Дверь в приемную декана была закрыта.
– Подожди в коридоре, – небрежно сказала секретарша, – посетитель у нас.
Бесцеремонность девчонки, его ровесницы, которой кажется, будто к ней перешла часть власти начальницы, возмутила Сольцева.
– Вообще-то это она хотела меня видеть, – Василий ткнул пальцем в сторону двери. – Мне оно без надобности.
Мотнув шевелюрой, Сольцев вышел из приемной. Он уже спускался по лестнице, как его окликнули:
– Подождите! Вернись, пожалуйста. – Пролетом выше стояла запыхавшаяся секретарша; видимо, бежала за ним со всех ног.
– Может, в другой раз? – спросил Василий насмешливо.
– Хорош издеваться, слушай. Она же меня убьет.
Елена Викторовна сидела во главе длинного Т-образного стола, просматривая какие-то бумаги. Сольцев поздоровался и остановился в дверях. Прошло больше минуты, прежде чем Ошеева заговорила. Сольцев был уверен, что деканша не удостаивает его взглядом обдуманно, чтобы стоя в безмолвии он почувствовал себя маленьким человеком. «Еще десять секунд стою и ухожу».
– Курс, фамилия? – спросила наконец Ошеева, не поднимая глаз.
– Вы же меня вызывали, – возразил Сольцев.
Она подняла голову. Василию показалось, что перед ним каменный идол, тяжело нависающий, готовый раздавить. Взгляд Елены Викторовны проходил куда-то сквозь него, не воспринимая свой предмет, Сольцева, как преграду.
– Вы на четвертом курсе? И как? – спросил камень.
– Что «и как»? – Сольцев почувствовал, что страх переплавляется в злобу.
– Нравится вам у нас?
Василий пожал плечами:
– Что-то нравится, что-то нет, как и всем.
– А что не нравится?
Сольцев молчал. Что ей нужно от него?
– До деканата дошла информация, что вы распространяете клеветнические сведения об университете, о ректорате и об отдельных сотрудниках.
Василию показалось, что рубашка затвердела, брезгливо отстраняясь от спины, а волосы сделаны из инея.
– Не понимаю, о чем вы.
– Вы учитесь на юридическом факультете, так что прекрасно знаете про сто пятьдесят вторую статью Гражданского кодекса[21].
– Повторяю, – голос Сольцева окреп, – я понятия не имею, что вы имеете в виду. Кстати, о статье сто двадцать-восьмой-один[22].
Шея, щеки, лоб Ошеевой заливала краска гнева. Сольцев подумал, что сейчас она начнет кричать. Но Елена Викторовна сказала, не повышая голоса, разве чуть более отрывисто:
– У вас есть три дня, чтобы избавиться от этого безобразия. Пока дело не перешло на уровень ректората. А потом поговорим.
Надо было ответить что-то ловко, с куражом, но Василий молчал.
– Больше не задерживаю, – Ошеева опять опустила глаза к бумагам; лицо ее было обычного цвета.
– Вообще-то я так и не понял, зачем меня побеспокоили, – произнес Василий Сольцев, надменно развернулся и, не прощаясь, вышел из кабинета.
Глава 16Две тысячи четвертый
Как его вычислили? Кому понадобилось? Стоп. Хорошо, вычислили, дальше что? Будут в суд подавать? Тогда Сольцев отвечает только за свои слова. Он лично никогда не писал ничего такого, чего не знал наверняка. Никаких выдумок, ни слова неправды. Хотите разбираться, разбирайтесь.
Кто капнул в деканат? Да кто угодно. Мало ли кому он успел сказать про сайт. Народ у нас догадливый. В сутки на форумах крутилось до двух тысяч посетителей, среди них, понятно, не только борцы с несправедливостью, но и борцы с борцами. Мысли Сольцева метались в поисках предателя, но он понимал: истинное предательство возможно, когда пытаешься что-то скрыть, а сайт выставлен на всеобщее обозрение. Превратить его в закрытый клуб подписчиков? Но тогда он перестанет быть публичным, а ведь в публичности его главный смысл.
За год Василий так и не познакомился лично ни с кем из постоянных гостей, хотя порой ему казалось, что в коридорах на него бросают узнающий взгляд незнакомые люди. Нет, это иллюзия. Своего имени он не называл, фотографию не размещал, он такой же аноним и невидимка, как остальные. Аноним-то аноним, но не для Ошеевой.
Рада. Ничего плохого не случилось бы, если бы он и Рада оставались вместе. Рада была его талисманом, его спасением, и вот уже неделю Василий жил без защиты. Впрочем, верил ли он хоть один день, что такая девушка согласится быть с ним вместе? Даже держа ее в объятьях, он не верил в происходящее, задыхался, понимал, что никогда не расплатится с судьбой за незаслуженное, а значит, чужое счастье. Но едва воображался тот, другой, который подходит Раде и ее заслуживает, Сольцева бросало в ярость.
Стоило Раде отозваться о ком-то не с восхищением даже, а одобрительно, и Василию казалось, что его упрекают в недостатке того, за что хвалят другого. Нет, даже не в недостатке дело. Недавно Рада, староста группы с первого курса, объявила:
– Боря Никольский, поздравляю! У тебя с этого семестра опять стипендия. Зайди к методисту, нужен твой красивый автограф.
Кто-то захлопал в ладоши, кто-то пошутил, мол, хорошо бы стипендию в Макдачке обмыть, и тут Василий почувствовал жгучую обиду. За что? Непонятно. Сам Сольцев учился хорошо, куда лучше Бори, и стипендию получал непрерывно. Здесь Василия не в чем упрекнуть. Наверное, все Радино внимание должно принадлежать ему, а если нет, значит, оно у него украдено. Бред? Полный. Но страдает он, как будто для страданий имеется серьезная причина.
Еще. Мать давно была знакома с Радой, а вот Василия с Радиными родителями так и не познакомили, хотя он ждал этого знакомства и готовился к нему. С Радой о знакомстве не заговаривал – должна же быть гордость у человека. Иногда Сольцев думал, что Рада опять защищает его от своего отца, от его неприятия и осуждения. Значит, спасает их союз.
Хотя кто разберет, о чем на самом деле думает Рада? Есть в ней какая-то дымка, недостижимая далекость. Сколько не иди, как ни приближайся, а эта даль все отступает, и нет ни малейшей надежды однажды, пусть через много лет, приблизиться окончательно и навсегда.
Катастрофа начиналась хорошо. Мечта начала сбываться – это и была катастрофа. Они пересекали Тишинский рынок. «Голландская сельдь из Европы!», «Клюква экологическая! Клюква экологическая! Покупайте здоровье!», «Носки от производителя!» – наперебой кричали со всех сторон.
– Вася, можно к тебе две просьбы? – произнес голос, которому нельзя противиться.
– Приказывай.
– То есть три. Можно я руку об тебя погрею?
Холодная тонкая рука проскользнула под рубаху, Сольцев вздрогнул. Точнее, дрогнул.
– Во-вторых. Ты в воскресенье как?
– Безотчетно и центростремительно.
– Вась, я серьезно.
– Величаво и двояковогнуто.
– Я хочу пригласить тебя в гости. К нам.
Сердце Сольцева заколотилось еще сильнее, чем после руки под рубашкой. Вот и настал день, которого он так долго ждал. Он шагнул было в смятении на проезжую часть, но был остановлен той же самой греющейся рукой.
– Вася, ты только меня выслушай спокойно, хорошо? Ты мне нравишься такой как есть. Понимаешь? Но мои родители, они старых взглядов, понял, о чем я?
– По правде говоря, не очень.
Сердце продолжало сильно биться, но теперь это Сольцеву мешало.
– У меня есть гениальный мастер в Институте красоты…
– Горбатого Институт красоты не исправит.
– Вася, серьезно, можешь ты сделать это для меня?
– Да скажи ты толком!
– Ну немного привести себя… Волосы. И если хочешь, я помогу тебе выбрать что-то из одежды.
Стук сердца прекратился. А если и не прекратился, теперь это не имело значения. Рада продолжала говорить, как она любит его волосы и сохранит прядь навсегда, но родителям нужно понравиться, и если она что-то для него значит…
– Я бы за тебя кровь отдал. Я бы кожу дал содрать – для тебя, – заговорил Сольцев глухо, как из-под земли.
– Так ты согласен?
– Ни за что.
– Погоди, а как же жертва, кровь? Нет, я не хочу твоей крови, прическа же меньше…
Сольцев тогда не мог объяснить, махнул рукой, отвернулся.
Только на другой день, когда обида нашла остужающую форму, Василий смог определить словами свои чувства. «Если ты меня принимаешь, то дорожишь мной таким, какой я есть. Если готова меня перекраивать – даже не для себя – ты меня не принимаешь, я тебя не устраиваю».
Разумеется, визит был отменен – не важно кем. Рада не плакала, даже, кажется, не слишком огорчилась. Она сделала грациозный шаг назад, словно и не было такого разговора. Это не походило на ссору. Случилось нечто большее, чем ссора. Возможно, Зеньковская решила, что Василий не готов совершить для нее поступок, раз отказался пойти на такую пустячную жертву. Вероятно, она сочла себя обманутой в ожиданиях или почувствовала, насколько Сольцев не вписывается в ее семью. Взять его сторону и бороться за него она не сочла правильным. Поняв, что выбрала другую сторону, она обиделась еще больше, то ли на себя, то ли на Василия, то ли на судьбу.
Но в лице Рады Зеньковской не было следов внутренней борьбы, грусти, сомнений. Это была все та же Рада, такая же тонкая, пленительно-опрятная, собранная. Она даже не отказалась от прогулок, от посещения выставки. Двое остались рядом, но перестали быть близки. В воздухе перестали мгновенно находиться нужные слова, паузы растягивались, длились. Сольцев рвался отвлечь, исправить, перелистнуть, но не исправлялось и не перелистывалось. Рада стала вежливо отказываться от встреч – через два раза, потом через раз. Дойди они до ссоры, можно было бы мириться, объясниться, начать сначала. Но оба чувствовали теперь, что противоречия тянутся так глубоко, что сама мысль о них рождала отчаяние усталости: проще махнуть рукой, чем вытягивать все наружу.
И вот теперь этот разговор с Ошеевой. Ему бы посоветоваться с Радой. Но раньше он молчал, чтобы не втягивать возлюбленную в свою борьбу, к тому же не был уверен, что она его одобрит. Теперь же Сольцев знал наверняка: ни за что бы не одобрила, да еще потребовала бы прекратить это глупое и опасное занятие. А тогда он перестал бы ее уважать.