Тагерт давно помнил в лицо каждое предложение, знал его силу, голос, нрав. Порой ему начинало казаться, что это сказал именно он. «Тиро́нибус парце́ндум эст». Да, он бы мог сам так подумать – «Новобранцев следует щадить». В манипулах тяжелой пехоты первым рядом ставили молодых солдат. Новички принимали первый удар, ветераны, отборные и сильнейшие, стояли в третьем, последнем ряду. Если два первых ряда справлялись с противником, ветераны могли выйти из боя, не обагрив меча, не оцарапав щита. Что в таком случае значит эта фраза «Новобранцев следует щадить»? О, она многое значит. И то, что новичка можно простить за проступок, совершенный по неопытности, и то, что если не беречь молодых, из кого вырастут настоящие бойцы? Кто бережет молодых, думает обо всех. Именно этой фразой первокурсники наверняка будут козырять перед ним: мол, не губите, Сергей Генрихович, мы еще подучимся, у нас впереди второй курс и сражения посерьезнее. Именно этой фразой он станет осаживать себя, борясь с собственным максимализмом. Вставай же в строй, фраза про tirones, насаждай мудрость и смягчай нравы!
А вот и презумпция невиновности – с пылу с жару, как ее сформулировал Юлий Павел семнадцать столетий назад: «Ei incumbit probatio qui dicit, non qui negat» – «Доказательство ложится на утверждающего, а не на отрицающего». Римляне называли ответчиков «отрицателями». Даже имя придумали для условного ответчика – Нумерий Негидий. Что-то вроде, скажем, Олега Отрицалова. Или Нестора Несознанкина. Разве не занятно? Хотя ответчики часто бывают виновны. Будет о чем поговорить на семинаре. Легион за легионом, пехота за конницей, река медных шлемов, точно булыжников Аппиевой дороги – книга строилась все быстрее и давно перевалила за половину.
Заканчивая работу, Тагерт вставал из-за стола спокойный, с бледным от усталости лицом. Он чувствовал: все хорошее, что он себе позволит, – ужин, бокал вина, прогулку по парку, арию Лепорелло, – он точно и в полной мере заслужил. Он не думал о счастье, потому что оказывался переполнен и выхолощен одновременно. Это и была его формула счастья (только важно про счастье не помнить): чтобы жить полнокровно, надо тратить все силы до последней капли. Выкладываться – единственный способ вложиться в счастье.
Наконец дожди утратили июльский задор, на зелени появились первые желтые заплатки. Стали студеными ночи, а рассветы подолгу не могли вспомнить, что на дворе лето. Была глубокая ночь конца августа, когда в чистом небе можно ловить падающие звезды и загадывать желание. Вместо этого Сергей Генрихович кряхтя поднялся из-за стола и оглядел комнату. По углам пузырились обои, шторы выгорели на солнце, подоконники, полки, стулья обросли книгами, сланцевыми кипами бумаг.
Вся его жизнь ушла в книгу, и вот теперь книга дописана. Следовало что-то почувствовать, вздохнуть каким-то новым вздохом, прочесть молитву. Но работа продолжала двигать Тагертом, требовать продолжения, нового рывка, не результата, а окончания завода. Через пару дней завершались каникулы, надо было ехать в институт, узнавать расписание, сидеть на первой консультации. Все это казалось сном другой жизни.
Вдруг Тагерт услышал, как за окном зашелестели листья. Он не воспринимал звуки внешнего мира уже много месяцев: только шуршание страниц и перещелк серых клавиш. Ему показалось, что по лицу провело холодом. Сергей Генрихович взглянул на бессонный экран, на последнюю напечатанную страницу. Книга готова была выйти из несчастной, заброшенной комнаты и выпорхнуть в большой мир: вот почему он расслышал ветер в августовской листве.
Впервые за много дней он спал неспокойно. Возвращение жизни означало и возвращение волнений.
Обычно сентябрь для ректора – мирный месяц. Позади приемная кампания, шквал визитов и звонков, ремонт здания. Но сегодня Игорь Анисимович не успел ни пообедать, ни даже покурить. И суток не прошло с момента, когда Водовзводнова пригласили в Администрацию, как в приемную потянулись институтские люди, которые готовы были просить его о чем-то – уже в качестве будущего министра МВД. Странно, он ведь никому ничего не говорил, только жене, но тут-то никакой утечки быть не может: захочешь да не выудишь. Значит, Кожух, проректор по общим вопросам, больше некому. Ну держись, болтун Никита, за землю. Бывший оперативник, называется.
Сильнее всех рвался Шкрядов, заместитель Кожуха, – лишняя улика проректорской вины. Пять лет назад Шкрядова уволили из МВД и Игорь Анисимович по просьбе проректора взял его в штат. Конечно, масштаб в институте не тот, к тому же Шкрядову назначили вести семинары по административному праву. Часов немного, но какой из него преподаватель? Пронюхав про будущее назначение ректора, Шкрядов воспрял и заволновался. Плотный, низкорослый, давно потерявший выправку мужчина шестидесяти лет с нервно-красными щеками, седыми вздорными бровями, Шкрядов говорил отрывисто, точно отдавая команды. Приемная со Шкрядовым уже не справлялась, он пугал других посетителей, так что Водовзводнову пришлось его принять.
– Игорь Анисимович, разрешите поздравить, вот это радость, прямо то, что России и надо. Мать твою, такой, … (Шкрядов не тратил времени на замену ужасных слов плохими), человек, вот именно как вы. Уж вы там наведете порядок.
Игорь Анисимович хотел было спросить, откуда у Шкрядова такие сведения, но тот не по-военному взвыл:
– Игорь Анисимович, отец родной, заберите меня с собой, прошу как человека! Один раз спасли мою эту, не оставляйте, не могу я здесь! Будем дела делать, вопросы решать, вернее меня вам человечка не найти, я этот зоопарк наизусть знаю, каждую гадюку, каждого, мать его, червяка в погонах. Я вам буду, как говорится, глаза и уши и что хотите. Только не оставляйте меня здесь!
– Как, Константин Иваныч? Я думал, вам у нас нравится, – ректор говорил с улыбкой, но с участливостью не спешил.
Понятно, что при новом руководстве из замов Шкрядова могут и сковырнуть, если никто не вступится.
– Нравится, да! – горящие под лохматыми бровями глаза напоминали, что не бывает дыма без огня. – С вами, Игорь Анисимович, нравится. А без вас – куда мне? Спустят с карьерной лестницы, и что мне, на пенсию? В банк ВОХРой командовать?
– Да погоди ты, Константин Иваныч, плач Ярославны разводить. Бабушка надвое сказала.
– Глазами буду! Ушами! Всю черную работу делать!
Отделавшись от Шкрядова, ректор закурил и поднял трубку внутреннего телефона, чтобы узнать, кто ждет в приемной. Секретарь ответил условной фразой: «Нужно обсудить документ». Это означало: разрешите доложить лично. «Нужно обсудить документ» говорили, когда в приемной складывалась сложная ситуация. Например, когда непонятен был приоритет неожиданных посетителей и невозможно было обсуждать все при них. Через мгновение секретарь Паша со спокойно-сосредоточенным лицом докладывал, что в приемной бок о бок дожидаются префект ЦАО и народный артист СССР Лев Резун. Ни с кем из них Водовзводнов не договаривался о встрече. Понятно, что первым пойдет префект, но и с народным артистом нужно обойтись деликатно. Вздохнув, Игорь Анисимович поднялся из-за стола и шагнул в приемную, привычно надев самую солнечную улыбку из арсенала дипломатических.
Использовать оружие против безоружных невозможно. Недостойно. Юрий Савич обнажил шпагу в присутствии посторонних всего дважды. Первый раз это произошло в одиннадцатой аудитории, куда Савич явился к своему бывшему преподавателю Сергею Генриховичу. Дело в том, что под самой гардой на металле клинка были выгравированы то ли слова, то ли части слов, притом каждая буква щетинилась шипами, словно терновыми колючками. Савич тщательно срисовал линию за линией, штрих за штрихом и многократно пытался расшифровать рисунок, но всегда выходила абракадабра. Поразмыслив, Юрий решил, что подпись непременно должна быть на латыни – благородном языке королей, монахов и рыцарей.
Увидев мушкетера, который входил в аудиторию с приветливой улыбкой, Тагерт вздрогнул, но потом вспомнил и поздоровался. Вместе со всеми он давно привык к преображению студента, они то и дело встречались по дороге к метро или в коридорах. И всякий раз латинист хотел расспросить Савича о его метаморфозе, но так и не насмелился.
По аудитории гуляло тепло дыханий и тел, словно люди все еще частью оставались здесь. Поздоровавшись, Савич сказал:
– Сергей Генрихович. У меня на оружии надпись, думаю, латинская. Вы не поможете разобраться?
Оглядевшись, мушкетер вернулся к двери и притворил ее. Тагерт заметил, что по пути Савич придерживает рукой плащ, стараясь не зацепиться за столы. Пока Савич шагал между рядами, латинист успел подумать, сколько неудобств выбрал себе этот молодой человек. Большинство благ, которых он добровольно лишил себя, собирались в единое и вроде никем сознательно не ценимое свойство: он утратил незаметность. Выходило, что способность не слишком выделяться из окружения дает человеку множество преимуществ частного лица, а то и невидимки. Отрываясь от слитности, одиночка бросается в глаза и выставляет себя на всеобщий суд, причем суд заведомо пристрастный, а стало быть, несправедливый. Словно десятки, сотни прожекторов стреляют в одиночку, и он проходит через толпу, словно через галерею кривых зеркал, с той лишь разницей, что людские зеркала часто еще и вмешиваются в судьбу того, кого отражают. На театральной сцене, на экране кинотеатра, на живописном полотне яркость и неслиянность образа простительны и даже желанны. Но, предположим, в электричке или маршрутном такси мы встретили персонажа Ван Дейка, Рубенса или Матисса. Хорошо, если им хотя бы позволят добраться до пункта назначения. А то ведь и не позволят. Так может и шпага пригодиться, подумал Тагерт.
Встав в шаге от Сергея Генриховича, студент со скользящим лязгом вынул шпагу из ножен. Тагерт, подставив клинку ладони, невольно повторил почтительный полупоклон Савича. Шпага была тяжелая, металл холодил кожу. Это была вещь, которая внушала к себе уважение именно своими физическими свойствами. Латинист взял шпагу за рукоять. Отполированные неровности обмотки приятно отзывались в ладони – оружие продолжало руку, узнавало ее, оказывало почтение, точно верный вассал. Сергей Генрихович поднял глаза на студента-мушкетера. Он хотел было сказать, что теперь лучше его понимает, но замешкался и не сказал.