоришь «наркотическая», – произнесла Нина Трощук, подняв руку и забыв ее опустить. – Мы зависим от разных вещей, в том числе от хороших. От света, от тепла, от семьи.
– А что ты знаешь о наркотиках? – не унимался Антон, похоже, уязвленный тем, что слова Влады восприняли серьезнее, чем его собственные; на Мишу он не обращал внимания, словно того не было в аудитории.
– Я не наркоманка, если ты об этом, – спокойно ответила Влада.
– Откуда тогда тебе знать о наркозависимости? – Антон обвел торжествующим взглядом собравшихся, как бы пересчитывая свидетелей своей правоты.
Горецкий чувствовал, что на турнир вызывают Владу, а значит, в бой идти ему.
– А ты был на Сатурне? – громко спросил он.
Антон наконец перевел глаза на Мишу, ничего не отвечая: а что ответить на нелепый вопрос?
– …Видел кольца у Сатурна? Своими то есть глазами. Не видел? И что теперь, значит, нет ни Сатурна, ни колец?
– Да причем тут? – возмутился Антон. – Я про Фому, а он про Ерему.
– Да притом, – возразил Горецкий. – Не надо быть космонавтом, чтобы знать про Сатурн. И не обязательно быть наркоманом, чтобы знать о наркозависимости, понял?
Тут подняла руку Маша Солоневич со второго курса:
– А если мама любит ребенка, она тоже наркозависима от него?
– Влада, защищайтесь, что вы на это ответите? – с улыбкой произнес Тагерт.
Влада снова послушно встала и сказала:
– Просто наступает момент… Типа: остановите машину, выпустите меня, не хочу дальше ехать. Меня тошнит! Но машина едет дальше. И хуже всего то, что эту машину не другой человек ведет. Тебе кажется, другой, но на самом деле нет. Ты же сам и есть эта сумасшедшая злая машина.
Она посмотрела на Мишу, а может, ему показалось. Горецкий чувствовал, что с ним творится что-то важное, непонятное, у него кружилась голова, точно от голода, в глазах торжественно смеркалось все, что не было Владой. Он поднял руку и заявил:
– Попробуйте у мамы отобрать сына. У нее такая ломка начнется, мама не горюй.
Раздался смех.
– А что смешного? – продолжал Миша. – Насчет машины. Просто нужно пересесть в другую, я так скажу. Такую, где не укачивает… Такую…
– С карими глазками… – неожиданно вставила Маша Солоневич.
Миша посмотрел на нее строго, покачал головой, но не выдержал и присоединился к общему смеху. Во взгляде Влады он прочел смущенную благодарность. Хотя, возможно, ничего подобного в нем не было написано. Главное, теперь она тоже улыбалась. «Какая улыбка, мама моя! – подумал Горецкий. – Грусть-печаль-тоска-котята!»
Галина Мироновна смотрела строго и, как случалось всегда, когда она хотела показать нерасположение, целила слегка мимо глаз собеседника или невольно промахивалась.
– Сергей Генрихович, вы помните, что кафедра приняла решение проводить обучение по новому пособию.
Тагерт молчал.
– Нам стало известно, что вы, игнорируя решение кафедры, продолжаете пользоваться вашим старым учебником.
Тагерт слушал внимательно, кивая в такт выговору.
– Кафедра не допустит…
– Решение кафедры, Галина Мироновна, ошибочно. Это решение следует отменить. – Произнося эти слова, Сергей Генрихович продолжал согласно кивать, не теряя прежнего ритма.
На мгновение заведующая потеряла дар речи. К счастью, скоро этот дар к ней вернулся:
– Сергей Генрихович, в университете действует единый порядок. И кафедра не потерпит отклонений от принятого решения. Решение кафедры – это закон!
– Девять лет назад кафедра приняла решение перейти с методички на учебник-словарь. Который, кстати, рекомендован комитетом по высшему образованию, чего не скажешь о желтой брошюре. Разве рекомендация министерства не закон?
Теперь от собеседника уклонялся не только взгляд Булкиной. Заведующая повернула голову к окну, словно никакого собеседника в комнате не было вовсе.
– Предупреждаю, Сергей Генрихович. Кафедра и ректорат настоятельно просят вас направить обучение в утвержденное русло. Я вас больше не задерживаю.
Шагая по коридору, Тагерт ощущал, что пол, стены, стенды на стенах теперь считают его чужаком, нарушителем, преступником. Казалось, недружелюбие прикасается к его лицу, горчит во рту, сжимает сердце. «Ты всего лишь ослушался начальства, но не делал ничего дурного. Как раз наоборот, ты действуешь правильно. Они готовы уничтожить дело твоей жизни, только чтобы поставить тебя на место. Но на какое место нужно встать, чтобы отказаться от смысла жизни? Держись правды и не совершай ошибок, особенно чужих». Он заметил, что лампа в дальнем конце коридора подмигивает – то ли ободряюще, то ли нервно.
– Что еще должно случиться, чтобы ты решил уйти из этого дурацкого университета?
Когда Лия волновалась, казалось, она задыхается, захлебывается воздухом. Он взял ее за руку и поглаживал, словно шептал: ну-ну, успокойся, все хорошо.
– Не говори так. Ошеева и Булкина еще не весь университет. Пока он еще мой и твой.
– И ты позволишь им так с собой обращаться?
– Лика, это же борьба. У них свое оружие, у меня свое. Уйти сейчас – значит исполнить их заветное желание. Это ведь их план – заставить меня исчезнуть.
Лия отняла у него руку, встала и подошла к окну.
– А каков твой план? Сделать, чтобы они исчезли? Они не исчезнут. Кто угодно, только не они.
– Хочешь знать, почему я держусь за эту работу? Причин хватает, но есть важнейшая: университет – это эликсир молодости. Да-да, смейся. Не знаю, помнишь ты или никогда не видела… Анна Богдановна, инспекторша юрфака. Обычная сорокалетняя тетка с золотыми зубами и волосами, окрашенными хной. Точнее, такой она была, когда пришла в университет – безвкусно одетой, вечно раздражительной, некрасиво стареющей женщиной. За пять лет, пока она вела к диплому свой курс, глаза у нее заблестели, ожили волосы, кожа, ногти – я не шучу! – она стала одеваться по моде, быстрее и остроумнее отвечать на вопросы. Эти мальчики и девочки, эти инфантильные разгильдяи, прогульщики и двоечники – вы! – научили ее своей юности. Заразили быстротой реакции, легкомыслием, беспричинным смехом и невольной радостью жизни. Работай она в департаменте министерства или в офисе инвестиционной компании в окружении озабоченных сверстников и сверстниц, у нее не было бы ни мотива, ни ресурсов, ни шанса помолодеть. А здесь – было.
Лия слушала внимательно. В этом внимании слышалось благодарное притихание человека, допущенного к важнейшим тайнам. Тагерт продолжал:
– Так вот. Пьеса для «Лиса» почти дописана. У меня есть театр. Я отвечу им со сцены. И не только им.
– Почему ты ничего не говорил? – В Лиином голосе звучала ревнивая обида. – Какие у тебя еще от меня секреты?
– Ну… Стыдно признаться… Это суеверие. Скажешь заранее – и не допишешь.
Лия смерила Тагерта подозрительным взглядом, помолчала и произнесла:
– Хочу играть главную роль.
Он посмотрел на Лию с удивлением:
– Ты даже не знаешь, о чем пьеса.
– Мне все равно. А о чем?
Тагерт коротко пересказал сюжет, и пока он говорил, Лия все заметнее хмурилась: она размышляла. Наконец, просияв, она встряхнула головой:
– Я буду главной фреской.
– …
– Во-первых, меня возрождают, спорят обо мне. Во-вторых, все будут на меня молиться. Как я того и заслуживаю.
Войдя в тридцать шестую аудиторию, Тагерт обнаружил на задней парте Ольгу Ипполитовну Лабунцову, преподавательницу французского. В первое мгновенье она казалась матерью одного из первокурсников. Тагерт поздоровался не без удивления, подошел поближе и спросил вполголоса, чем обязан такому удовольствию. Ничуть не смутившись, Ольга Ипполитовна сказала:
– Не обращайте на меня внимания. Как будто меня здесь и вовсе нет.
После этих слов студенты, как по команде, обернулись к задней парте.
Занятие началось. Тагерт понимал, что Лабунцову прислали с инспекцией, что проверка связана с недавним разговором у заведующей, но зачем прислали преподавательницу французского? Ведя семинар, Сергей Генрихович не без удовольствия заметил, что совсем не волнуется. Через четверть часа после начала Лабунцова поднялась и, сгорбившись, как делают опаздывающие студенты, просеменила между рядами к выходу.
Несколько дней жизнь текла своим чередом. У проверки не было никаких последствий. Покой – не постоянное ровное благополучие. Покой – то короткое время, когда не происходит ничего дурного. В какой-то момент Тагерт перестал думать о странном визите.
В пятницу, готовясь идти домой, Тагерт столкнулся с Татьяной Максимовной. Повязка на глазу Воробеевой твердо смотрела на Тагерта мертвым взглядом. Они встретились впервые с начала учебного года. До этого Тагерт не счел нужным, точнее, не решился найти Воробееву и обсудить произошедшее. Да и к чему бы такое обсуждение привело? Татьяна Максимовна свой выбор сделала. Они поздоровались и замолчали, потому что не знали, что говорить. Наконец, Воробеева произнесла:
– Вы должны знать, Сергей Генрихович… У вас хороший учебник, хороший словарь, дело не в нем.
– Для чего же вы участвуете в его изгнании, Татьяна Максимовна?
Она развела руками:
– Обстоятельства непреодолимой силы. Если не я, был бы кто-то другой. Смотрите на это по-буддийски.