Конечно, дома Лию числили ребенком и это часто ее обижало, но теперь, за две недели до свадьбы, выяснилось, как много у этого детства привилегий. Она любила будущего мужа, но опасалась переселиться к нему, остаться без защиты родителей и бабушки. Каково-то будет вдвоем со взрослым мужчиной, у которого свои правила (преподаватель!), привычки, желания. Вдруг он не станет воспринимать ее как равную? Нет, равенства мало. Вдруг он не поймет, что любовь, красота, талант, да просто тот факт, что она – это она, дает ей право на главенство? Пусть маленькое, необъявленное, но ощутимое. Как у мамы над отцом – хотя уж мамино главенство точно ни для кого не секрет, и отец принимает его с благодарностью, иногда даже с благоговением. Порой взбрыкивает, но все остальное время… И в этом нет ничего унизительного, Лия часто думала, что такое признание верховенства сродни оправданному доверию ребенка. Способен ли Сережа на такую любовь?
На примерках Лия замечала, что прекрасное, точно облако, платье в минуты сомнений становилось тесным, неудобным, странным. Но однажды шел дождь, день все никак не мог начаться, Лия сидела на паре у окна, не слыша ни преподавателя, ни шепота соседей. И вдруг отчетливо увидела, как они вдвоем в доме мужа, Тагерт простужен, сидит, кутаясь в одеяло, на диване, а она, Лия, принесла ему чай с лимоном. Горячий чай, над чашкой закручивается свежий пар, Сережа благодарно и жалобно улыбается. Теперь ей все показалось понятным, словно в связке из тысячи неподходящих ключей наконец нашелся тот единственный, отворяющий все двери, разрешающий все сомнения. Заботиться – это и значит обрести то положение, о котором она мечтала. Кто заботится – тот и старше и, главное, прекраснее. Лия посмотрела на Аню Трауб, потерянно сидевшую справа. Заметив на рукаве ее блузки приставший волос, сняла его, сдунула под парту и неожиданно засмеялась, так что все обернулись на нее, а преподаватель нахмурился и покачал головой.
Под вечер Лия заглянула в комнату к бабушке, присела на край кровати и сказала:
– Бабуля, можно, я тебя попрошу? Позвони, пожалуйста, Саше Студеникину, скажи, чтобы он забрал свои билеты. Я же замуж выхожу все-таки. С чего бы мне с чужими парнями в Японию летать?
– А я бы слетала, – вздохнула Галина Савельевна, разглядывая переданные билеты. – Да только не зовет никто.
– Так поезжай вместо меня.
– Бедный Саша, он так тебя любит.
Лия сердито поглядела на бабушку:
– Мне что, разорваться? Чтобы один на мне выше пояса женился, а другой…
Тут в стекло окна стукнуло, бабушка и внучка синхронно вздрогнули и переглянулись. Через несколько мгновений стук – чуть мельче и острее – повторился. Лия резко поднялась и двинулась к окну.
– Лика, стой. Ты же не знаешь, кто там. Давай папу позовем. – И не дожидаясь ответа, бабушка закричала: «Гера! Герка!»
Впрочем, крик вышел несколько сдавленный, можно сказать, даже вовсе не вышел. К тому же внучка, не дожидаясь, подошла к балконной двери и повернула ручку. С улицы в спальню хлынула сырая вечерняя свежесть, а вместе с ней – треньканье струн откуда-то снизу, из-под уцелевших листьев клена, из пожухлой травы. На мгновенье Лие показалось, что это стрекочут непонятные насекомые. Затем снизу всплыла связка воздушных шаров, черных и белых, и остановилась, покачиваясь напротив Лииного лица. Их держал кто-то, кого с балкона невозможно было разглядеть как раз из-за теснящихся шаров. Зато рядом стояли двое парней, одетых в странные халаты… стоп, это что, кимоно? Один из парней, чернявый, перебирал струны банджо, а другой, долговязый, с хорошим деревенским лицом, смотрел прямо на Лию. Этого высокого она где-то видела, второй ей не знаком. А кто держит шары? Что вообще все это значит? Тут парень, бренькающий на банджо, запел:
Как у наших у ворот
Лия-сакура цветет,
ежедневно поливается,
красотою наливается.
Из соседнего окна раздался смех. Оказывается, японскую серенаду через приоткрытые створки слушала Поля. Лия улыбалась, пребывая в смятении: сначала она решила, что это опять Саша Студеникин, потом, что это Сережа, но вдруг ее посетила мысль, будто спектакль устроил кто-то третий, и именно эта мысль взволновала ее сильнее всего. Поняв это, Лия смутилась: что же получается – она продолжает ждать кого-то еще? За спиной стояла бабушка, не решаясь выглянуть на балкон, но готовая в любой момент заслонить внучку собой.
Куплеты завершились, музыканты склонились в низком японском поклоне. Знакомый голос сказал: «Лови», – и шары полетели вверх. Бабушка сзади охнула, но Лия успела ухватить ленточку, хотя черно-белая гроздь уже готова была отправиться дальше, к другим балконам, на крышу, в остывающее вечернее небо поздней осени. Она заметила, что к шарам привязана маленькая плетеная корзина, притом не пустая, потянула связку к себе. Шары упруго заплясали над головой. В корзинке плотно, от края до края, сидела застрявшая кукла, изображавшая то ли инопланетянина, то ли регбиста, то ли… постойте… римского легионера? Тряпичный инвалид с огромным носом, таким же подбородком, в пластиковой каске и с пластиковым щитом. «Причем тут римский дурачок?» – начала было думать Лия, но вдруг заметила, что кукла прижимает ко дну корзины черный конверт. Выкорчевав легионера, Лия посмотрела под балкон. Там никого не оказалось: музыканты исчезли. На черной бумаге конверта тускло сверкнуло золотом: «Лие». Она почувствовала холод, и тотчас раздался звонок в дверь. Лия вспомнила, что прямо сейчас на столике у бабушки лежит еще один конверт, с японскими билетами.
Лицо Тагерта застыло.
– Ну ты даешь, – протянула Лия растерянно. – А где остальные?
Тагерт уставился на черный конверт в Лииных пальцах.
– Мы могли бы поговорить наедине? – сипло спросил он.
Лия мысленно пробежала по квартире: в их комнате была Поля, бабушка затаилась в своей спальне, родители сидели на кухне при включенном телевизоре. Пойти в родительскую спальню? Неизвестно, все ли там в порядке. В столовую в любой момент кто-нибудь войдет. Не запираться же в ванной.
– Я возьму куртку, и мы прогуляемся, да?
– А ты в конверт заглянула?
Лия покраснела, потому что вспомнила про оба конверта – черный и тот, что лежал у бабушки.
– Здравствуй, Сереженька! – В прихожую вплыла Галина Савельевна в нарядной шали. – Куда же это вы? Лия, что происходит?
– Бабуля, мы вернемся через полчаса. Идем? – быстро взглянула на Тагерта.
Они спускались по ступеням молча, Лия сжимала в пальцах конверт и размышляла, как связаны шутовские кимоно под балконом с предложением Саши Студеникина. День выдался сравнительно теплый, но обоих принизывала дрожь. В парке Дружбы на берегу пруда они нашли свободную скамейку и сели.
– Может, откроешь конверт? Это уже не шутки.
– Почему-то мне страшно.
Тагерт усмехнулся.
– Чего только люди не пугаются. Но ты можешь, конечно, вернуть его, не раскрыв.
Он протянул руку, но Лия спрятала конверт за спиной. Ее взгляд в это мгновенье он будет помнить долгие годы: пытливость, потеплевшая до беззащитности.
То и дело посматривая на Тагерта, как бы не желая упускать из виду его лицо, она раскрыла конверт. Увидев билет до Рима, Лия засмеялась – не без горечи. Она поняла, что Рим – ответ на Токио, что могло бы быть и Токио, но Сергей – ох, Сергей! – видите ли, не так прост. А как же Токио? Японский садик съежился до размеров детского фуросики, потом – носового платка, которым она мысленно смахнула подступившие слезы.
– Посмотри, там еще кое-что, – прерывающимся голосом произнес Тагерт. Он почти отвернулся, торжественно и отстраненно глядя прямо перед собой.
Действительно, в конверте прятался еще один листок, тоже черный. Лия увидела золотые латинские буквы и ржавую, еле заметную подпись в углу. Весь универ знал эту подпись, и она с улыбкой произнесла:
– Конечно, я уже сдала латынь, но ты хорошо обо мне думаешь…
– На обороте перевод.
Она начала читать и тотчас, с первых слов, спиной ощутила вечерний холод: «Я, Сергей Тагерт, свидетельствую перед лицом Бога, что передаю свою душу и всю жизнь без вычетов и исключений в дар моей любимой Лии Чеграш. Все, чего я достиг и чего достигну в будущем, принадлежит и посвящается тебе. В этот дар входят моя любовь, защита, забота, обновление жизни, ожидаемые и неожиданные подарки, путешествия, а также множество событий-зеркал, в которых ты увидишь себя в самом прекрасном свете».
С этой стороны листа также виднелась подпись, и теперь Лия поняла, что значит ее еле различимый ржаво-бурый цвет чернил. Она почувствовала холод, озноб вдохновения: во все стороны распахивались пространства, точно сцены разных, одновременно идущих спектаклей или фильмов – лодка, проплывающая между двух высоченных скал-островов, маленький автомобиль петляет через зеленые поля между каменных изгородей, костер на даче посреди осеннего сада, сегодняшняя японская серенада под балконом, паркетно-зеркальный зал какого-то дворца и рубиновые шарики ягод на подушках болотного мха, причем в сердце каждой картины находилась она сама – иногда с Сережей, иногда с сестрой, иногда с родителями, а то и одна.
Странно, что они все еще стояли на берегу пруда в парке Дружбы, нужно было что-то сказать или сделать, но никакие слова не были достаточным и справедливым ответом на эту клятву и на собственные Лиины чувства. Сейчас она скажет какую-нибудь бесповоротную глупость, и все будет испорчено. Вдруг среди головокружительных картин выскочило давешнее: комната, дождь за окном, простуженный Сережа сидит на краю кровати, а она протягивает чашку чая с лимоном. Лия прижалась к нему, спряталась в его тепле и затуманенно сказала: «Послушай. Сейчас расскажу сказку».