Как-то раз в прошлом октябре десятка два студентов явились на консультацию по истории к Наримановой. У Наримановой на консультациях всегда бывало людно, так что в коридоре рядом с кабинетом, натурально, шумели. По соседству располагался кабинет Уткина. У этого кабинета никакой очереди – вот что значит правильно организовать учебную и общественную работу. Уткин уже дважды выходил в коридор и шикал на расшумевшихся студентов. На третий раз он решил извести шум на корню. Не то чтобы Сольцев вообще не разговаривал. Разговаривал, как и остальные, не больше. Уткин ткнул коротким толстым пальцем в Сольцева и рявкнул:
– Эй ты! Да не ты. Вот ты, златовласик. Факультет! Курс! Фамилия!
Василий не испугался, точнее, не позволил себе показать испуг. Он невозмутимо спросил:
– Это что, речевка?
От такой неслыханной наглости Уткин поперхнулся.
– Ты кто? Студент? Или битл? У меня с би́тлами разговор короткий.
Тяжелые щеки Уткина налились гневом, глаза пылали османским огнем. Он походил разом на разъяренного шаха и на шахского палача. Стоявшие рядом студенты глядели на Уткина и его жертву остолбенело и завороженно. И пропасть бы тут Васе Сольцеву, и получить выговор с занесением в личное дело, а то и стипендии лишиться, но тут случилось нечто странное. Между Уткиным и Василием, точно между готовыми к драке мальчишками, протиснулась миниатюрная студентка, из-за которой, признаться по чести, он и петушился. Она успела встретиться взглядом с Сольцевым и сделала ему знак: исчезни! мигом! Сольцев исчезать не собирался, но и перечить не хотел. Пожал плечами, развернулся и скрылся за углом на лестничной площадке. Оттуда он слышал чудный голос:
– Остап Андреевич, вы не сердитесь. У меня есть бабушка, она доктор математических наук, между прочим, умная женщина. Так вот она в любую погоду ходит с раскрытым зонтиком, представляете? Боится, что голубь над ней пролетит, и – сами понимаете…
– Чушь какая-то. Вы кто? Причем тут голубь? – Остап Андреевич понемногу успокаивался.
– Я к тому, Остап Андреевич, что умные люди бывают странными.
Общий смех был обрублен громовым голосом Уткина:
– Еще один звук из коридора, и никакой загаженный зонтик – слышите?! – вас не спасет.
За одну минуту на полутемной лестнице (лампа горела на площадке этажом ниже) произошло никем не увиденное, не оцененное превращение. Обыкновенный интерес, один из тысяч в разнотравье молодого ума, переродился в беззвучный взрыв, уничтоживший и соткавший заново все существо Сольцева, с ехидной ухмылкой застывшего в шаге от лифта. «Умные люди бывают странными… Она меня видит, понимает. Она хотела меня спасти и спасла!» Эта девушка нравилась ему и прежде. Но в это мгновение Василий Сольцев со всей страстью и до краев своего смятенного мира влюбился в спасительницу. Ее звали Рада Зеньковская.
«Почему она всегда такая улыбчивая? Такая приветливая со всеми, как стюардесса… или официантка…» Весь день (ему казалось, что так было давным-давно) Сольцев хотел, чтобы Рада светилась только для него. А она светилась, верно, причем свечение это выглядело, как бы сказать, равноудаленно. Арктическая белизна блузки, черная юбка-карандаш – так одеваются, чтобы идти на собеседование. Но сияние волос слишком пушисто, а в глазах прячется смех – и плохо прячется, такое не спрячешь… Отец Рады Зеньковской – генерал, перешел в МЧС из армии. Всякий раз, глядя на девушку, в ее простоте, опрятности, нежелании спорить Сольцев угадывал домашнюю строгость. Он, ненавистник костюмов и враг навязанной дисциплины, любил эту чистоту и тонкую – тоненькую – лучезарность. Любовь ли побеждала его принципы или в Раде и благодаря ей он тянулся к тому устройству жизни, который покоится на власти отца, – кто разберет?
Навсегда, до последнего часа, Василий запомнит, как смотрела на него Рада в ту минуту, когда он подошел к ней. Это случилось после пар, на следующий день после истории с Уткиным. В аудитории еще оставалось человек пять-шесть, две девчонки болтали с Зеньковской. Васино сердце отплясывало языческие танцы, ладони отсырели от волнения, но он сделал несколько шагов и оказался рядом. Он не слышал, что говорили другие девочки, словно те сразу отодвинулись в тень и тишь – те и впрямь что-то почувствовали, наскоро расцеловались и исчезли, а Рада, ничего не говоря, смотрела на Сольцева и вопросительно улыбалась. Василий огляделся, набрал воздуха и выдохнул:
– В какой руке? – Обе руки его были заведены за спину, как у арестанта.
– Что в какой руке? – удивилась Рада.
– Подарок тебе.
– Вась, ты чего? – Она удивилась еще сильнее, пожалуй, даже немного испугалась.
«Сейчас она уйдет, и все закончится, не начавшись». Он чувствовал, как серебряные угловатости колют сжатую в кулак ладонь.
– Пожалуйста! – Сольцев смотрел ей в глаза с упрямой мольбой.
– Левая! – Тряхнула головой.
Он незаметно переложил за спиной подарок из правой ладони в левую, протянул руку вперед и разжал кулак. В ладони сидела маленькая серебряная стрекоза с крыльями, застекленными невесомыми витражами. Брошь когда-то принадлежала бабушке, матери ушедшего отца. Вася никогда не видел эту бабушку, она умерла задолго до его рождения. Разумеется, мать никогда не носила эту вещицу, не доставала из коробки, спрятанной в глубине платяного шкафа. Но Вася в детстве часто доставал коробку и разглядывал бабушкины сокровища – бусы, камеи, пудреницу в виде бронзовой лягушки…
– Какая роскошь! – Глаза Рады заблестели, но она тотчас заговорила извиняющимся тоном: – Но я не могу… Во-первых, слишком дорогой подарок. Во-вторых, Вася. По какому поводу?
Сольцев забормотал, как во сне:
– Примерь, послушай меня. Ты же знаешь…
– Ничего я не знаю!
– Рада, возьми, а? Это будет твой подарок мне. Если хочешь, я больше к тебе не подойду никогда.
Она не отвечала. Думала. Сольцев, вовсе не приспособленный для ожиданий, чувствовал, как через его глаза, сердце, вены, поры скачет конница теней, оставляя за собой раскатистое эхо и разбитые дороги. Он опустил руку – сколько можно стоять с протянутой рукой? Вдруг Рада взяла его за руку, разжала пальцы, достала стрекозу и тут же принялась пристегивать себе на ворот. На белый шелк бледно легли гранатовые, кобальтовые, янтарные отсветы.
– Ну как? – спросила она.
Василий развел руками.
– Все сложно. – Мысленно он пытался отбиться от строчки «Ее звали мечтой. Мечтой-мечтой-мечтой».
Рада смотрела на него, и какое непростительное счастье было входить, как домой, в ее серьезный взгляд:
– Как сказать? По логике вещей это я должен тебя спасать. А спасла меня ты. И дело не в Уткине. Если ты рада, это ответ на все мои вопросы, не знаю, понимаешь ли ты.
Неожиданно Зеньковская тихонько пропела:
– «Ее звали мечтой. Он хотел убежать, да не сумел», – и засмеялась.
Услышав от Рады слова песни, которую пытался спрятать от самого себя в собственной голове, Сольцев почувствовал во рту космический холод, а голова полетела куда-то вверх или в тартарары, точно шалый астероид.
Ни к одному семинару, ни к одному экзамену Сольцев не готовился с таким усердием, как к субботней консультации по французскому. Времена неправильных глаголов, французские правовые термины были выграссированы до блеска. Выходя на кухню, бледный невыспавшийся Василий пугал мать внезапными «эксес дю эксекютор»[19] и «аксидан дю травай»[20].
Впервые в своей студенческой жизни Сольцев задумался, не надеть ли костюм, но тут же обругал себя за малодушие. Достаточно того, что он не даст Эльвире ни малейшего повода для упрека, ведь глагол «авуар» спрягается так, а не иначе, во что ни оденься. Выйдя из дома в легкую, словно туман, морось, Василий почти мечтал, чтобы к нему отнеслись несправедливо, дав повод для возмездия. Готовясь к пересдаче, он словно вооружался для битвы.
У дверей преподавательской томились несколько студентов. Воздух в коридоре пах мокрой землей, лампы светили ровно и сонно. Капли росы в волосах Сольцева вспыхивали алмазами, вялая пауза пришлась ему не по вкусу. Он мерил шагами коридор, читал объявления на кафедрах, подходил к залапанному грязными каплями окну и смотрел на яйцевидный купол обсерватории. Василию не хотелось разговаривать с другими студентами, он боялся расплескать накопленный напор.
Очередь продвигалась легко, и через двадцать минут он вошел внутрь. За столом справа сидела незнакомая студентка с бархатным обручем на шее. Задумчиво кусая ручку, она глядела в окно. Эльвира Ивановна сидела на своем обычном месте, кашляла в платок. Вид у нее был утомленный. Она подняла на Сольцева взгляд траурных очков, и в этом взгляде невидимых глаз таилась одна только мука: что тебе от меня надо?
Получив распечатку, бледную копию какой-то газетной статьи, Василий расположился у окна. Текст оказался довольно легким – про трудовые конфликты в марсельском порту.
– Идешь отвечать? – шепотом спросил Сольцев девушку в бархатном ошейнике.
Студентка помотала головой. В глазах ее тускнела скука. Небрежно подхватив шелестящую распечатку, Василий шагнул к столу. Он переводил бегло и равнодушно, точно безразличный тон еще больше подчеркивал его безупречность.
– Достаточно, – остановила его Эльвира на середине предложения. – Вот эта форма в петиции – что это такое?
Она ткнула в строку тыльным концом ручки.
– Кондисьонель от глагола «пувуар», премьер форм. – Сольцев посмотрел на француженку с вызовом.
– Хорошо, – кажется, Эльвира пожала плечами. – Надеюсь, в другой раз все будет делаться вовремя.
Она заполнила строчку в зачетке маленькими неровными буквами, расписалась, попросила пригласить еще двоих.
Обгоняя стелящиеся по воздуху волосы, Сольцев стремительно несся по коридору. Бой выигран? Или не состоялся? Накопленные и сжатые в тугую пружину силы так и не нашли применения. Может, надо было подождать, послушать других студентов? «Зачем ты так хорошо подготовился, идиот?» Ясно же, что француженка тянет деньги с двоечников. Василий вспомнил лицо студентки, которую опередил. А чего он ждал? Что удастся поймать Эльвиру с поличным? И тогда что? Обратиться в милицию? Написать жалобу на имя ректора? В этой роли он не мог себя представить. На