Пока ректор благодарил Ученый совет за доверие, пока собравшиеся шумно обсуждали последнюю новость в предвкушении близкого отдыха, пока Остап Андреевич переводил дыхание и прислушивался к мокрой ткани рубахи на спине, взволнованная Марфа Александровна наклонилась к Регине Марковне и что-то шептала ей на ухо. «Друзья! Друзья! Послушайте!» – резкий голос завкафедрой земельного права моментально срезал крону разросшегося шума.
– Простите, а что будет с латинским языком? С этим вашим Тагертом? – по-лекторски отчетливо произнесла Регина Марковна. – Марфу Александровну мы в обиду не дадим!
Присутствующие перевели взгляд на молчавшую в течение всего заседания Антонец, лицо которой сделалось чопорным, а потом на ректора.
– Да-да, Марфу Александровну надо защитить, – раздался низкий голос Муминат Эдуардовны. – Это непорядок, с которым нельзя мириться.
Собрание опять зашумело. Казалось, рабочие и солдаты на панно заговорили вместе со всеми.
– Товарищи! Прошу тишины! – негромко сказал ректор и около минуты ждал, когда уляжется галдеж. – До конца года все останется, как есть. Мы не можем ломать уже сложившееся расписание, от этого пострадали бы все. А в конце года пусть все решает кафедра. У заведующих на местах теперь вся полнота власти. Стройте свою вертикаль, Марфа Александровна, а мы все вас поддержим.
Как обычно, консультация затянулась дольше положенного: доцент-педант не позволял себе спешить с последними, а потому принимал даже дольше, чем первых. Наконец сто тридцатая опустела. Тагерт сидел за столом и, не шевелясь, глядел в пространство. Он любил эти минуты в опустевшей аудитории – распаренное спокойствие после сделанной работы, предвкушение свободного вечера и умолкший воздух, еще не забывший голосов только что закончившейся консультации. Теперь стало слышно, как шумят за окном Пресня, Садовое и закрывшийся зоопарк, а из коридора в приоткрытую дверь акварельно затекали звуки утихающего университета. Иногда в стекло приоткрытых окон царапался дождь. Шаги и голоса звучали редко в дальних холлах и коридорах, пространство здания успокаивалось, словно гладь затонов.
Вдруг звук сфокусировался, отделился от зеркальной зыби, шаги стали четче. Кто-то шел прямо к сто тридцатой аудитории. Наверняка какой-нибудь растяпа забыл задать вопрос или оставил в столе тетрадку. Шаги не спешили и казались довольно осторожными. На мгновение в проеме темной молнией прыгнула изломанная тень, а за ней показался молодой человек, одетый в костюм клерка. Лицо его было Сергею Генриховичу знакомо, но студент не был первокурсником и, следовательно, у Тагерта не учился или, вероятно, учился давно.
– Здравствуйте, Сергей Генрихович. Можно к вам?
Студент был высок, бледен, смотрел нерешительно, но без робости.
– Вот хотел у вас книжку подписать.
Тут только Тагерт заметил, что в руке у студента учебник-словарь. Это было забавно: кто же учебники с автографами собирает? Словно отвечая его мыслям, посетитель сказал:
– Мы-то по методичке учились. А здесь совсем другой уровень. Прочитал предисловие. И знаете, там мысль есть. – В голосе студента мелькнуло удивление. – Повезло первому курсу.
Глаза латиниста округлились. Этот парень давно получил зачет по латыни, у него не было ни единой причины подольщаться, и словарь он купил именно для себя, по собственной воле. Конечно, Тагерт и сам покупал ученые книжки, но от студента-юриста такого не ожидал. Притом человек не просто купил словарь на память под автограф. Он еще прочел предисловие. К учебнику! Никто никогда не читает предисловий вообще, тем более к учебникам.
– Какой-то небывалый случай, – произнес Сергей Генрихович недоуменно. – А я даже не помню, как вас зовут.
– Паша Королюк. Павел Александрович. Вы у нас на первом курсе вели, девятая группа, помните? Шамиля Рифатовича помните? Сашу Юркова? Юлю Вон? Они вместе сидели, вечно трепались на семинаре. Помните, вы им сделали замечание: «Юрков! Вон!»?
– Послушайте, а что это мы тут стоим? Похоже, сегодня больше никого не будет.
– Хотите, я вас на машине подброшу?
Тагерт усмехнулся:
– У вас что, машина есть? А про меня, стало быть, знаете, что у меня машины нет?
– Да про вас, Сергей Генрихович, в университете все всё знают.
Ситуация была щекотливая. Студенты частенько предлагали подвезти доцента до дома, до метро, куда угодно, но он всегда отказывался: несолидно, да и ни к чему. Пусть маленькая, а все же зависимость. Но этот Паша уже не его студент, ему ничего от Тагерта не нужно («точно не нужно?»), к тому же он прочитал предисловие к словарю! По такому случаю можно было отступить от правил. Любопытно было продолжить разговор: Тагерт надеялся, что во время беседы Королюк еще что-нибудь скажет про книгу.
Старый опрятный «жигуленок» цвета топленого молока был припаркован на Красина. То и дело пытался вступить мелкий дождик, но сбившись, умолкал, возвращался к облачному старту. Двигатель откашлялся и запел ровно. В ближайшем соседстве непогоды Тагерт почувствовал себя в духоте салона необыкновенно уютно. Движения студента были мягкие, уверенные, ясно было, что машину свою он водит не первый год и любит. Тагерту показалось, что он видит приборную доску, оплетенный кожей руль, дирижирующие дворники глазами Павла, и ему, равнодушному к любой технике, увиденное нравилось.
Королюк спросил адрес, предложил проехаться по набережным – длинной дорогой. Мелькали вытянувшиеся во фрунт дома Садового кольца, ветровое стекло то и дело украшали острые ртутные капли, которые у светофоров превращались в изумруды, рубины, янтари, дорога бежала плавно, как беседа.
Студент говорил негромко, доверительность была растворена в самом звуке его голоса. К Тагерту он обращался почтительно, слушал с напряженным интересом, так что латинисту уже казалось неудобно говорить простые вещи: такой интерес собеседника следовало оправдать. Королюк расспрашивал, сколько составлялся словарь, издавали ли в России нечто подобное, хмыкал, услышав фамилию «Дыдынский». Из расспросов выходило, что Тагерт создал нечто уникальное, важное, и это было лестно без лести. Напротив, казалось, масштаб и величие латинского учебника-словаря забавляют студента, Тагерту и это было по душе.
О себе Королюк рассказывал с той же иронией. В Москве он поселился у деда, который прежде был каким-то важным начальником в сахалинском пароходстве. Небольшая квартирка в Бибирево и жизнь пенсионера не подходили к масштабу его прежней работы и масштабу личности. Только в склоках с детьми и внуками дед оживлял свой талант руководителя. Слушая студента, Тагерт понимал, что карикатурный портрет деда нарисован с сердечным теплом и что потешаться над близкими принято в семье на протяжении многих поколений. Возможно, насмешливость была если не единственной, то самой заметной формой любви, доступной студенту.
Остановив машину у подъезда, Королюк впервые посмотрел на Тагерта – до тех пор он неотрывно следил за дорогой. Никаких торжественных слов не сказали ни преподаватель, ни студент. И все же Тагерт чувствовал, что происходит нечто важное, у чего непременно будут последствия – настолько занятные, что хотелось их поторопить.
Многие товарищи Павла относились ко взрослым как к людям ограниченным и налагающим ограничения. Над взрослыми можно посмеяться, можно относиться к ним с опаской, во всяком случае лучше держаться от них подальше, а уж если случится оказаться рядом, то не стоит показывать себя настоящего. Королюк считал такой взгляд детским и поверхностным. Конечно, и среди взрослых встречаются идиоты, но никак не больше, чем среди школьников или студентов. Притом умный взрослый интереснее умного подростка, и слушать умного взрослого – значит обогащаться, а не просто получать удовольствие.
Именно поэтому с некоторых пор Паша Королюк коллекционировал умных преподавателей, доцентов, профессоров. Даже женщин. Взять, к примеру, Валентину Петровну Стрешневу с кафедры теории государства и права. Валентина Петровна умела разрешить любое затруднение без эмоций, одной лишь силой доводов. При этом говорила кратко, не употребляя ни единого лишнего слова. Или Градов, цитирующий наизусть законы Ману и Русскую правду («Аже господинъ бьеть закупа про дѣло, то без вины есть»), умеющий сопоставить события, связать которые мог только ум планетарного охвата. Королюку нравился Прасолов, который на каждом семинаре остроумно честил ельцинский режим, но нравился и профессор Арбузов, доказывающий, что Россия обдуманно и точно движется в направлении европейской цивилизации.
Взгляды педагогов, восхищавших Павла, были несовместимы, но на симпатии это не влияло. Он получал удовольствие от солидарности с лучшими умами как в отважной критике, так и в ощущении правильности и даже почтенности происходящего в стране. Разве не это называется диалектикой?
Тагерт был особым экспонатом Пашиной коллекции. Вокруг то и дело цитировали шутки Тагерта, передавали из уст в уста какие-то легенды и анекдоты о нем. Большинству рассказчиков и в голову не приходило сблизиться с преподавателем. Может, кто и задумается, да тут же махнет рукой: мало ли, дескать, у такого собеседников поинтереснее. Королюк своих сил не переоценивал. Хотел безо всякого умысла засвидетельствовать достойному преподавателю свое уважение.
Это была не просто благодарность, но и подтверждение правильности собственного движения. Он оказался – и неспроста – в вузе, о котором мечтал с девятого класса, и выбор его оправдался: вот какое прекрасное здание, какие отличные товарищи, какая девушка и профессура на высоте. Нет, не случайно он сюда поступил, мечты его неглупы, и все хорошее, что с ним случается, доказывает дальновидность его давней мечты. Конечно, мысли эти не выходили на дневной свет сознания, не разумелись, а подразумевались.
У Королюка множество друзей, и каждого нового друга он числил важным приобретением. В этом ряду Тагерт был ценным поступлением. Сидеть вместе в кафе, затащить робеющего доцента на боулинг, поехать вместе в спортивный магазин за роликами, да и просто гулять по набережным, слушать забавные истории про годы учебы Тагерта, рассуждать самому и вместе посмеиваться над университетскими чудиками (хоть студентами, хоть преподавателями) было приятнейшим нарушением правил.