Или черепаха, которую Вяхирева ему подарила. Принесла на свидание. Зачем? Кто просил?
– Ты не умеешь радоваться!
Чему тут радоваться? Он своему деду полусумасшедшему в квартиру черепаху принесет? Пришлось три дня таскать несчастное животное в институт, пока не нашлась добрая душа, Анаис из седьмой группы, приютившая пресмыкающееся.
Но чем сильнее она выводила его из равновесия, тем острее радовали минуты одушевленной близости. Никогда, даже после женитьбы, Королюк не забудет тишину полузашторенной комнаты, крап дождя на стекле и восхищенный светлый шепот:
– Паш. От тебя та-ак вкусно пахнет!
– Чем?
– Мной.
С Костей Якоревым Тагерт встретился на Воробьевых горах. Крепко, до боли пожимая руку, Костя смотрел на доцента с высоты почти двухметрового роста, но не свысока, а как если бы они были ровесниками и ровней. По крутым дорожкам и мосткам они спустились к реке. Костя рассказывал обо всем, что случилось за несколько месяцев. Он встречался с женщиной намного старше его, говорил, что рад принимать чужие правила и желания, он устал от себя, от вечных прислушиваний к собственным мыслям, устал придираться к людям, которые вечно все делают не так.
– Не представляешь, какая радость уступать без раздумий, – воодушевленно говорил Костя.
– Сейчас устрою тебе радость, – усмехнулся Тагерт.
Он принялся рассказывать о театре, о пьесе, о музыке, о которой непонятно, какой она должна быть, и о танцах, которые полностью зависят от музыки. Якорев внимательно слушал бывшего преподавателя, кивал, глаза его вперялись в невидимую даль, туманились. Наконец, он сказал:
– Ее зовут Ириной. Правда, есть в этом имени что-то ночное? И еще что-то нечестное?
– Так что ты скажешь про театр? – недоуменно спросил Сергей Генрихович.
– Почему самый умный из греков дольше всех ехал домой? Два варианта: он не спешил или он не самый умный.
– Костя, ты забываешь про гнев богов.
Якорев усмехнулся и произнес:
– А я сделал компьютерную игру, простенькую. Называется «Алхимия». Там нужно ловить ретортой разные камешки и на лету превращать в золото. Хочешь попробовать?
Тагерт растерялся. Почему Костя уводит разговор от театра?
– Так что ты думаешь об Одиссее?
– Я не Одиссей.
Гениальная конструкция, придуманная Тагертом, рушилась на глазах.
– Почему?
– Я не актер.
Взывать к совести Якорева не имело смысла. Не стоило и заикаться о том, что следует выручать друзей. Раздосадованный Тагерт поглядел на плывущий по реке теплоход, сотрясавшийся от громкой ресторанной музыки, и прокричал:
– Ты без конца повторяешь «честно», «нечестно». Уселся, как судья, и свысока разбираешь грехи других. Так вот, честности в этом нет ни грамма.
Глаза Кости блеснули:
– Не понял.
– Ты твердишь: «Устал от себя», «Надоел эгоцентризм», – а в каждой фразе у тебя по два «я». «Я не то, я не се». Вот только появилась первая возможность стать не «я», тут и поплыл Якорев. Сразу выяснилось, что у него постоянная прописка в собственной неповторимой личности и никем другим он себя чувствовать не собирается.
Друзья молча подошли к причалу, где под огромным зонтом прятался сундук с мороженым.
– Ты какое хочешь? – спросил Тагерт.
– Мне нельзя мороженое. Врач запретил.
– Ну ладно, и я тогда не буду.
До самых ворот Андреевского монастыря они шагали молча. Наконец, Костя буркнул:
– Согласен.
– С чем согласен?
– Со всем. Раз ты не стал мороженое, я буду играть в твоем чертовом театре.
«В этом весь Костя, – подумал Тагерт, стараясь не слишком сиять. – Его согласие с миром всегда есть форма конфликта с собой».
Ничего не могла с собой поделать. Он не понимает и не способен понять. При всем своем уме, при всей хитрости и умении предугадывать ее душевные движения. Это неустранимое непонимание ни в чем не повинного Паши заставляло ее все чаще зажигать пожары ссор. Причин для ссор не было – Паша говорил с ней тихим плюшевым голосом, задабривал букетами, поездками, подарками. К нему невозможно придраться: влюблен, верен, высок, умен, с отменным чувством юмора. И этот безупречный человек не в состоянии понять – сколько ни бейся! – она не может просто быть рядом. Ее нужно возвращать: вырывающуюся, плачущую, убегающую. Она по своей природе должна рваться на свободу и только возвращаемая с полдороги – силой, уговорами, слезами же – способна отвечать на любовь и оставаться рядом. Таня и сама не понимала, что с ней происходит. Объясняла по-своему: Паша слишком хороший, слишком положительный, вроде – пресноватый. Хотя скучным его не назовешь. Скандалами, которые она разжигала на ровном месте, Таня перчила их отношения за двоих. Затевая ссору и потом мирясь, она оживала, а во время ссоры страдала и сходила с ума вместе с Пашей.
Если бы Татьяна Вяхирева могла по ступеням спуститься до самого основания происходящего, то удивилась бы простоте объяснения. Ей нужны не ссоры и примирения, не особенные события и романтические свидания. Чтобы чувствовать себя женщиной, Татьяне требовалось быть трудной добычей. Только в бою за нее, только в охоте на нее она могла расслышать свою ценность, женственность, свою жизнь.
Впрочем, даже если бы она добралась до причин своего недовольства, смогло бы это спасти их пару? Королюк – человек уклада. Сложившийся порядок для него свят, как дружба. Любовь для него тоже порядок, самая семейная его сердцевина. Борьба, погоня, бой не могут быть укладом – только исключением, нарушением нормы.
Никто не думал, что именно эта ссора станет последней. Она была не жарче остальных, повод – не серьезнее предыдущих. Таня и Паша порознь передвигались в узких проходах между стеллажами в магазине подарков «Супрема», разглядывая чайные наборы, чашки в форме домиков или телефонов, поющие открытки, барометры, песочные часы.
– Паш, подойди сюда, – вполголоса позвала Татьяна. – Смотри, какая коза смешнючая! Давай ее купим.
– Танюша, на что Ваньке коза? Он маленький, что ли?
– Как «на что»? Во-первых, это подушка. – Она немного повысила голос, пока без раздражения. – Во-вторых, это мило и прикольно.
– Да тут все такое: прикольное и бесполезное.
– Подушки нужны всем. А ты сам что предлагаешь?
– Предлагаю спросить у Ваньки, что ему нужно. Что ему будет приятно.
– И в чем же будет сюрприз?
– Без сюрпризов. Просто исполнение желания.
Когда много лет спустя Татьяна Вяхирева расскажет подруге историю разрыва, то назовет причину – «из-за козы».
Сидя через неделю в машине вместе с Тагертом, Королюк о тех же причинах скажет: «Не знаю. Видимо, из-за меня».
Он уже согласился купить овцу, но прибавить к ней что-нибудь стоящее: электрический чайник, тостер, хотя бы набор дисков (Ванька с женой только что въехали в новую квартиру). Но было поздно. Никакими уступками и компромиссами ссору погасить уже не получалось.
– У тебя все должно быть по часам, в голове календарик, линеечки, весы аптекарские. Совершить глупость – хотя бы овцу купить другу – где там. Ошибаться, рисковать, в лужу садиться – на это, Паша, тоже талант нужен.
Танин голос светлел праведной яростью.
– Извини. Значит, ты гораздо талантливее, чем я. Мы уже договорились, что овцу купим.
– Да причем тут коза? Не в козе дело. Мы такие разные! И вкусы разные, и мысли, и всё. Не верю я в наше будущее. И смеется твой Ванька, кстати, противно.
– Таня, что ты от меня хочешь?
– Я должна сказать? Догадайся хоть раз сам.
Они стояли на тротуаре, покинув магазин подарков. На них оглядывались прохожие.
– Полчаса назад все было хорошо.
– Не догадался? Подсказываю: оставь меня в покое!
Развернувшись, Таня зашагала прочь. В гневе ее походка казалась еще более красивой и трогательной. Тысячу раз бывало такое. Чаще Королюк плелся вдогонку, изредка, постояв, брел в противоположном направлении. Тысячу раз бывало, а вот сегодня, на тысяча первый, Павел почувствовал, что с него хватит. Если она так рвется от него уйти – силы жизни вытекали, выдыхались, отлетали от него, – нужно ее отпустить. С ним ей хуже, чем без него? Прежде он не верил в это, а вот теперь мысль пропастью разверзлась перед ним. Хотя не потому ли именно теперь он согласился поверить в разрыв, что его собственные чувства к Тане пошли на убыль?
Павел подошел к машине, но садиться внутрь не стал. Сырой теплый воздух нес свои волны на него, и Павел чувствовал это касание как спасительное, целебное равнодушие. Все, что не имело отношения к его любви и беде, было теперь его другом.
По четвергам посетителей принимал ректор. Однако уже третью неделю выздоравливающий Игорь Анисимович работает дома, отменять дальше прием невозможно, и Елена Викторовна, только в этом году назначенная на должность первого проректора, принимала посетителей дважды – за себя и за ректора. То ли из-за того, что за время отсутствия Водовзводнова число желающих умножилось, то ли с непривычки, ректорский прием вместо отведенных двух часов занял четыре. К счастью, осенью вопросов о поступлении почти не возникает, только у одной посетительницы было заявление о переводе из Омского университета, и все-таки пока на ректорском месте Ошеева чувствовала себе не в своей тарелке. Между прочим, она принимала визитеров в собственном, чрезвычайно тесном проректорском кабинете, где к трем часам дня сделалось невыносимо душно.
Наконец прием завершился, и Елена Викторовна собралась на обед и потянулась открыть форточку. Неожиданно зазвонил телефон. Не внутренний, не внешний городской и не служебный сотовый. Зазвонила ее собственная «нокиа», по которой она разговаривала только с матерью и личными знакомыми. Этот номер знали только свои. Даже по делам серовановской фирмы, в которой Елена Викторовна приобрела статус партнера, звонили на служебную «моторолу». Ни номер звонившего, ни бодрый мужской голос были ей не знакомы.