Игорь Анисимович решил сам выборами не заниматься, поручить всю подготовительную работу Остапу Уткину. Пускай обрабатывает заведующих кафедрами. Не надо даже делать намеки: завкафедрами разумные люди.
Начался прием. С каждым новым посетителем настроение Водовзводнова поднималось. Сегодняшний визитер – завтрашний друг института, каждый, кому поможет Игорь Анисимович, вступает в ряды его сторонников и прибавляет мощи, величия его делу. Между прочим, на будущий год к ним собирается поступать сын Шумилина, куратора института в комитете, и Вали Жильцовой. Пожалуй, можно бы даже не ездить в комитет самому, послать Петра – он в курсе всех дел, со всеми знаком, Водовзводнов позаботился об этом. Они нередко бывали на важных встречах вместе с проректором, особенно если на переговорах обсуждали вопросы, связанные с деньгами, строительством, любые хозяйственные моменты. Матросов мгновенно просчитывал выгоды и невыгоды того или иного решения, производил вычисления, знал городские законы. Поэтому теперь Петра можно отправить в комитет, в мэрию, в те министерства, с которыми у института давние связи.
Водовзводнов вынул из шкатулки тонкую сигарету, щелкнул зажигалкой и с удовольствием выдохнул струю дыма, которая легла дорожкой между двумя малахитово-золотыми (как в президентском кабинете) ручками письменного прибора.
– Петр Александрович, заглянешь? – тихо произнес ректор и, не дожидаясь ответа, положил трубку.
К вечеру в ректорский кабинет был вызван Остап Уткин. Крупное тело председателя месткома дымом просочилось в дверь, которую Уткин не решился раскрыть больше, чем на четверть.
– Выздоровела дочка, Остап? Как чувствует себя? – участливо спросил Водовзводнов.
– Лучше, гораздо лучше, Игорь Анисимович. Идем на поправку, – благодарно кланялся Уткин, не садясь.
– Остап, садись, не валяй дурака. Хочешь, устрою Кремлевку?
– В другой раз, Игорь Анисимович, крайне благодарен, – председатель месткома осторожно присел на стул, стараясь не касаться спинки.
– Дело вот какое. Скоро выборы ректора. На тебя, как говорится, вся надежда. Собирай заведующих. Директив не надо, скажи, мол, комитет рекомендует, на переправе не меняют. Найди слова, ты же тамада.
– До вас, Игорь Анисимович, мне расти да расти, – скромно возражал Уткин, а после прибавил другим тоном: – Сделаю в лучшем виде. Петра Александровича известить?
Водовзводнов немного удивился, но не подал виду. Петр Александрович в курсе, сказал он, не лишая голос мягкости. Выпроводив Остапа, Водовзводнов решил все-таки ехать в комитет. Есть дела, которые нужно делать самому, и это – одно из них.
На ноябрьском Ученом совете Марфу Александровну Антонец похвалил ректор. Не перед началом, не в перерыве, а на самом заседании. Марфа Александровна предпочитала оставаться незаметной: пусть на виду будут другие, ей довольно и кресла в партере. Кафедру иностранных языков на Ученом совете вспоминали редко, и сегодня Марфа Александровна не ожидала, что все взгляды обратятся на нее. Обсуждали вроде бы посторонний, не касающийся Антонец предмет: издательскую программу и обеспечение учебной литературой. Что тут, собственно, обсуждать? Учебники в библиотеке есть, кому не досталось – сам покупает. Ну старые, ну исчерканные. Кто виноват-то? Имеются методички по всем языкам, сборники дидактических материалов. Раз в три года их печатают заново – бумага газетная дольше не живет. Худо-бедно справляемся. И вот эта странная похвала.
Как всегда, ректор говорил довольно тихо, так что члены совета могли только изредка переброситься шепотком. Вдруг, как показалось Марфе Александровне, речь Водовзводнова сделалсь громче:
– Особо хочу выделить кафедру иностранных языков. У них вышел превосходный учебник со словарем латинской юридической фразеологии. Основательный труд академического, университетского уровня. Спасибо, Марфа Александровна, что под вашим крылом растут такие, если можно выразиться, птенцы.
Тут все посмотрели на Антонец, и Марфа Александровна ощутила какой-то приятно-неприятный холодок. Приятный, потому что похвалили. А неприятный, потому что Марфа Александровна слыхом не слыхивала ни о каком словаре латинской фразеологии. Похвала ректора звучала как издевка и попрек: дескать, она, заведующая, не знает, что творится у нее на кафедре. И это на глазах всего Ученого совета. Вернувшись в свой маленький кабинет, Марфа Александровна вызвала лаборантку Римму. Римма в глаза не видела никакого словаря. Тагерт вчера приходил на консультацию, но только поздоровался. Не слышали о словаре и три преподавательницы, англичанки с француженкой, жевавшие бутерброды перед началом вечерних занятий.
Странная выходила картина: ректор новую книгу Тагерта видел и оценил, а на кафедре Сергей Генрихович и словом не обмолвился. Что он себе возомнил? Почему таскается к ректору через ее голову? Метит на ее место? Промахнется. Марфа Александровна выдвинула нижний ящик письменного стола, занимавшего две трети всего кабинета, и вынула теннисную ракетку в тугом прорезиненном кожухе цвета воронова глаза. Ракетка была куплена ко дню рождения внука Мити. Не раскрывая футляра, Марфа Александровна махнула ракеткой в сторону двери, словно выгоняя из кабинета назойливые неприятные мысли.
Так уж вышло, что новость об увольнении Бесчастного Петр Александрович узнал первым. Ректорский секретарь Паша показал ему заявление, только что переданное из кадров.
– Погоди! – попросил Матросов. – Дай-ка я сам шефа порадую. Один он?
Он взял бумагу с размашистым росчерком подписи и шагнул в ректорский кабинет. Водовзводнов восседал, окутанный голубоватым дымом, точно далай-лама. Увидев проректора, прикрыл ладонью трубку и шепотом просил подождать.
– От такого не отказываются. Ждем Юрия Михайловича, красную дорожку уж постелили. Спасибо, спасибо! Обнимаю!
Положив трубку, Водовзводнов сказал, продолжая улыбаться и кивать:
– Чего не сделаешь для родного института. Мэрские доплаты! Разве это мэрско?
Матросов кашлянул и произнес:
– У меня для тебя подарок.
Он поднялся со стула и протянул ректору заявление. Тот прочел, внимательно посмотрел на Петра Александровича, затем опять перечел документ. Затянулся и выпустил дым со словами:
– Верил бы в бога, сейчас сказал бы, что бог не фраер.
– Выходит, он к тебе перед уходом не заглядывал? Говорят, у него своя программа на Российском телевидении будет.
Игорь Анисимович задумчиво сказал:
– Мы думали, он хочет власти. А ему просто мало внимания. Вот пожалуйста: и артисту аплодисменты, и нам спокойнее. Теперь пройти через Ученый совет – и запируем на просторе.
Вернувшись к себе, Петр Александрович тяжело опустился в кресло. Вдруг что-то хрустнуло, пространство накренилось, Матросов подскочил и увидел, что подлокотник треснул и спинка оторвалась от кресла. Глядя на сломанное кресло, Матросов подумал, что сегодня больше не следует ничего предпринимать, а нужно поехать домой и пересидеть неудачу. Он вызвал секретаря, велел найти креслу замену и сказал, что едет в мэрию. Ему показалось, что Саша старается не смотреть ему в глаза. Хотел отчитать, но передумал и бесшумно вышел из кабинета.
Широкое лицо Нуанга Кхина светилось в конце коридора, точно благодатное тайское солнце. Радость Нуанга была такой силы, что, идя навстречу Тагерту, замначальника отдела аспирантуры почти бежал, раскинув для объятий короткие руки.
– Поздрабляю, злобарь хоросо. Ректор на Уценам советам хварит. Библиотека покупать будет триста злобари. Триста оцень хоросо!
Нуанг Кхин был кампучийским политическим эмигрантом. Конечно, довольно странно думать, что политические эмигранты могли что-то напутать и убежать не из Советского Союза, а, наоборот, в Советский Союз. Тем не менее в тысяча девятьсот семьдесят шестом году Нуанг Кхин чудом спасся от красных кхмеров. Видимо, он оказывал кое-какие услуги советскому посольству, так что ему помогли бежать, дали советское гражданство и попросили Рассудова, прежнего ректора ОЗФЮИ, взять его на работу: во все времена у института были крепкие связи с внутренними органами и спецслужбами.
Разумеется, преподавать Нуанг Кхин не мог, по-русски говорил хоть и бегло, но с сильным акцентом и множеством ошибок. Поэтому его прикрепили к отделу аспирантуры по технической части, и постепенно Кхин стал универсальным администратором всех официальных мероприятий института. Он проверял, хватает ли стульев для диссертационного совета, чисты ли бордовые скатерти, достаточно ли графинов с водой и стаканов, распечатаны ли все необходимые бумаги, принесли ли вазы для цветов и работают ли микрофоны. На защитах кандидатских и докторских, конференциях, юбилеях, похоронах и на заседаниях Ученого совета Кхин был незаменим.
Нуанг Кхин был мал ростом, круглолиц, необычайно опрятен, в складе лица (носе, улыбке, глазах) загадочно проглядывало что-то земноводное, причем каждый раз не одно и то же, а по всему спектру – от лягушачьего до драконьего. С кхмером не церемонился никто, а вот сам Кхин вел себя совершенно по-восточному. Ни с кем не ссорился, не набивал себе цену, всем, кого считал хоть сколько-нибудь важным, старался угодить, не вуалируя угодничество под учтивость, радушие или дипломатию. Но главное, Кхин оставался точнейшим прибором для замеров любви начальства к подчиненным. И если, встречая преподавателя, Кхин здоровался бегло, без улыбки или даже вовсе не замечал, стало быть, этого преподавателя не замечало руководство. Раз работник не существовал для начальства, для Кхина он немедленно превращался в пустое место, даже если был ростом под два метра. Но когда преподавателя хвалили на Ученом совете либо благожелательно упоминал в беседе декан, кто-то из проректоров или сам ректор и вообще было понятно, что преподаватель идет в гору, при встрече Кхин метров за тридцать начинал светиться счастьем, здоровался за руку, а иногда и делился приятной новостью: «Вчера на Уценом советам поговорил вас хороший докладом все прекрасно».