петиции не позволим. Репетиции театральные, дисциплина – военная.
– Легионы просят огня, – негромко, но внятно сказал Илья Палисандров.
Илья, невысокий светловолосый студент с комически преувеличенными чертами лица, пользовался в своей группе общей симпатией. Трудно было не поддаться обаянию его легкости, всегдашней готовности уступить, шутливости, объясняемой не желанием смешить, но неизменно хорошим настроением.
Вот что, объявил Тагерт, сейчас мы будем читать пьесу. Он осторожно снял со стола экземпляры сценария и пошел по аудитории. На лицах девушек, сидевших в последнем ряду, отобразилось смятение. Они переглядывались, перешептывались, смотрели на Тагерта исподлобья. Наконец, одна подняла руку:
– Простите, мы не играть пришли, мы танцуем. Нам сказали, спектакль музыкальный.
Сергей Генрихович удивился. Во-первых, в объявлении про музыку не говорилось ни слова. Во-вторых, что это будет за постановка с танцами? Это не театр, а какая-то оперетта. А впрочем… «Возвращенный Одиссей» – комедия. Танцы бывают разными. Сирены могли бы не только спеть, но и сплясать.
– А кто будет ставить танцы? – спросил он.
– Мы думали, у вас есть хореограф, – ответила одна из девушек.
– Лен, мы сами можем сочинить, если музыку покажут, – возражала другая.
«Музыка? Какая музыка?» На каждом шагу открывались новые подробности, которые настоящий режиссер должен предвидеть.
– Танцгруппу посмотрим отдельно, – прозвучал сзади голос Алевтины. – Здесь пол ужасный.
Все поглядели под ноги и согласились: щелястый паркет аудитории совершенно не годился для танцев.
Началась читка пьесы. За отсутствующих читали Алевтина и Сергей Генрихович. Тагерту пришлось произносить все реплики Одиссея, и он ловил себя на том, что читает куда хуже, чем требовала роль и чем читали другие. Зато у Али любой персонаж выходил ярким и смешным, при ее вступлении все оживали и улыбались. Тагерт понимал, что пьеса нравится чтецам, но авторского довольства почувствовать не мог, потому что придирчиво прислушивался к манере чтения. Алексей читал громко, но монотонно, точно приносил присягу, Юра произносил букву «с» по-британски, как бы через промокашку. Валентин выговаривал все звуки и даже пытался вылепить характер героя, но говорил так тихо, что приходилось то и дело просить его повторить реплику.
Через десять минут после начала чтения дверь аудитории распахнулась, и показалось, что по рядам покатился ветерок. По крайней мере, у присутствующих всколыхнулись волосы: гордо держа подбородок, между рядами прошла Пенелопа. В том, что это Пенелопа, не было ни малейшего сомнения: красивая, высокая, царственно приветливая, не по-девичьи спокойная, девушка прошествовала в первый ряд и села так величаво, что все рассмеялись.
В вошедшей узнали Марьяну Силицкую, отличницу, старосту курса, участницу научных кружков и конференций. Вероятно, играть в театре означало для Силицкой возложить на себя еще один подвиг идеальной студентки. Тагерт протянул Марьяне сценарий и просил читать с двенадцатой страницы.
– Илья, почитаете за Одиссея?
Палисандров кивнул, чтение продолжилось. Наконец, мелькнула ремарка «Итака. Царский дворец. Опочивальня Пенелопы». Прикоснувшись к черным гладким волосам, Марьяна начала:
Себе не нахожу я места —
Который год,
Полувдова, полуневеста,
Кто разберет.
Супруг не то на поле брани,
Не то в бегах.
А без отца царем не станет
Здесь Телемах.
Я бы не ведала сомнений.
Но худшее из опасений,
Страшнейшее из всех видений —
Грядущий брак.
Марьяна произносила слова старательно, «с выражением», как читают стихи прилежные старшеклассницы. Тагерт и Алевтина быстро переглянулись.
– С интонацией поработаем, – сказала Аля.
– Но фактура восхитительная! – прибавил Тагерт, опасаясь, что Силицкая уйдет. – Мы вас берем.
Марьяна смерила его величественным взглядом и кивнула. Девчонки-танцовщицы захихикали.
Весело гомоня, студенты толпились на выходе из аудитории. Просмотр закончился, а вопросы остались, даже умножились. Тагерт задумчиво шагал в сторону метро, перебирая подробности произошедшего. После читки выяснилось, что на три четверти ролей второго плана есть исполнители. Не все одинаково хороши, не все читали с равным талантом. Не приди на просмотр никто или окажись пришедшие полными бездарями, можно было бы с чистой совестью отказаться от дальнейших действий. Сейчас же выходило, что и отказаться нельзя, и ставить спектакль пока невозможно. Во-первых, следует искать недостающих актеров, во-вторых, придется что-то решать с музыкой и хореографией. Мысль о хореографии, в которой Тагерт понимал еще меньше, чем в режиссуре, отчего-то не пугала. В уме пестрели картины, в которых кружились пленительные сирены, скакали ряженые дельфины, мрачно плясали насупившиеся женихи.
Но какой пол на главной сцене? Где искать хореографа? Кто сыграет Одиссея? Может, все-таки назначить на главную роль Илью Палисандрова? А что, Илья хитроумный. Все юристы таковы. Однако достаточно ли хитроумия, чтобы стать Одиссеем? Одиссей – царь, воин, муж, любовник, а не греческий Ходжа Насреддин. Одиссей – не юрист!
Тагерт замер как вкопанный и сам не заметил, как остановился. Прохожие, спешившие к метро, огибали фигуру, остолбеневшую от внезапной мысли. Сергей Генрихович вспомнил про Костю Якорева и больше всего поражался, пожалуй, тому, что сразу не подумал о нем.
Лет пять-шесть назад Тагерта пригласили преподавать в крошечную частную школу, где учились дети и внуки именитых московских врачей. В школе было всего два класса, для старших и для малышей, они занимались в разных комнатах старой московской квартиры в переулке неподалеку от испанского посольства. В преподаватели приглашали не только школьных учителей, но и ученых, институтских профессоров. Обеды для учеников и преподавателей готовились здесь же, на кухне, из продуктов, поставляемых родителями. Приготовление еды и наблюдение за порядком осуществляли по очереди бабушки учеников, в основное время работавшие урологами, невропатологами, окулистами. Костя Якорев учился в старшем классе и был, пожалуй, самым способным, но и самым сложным учеником из всех. Высокий, на голову выше других, он воспринимал уроки как игру, в которой нужно во что бы то ни стало победить остальных, включая учителя. Это приносило блестящие результаты – Якорев жадно впитывал знания и требовал новых, общие требования казались ему недостаточны, он просил заданий посложнее. На олимпиадах он легко одерживал верх и снова рвался в бой. Но время от времени то же неумеренное рвение приводило к стычкам и с однокашниками, и с учителями.
Изучение латыни захватило его, как на протяжении веков это случалось со многими мальчиками, – не только мужеством языка и высокомерной категоричностью фразы, но также личностями говоривших, чьи роли он невольно примерял на себя. Римский стоицизм, внутренний запрет поддаваться давлению страха, боли, мимолетных чувств – все это нужно подростку, желающему быть сильным и не знающему своей силы. Косте такая надменная невозмутимость, как понимал Тагерт, была сейчас просто необходима. Когда Костя влюбился в одноклассницу Катю, он то и дело оказывался сокрушен собственными чувствами, а потому находил в чеканных римских максимах нечто вроде обезболивающего. Почтение к древним римлянам он перенес на преподавателя латыни, в котором от древнего римлянина не было ничего. Что же до Тагерта, который вечно принимал отношение к латыни за отношение к себе, он полюбил Костю Якорева вместе со всеми его порывами и страстями, столь противоречащими как римскому стоицизму, так и личным правилам самого латиниста.
Одной из страстей Кости Якорева была музыка. Он записывал городские шумы, звуки леса, голоса птиц, перестук колес электрички, превращал в семплы и целыми ночами колдовал над ними в компьютере. Подобно алхимику, он прогонял через реторты программ обрывки народных песен, переговоров на милицейской волне, щелчки прибора Гейгера, замедленные в десятки раз, а потом нанизывал на какую-нибудь странную мелодию, сыгранную на компьютерных клавишах. Музыка выходила инопланетная, но Тагерт с интересом слушал диски, записанные для него учеником. Вероятно, немалая доля интереса приходилась на личность композитора.
Минуло немало времени с той поры, как Тагерт покинул маленькую домашнюю школу, но с Костей Якоревым они изредка созванивались и встречались. Костя с отличием закончил школу и учился на третьем курсе МФТИ. К своим девятнадцати годам он превратился в высокого плечистого юношу с внимательными веселыми глазами, сильного, с большими кистями рук, словно созданными для простого физического труда. С окружающим миром Костю связывал огромный, неутолимый интерес и предчувствие близкой всеобщей гармонии. Именно это предчувствие обостряло в нем неприятие лжи и несправедливости как препятствий на пути к столь близкой цели.
Вспомнив про Костю Якорева, Тагерт засмеялся от радости. В таком решении собирался пышный букет совпадений: высокий, широкоплечий Костя вполне мог сыграть царя и супруга Пенелопы. Он артистичен, прекрасно двигается, у него громкий голос. Костя по-прежнему сочиняет и может написать музыку для спектакля. За что бы ни брался Якорев, он все доводит до совершенства. Наконец, они, можно сказать, друзья, и спектакль может стать великолепным воплощением их дружбы.
Глава 19Две тысячи пятый
Татьяна опять удивила. Никто не умел так обманывать ожидания, как Вяхирева. Это она договорилась с какими-то крановщиками, сама хихикая призналась. Утром Павел Королюк не нашел свою машину на обычном месте. «Субару» стояла на крыше бывшей трансформаторной будки, причем к зеркалам были привязаны рвущиеся в небо связки воздушных шаров. Вроде это на шариках машина взлетела на крышу. Конечно, когда опускали на землю, поцарапали. Нет, Павел не ругал Таню, но и умилиться не сумел: смех смехом, а ремонт ему делать.