Актеры молчали. Некоторые смотрели на Сергея Генриховича, некоторые себе под ноги, иные – в окно.
– …Но знаете ли… Под этим соусом в мире и в стране было погублено такое количество важных дел и людей: незаменимых нет, жили сто лет без французского и еще проживем. Про латынь даже не пискну. Вы говорите, Якорев – плохой Одиссей? А мне кажется, он такой же скиталец, которому хитроумие никогда не помогает. И кто более серьезно, чем Костя, делал свою актерскую работу? Молчите? В общем, так. К следующему разу чтоб все роли знали назубок. Хотите участвовать в художественной самодеятельности? Я не хочу и не буду. Мы делаем театр, а не притворяемся, что делаем. Репетиция окончена.
Словно расслышав сердце Елены Викторовны, судьба поколебалась и смилостивилась. «Арка-банк», председателем которого числился Виктор Ближев, вышел из совета попечителей университета. Вроде бы произошло это по каким-то объективным причинам, но Ошеева была убеждена, что причиной всему малодушие Ближева, его страх видеться с ней, объясняться по поводу того давнего дня, когда она сбежала с его дня рождения. Он не позвонил ни на следующий день, ни в другие дни. Против воли Елена Викторовна думала об этом, искала объяснения. Конечно, бывают такие люди, в последнее время их особенно много, которые любыми средствами избегают неприятных разговоров. Не видят себя в роли участника конфликта. Да что далеко ходить, наш Игорь Анисимович вечно перепоручает все неприятные объяснения заместителям. Но в этом есть смысл: ректор – солнце университета, а дождевые или грозовые тучи ходят под ним. Когда гремит гром, солнца не видно. В результате репутация ректора безупречна. Никто не ассоциирует его с неприятностями.
Но Ближев не ректор, и в отношениях с женщиной не может быть заместителей, которые брали бы на себя тяжесть объяснений. Так что ушла она, а сбежал он. Вместе со своим банком, чтобы наверняка исключить все ситуации, в которых им двоим пришлось бы встретиться. Что ж, так даже лучше. Хотя, не признаваясь в этом себе, Елена Викторовна долго ждала звонка или случайной встречи.
По дороге Тагерт заглянул на маленький рынок, выросший около станции «Университет». На стене палатки висело объявление, написанное от руки: «Есть мясо баранчика». Видимо, писавший забыл слово «барашек». Или имелся в виду ягненок? У черноглазой торговки, улыбавшейся золотом, Тагерт купил оранжевой нарядной мушмулы – любимый фрукт Кости Якорева. Они ни разу не разговаривали с того дня, как Якорев ушел с репетиции. Тагерт даже не позвонил: не мастер он говорить по телефону, телефонная беседа может окончательно испортить положение.
Костя Якорев жил на Ломоносовском проспекте с матерью и двумя старшими сестрами. Впрочем, сестры одна за другой вышли замуж и в квартире появлялись нечасто. Мать Константина преподавала философию в авиационном институте. С Костиным отцом, тоже философом, они давно развелись, больше замуж она не выходила, посвятив все силы науке, воспитанию детей и заочной дружбе со славистами из Германии, Нидерландов, Швеции, Японии. Она вела бесконечную переписку с университетскими преподавателями, однажды встреченными на конференциях, посвященных, скажем, Льву Толстому или Андрею Белому. Чем старше становились дети, тем больше времени занимали у Елены Марковны чтение с задумчиво тлеющей сигаретой и разветвленная переписка.
Тагерт нервничал: он не предупредил о визите и не знал, как встретит его Костя и даже дома ли тот. Сам факт этого посольства означал признание собственной вины. Что ж, Сергей Генрихович и впрямь чувствовал себя виноватым.
Дом, в котором жил Якорев, был построен в год смерти Сталина. Просторную четырехкомнатную квартиру выделили Костиному деду, генералу и секретному ученому в ракетно-космической отрасли. Впервые побывав в гостях у Якоревых, Тагерт подумал, что такую барскую квартиру ни при каких обстоятельствах не смогли бы получить ни мать, ни отец Кости: в шестидесятые и семидесятые годы государство невысоко ценило философию даже в самых верноподданнических ее проявлениях. Ракетами средней дальности такую квартиру заработать еще можно, а кристально-чистым марксизмом, пусть экспортной сборки, – уже нет. Предыдущее поколение выживших в войне и сталинских репрессиях обеспечило своих потомков не только квадратными метрами, но и возможностью бороться за жизнь не столь отчаянно. Точнее, платить в этой борьбе не любую цену.
Если бы не смягчение климата, стали бы отец и мать Кости Якорева разводиться? Мирная, расслабленная жизнь, похоже, ослабляет и семейные узы. Когда жизнь опасна, полна тревог и испытаний, когда государство готово истреблять граждан даже за мнимую нелояльность, устои семьи оказываются продолжением государственных устоев. Сколько семейных дел выносилось тогда на суд месткомов, партийных ячеек, трудовых коллективов? Государство и общественность не стесняясь входили в спальни, на кухни, вмешивались в семейные споры, отбирали детей у осужденных. В таком суровом мире большинство мужей и жен жмутся друг к другу, потому что семья кажется убежищем, где больше доверия, тепла, где могут простить то, что не простят за дверями дома. Хотя что он, Тагерт, в этом понимает? «А вот Костя, пожалуй, лет через десять сможет заработать на такую квартиру», – неожиданно подумал Сергей Генрихович, нажимая на кнопку лифта.
Дверь открыла Елена Марковна, дама лет пятидесяти пяти, статная, немного отяжелевшая. Ее индийские черные кудри исчерчены нескрываемой сединой. Вероятно, в юности Елена Марковна была красива южной, несколько переслащенной красотой, но теперь она едва ли слишком заботилась о впечатлении, производимом на окружающих. Она носила очки с тяжелыми толстыми линзами, как бы отделявшими от лица глаза, в свою очередь тоже несколько преувеличивающие доброту.
В прихожей некоторое время просили прощения: Тагерт извинялся за вторжение без приглашения, Елена Марковна – за то, что сына нет дома, а она сама давно хотела пригласить Сергея Генриховича, да все как-то откладывала.
– Мог бы позвонить, вместо этого устроил буйный набег.
– Не говорите так! Вы такой важный человек для Кости, вам следует бывать у нас почаще.
– Простите, не хотел мешать вашим занятиям.
– Что же мы на пороге? Проходите же. Хотите чаю? Кофе, к сожалению, вчера закончился.
Костя ушел в больницу на процедуры, что-то с кожей, врач запретил есть все, где есть дрожжи и уксус. Обещал сразу вернуться домой, так что вскоре объявится, присаживайтесь, Сергей Генрихович, хотите курицу? Тагерт попробовал было сказать, что зайдет позже, но Елена Марковна замахала руками: ни в коем случае, когда еще она повидает редкого гостя.
Пили остывший чай на просторной кухне, разговор стеснял обоих, потому что говорили о Константине. Да, Елена Марковна знает о театре, Костя все рассказал. Она рада, что Тагерт пригласил сына, ему не хватает общения со сверстниками: вечерами и ночами сидит за компьютером в каких-то цифрах, значках, как ни зайдешь, лицо синее. А тут живые люди. Как он с ними? Как они с ним? Сергей Генрихович отвечал, что Костя – самый сильный актер в труппе, он камертон театра. Жаль, не все настраиваются по этому камертону, но Тагерт подтянет им колки, будьте покойны.
– Весь его перфекционизм от самолюбия, – голос Елены Марковны неспокоен. – Не эгоизма – понимаете? – а самоуважения. Мне кажется, его самолюбие не в уме, даже не в чувствах, а где-то на клеточном уровне. Я говорю: «Костик, так нельзя, позволь себе отстраниться, это же ад какой-то! Пойди, на велосипеде прокатись». А он мне: «Мама, как от себя на велосипеде уехать?»
– Метерлинк говорил: «В тени моих недостатков растут мои достоинства». И под сенью Костиного самолюбия, мне кажется, растут великие дела.
Тагерт не лукавил, он в самом деле ожидал от Константина Якорева гениальных открытий и скорой славы.
– Ох, Сергей Генрихович. Лучше бы он был счастлив.
Звонок в двери – колокольная кукушка. Вернулся Костя. Увидев латиниста, буднично произнес: «Привет». Якорев не удивился, не рассердился, но и радости не изъявил. Казалось, он предвидел этот визит как возможную и терпимую неприятность. Елена Марковна последний раз попросила прощения и удалилась к себе. Костя жестом пригласил друга в свою комнату.
– Принес тебе нездешние плоды. – Тагерт протянул бумажный пакет с мушмулой.
Костя поблагодарил, поставил пакет на стул, не заглянув внутрь. После короткой паузы Тагерт начал заготовленную речь. Он согласен, дураковаляние на репетициях пора прекратить, Костя прав, они не станут выпускать домашний спектакль для друзей и родственников. Якорев молча смотрел в окно, и не понимая, как собеседник относится к сказанному, Тагерт говорил все более сбивчиво. Наконец, он умолк. Тишина наливалась ледяной тяжестью. Где-то вдали слышался голос Елены Марковны, беседующей по телефону: «Ему вся кафедра твердит, что эти отчеты – голая фикция, при нашей зарплате надо выбирать – то ли пахать, то ли канцелярию разводить».
Якорев заговорил, похоже, только для того, чтобы заглушить голос матери:
– Я похож на прокаженного?
– ?
– На сифилитика? Может, от меня плохо пахнет? Или, не знаю, я напоминаю преступника?
Тагерт невнятно помычал. Костя продолжал:
– Почему в театре ко мне относятся как к разносчику инфекции?
– С чего ты так решил?
– Как они на меня смотрят! Особенно Марианна ваша. Я думал, работать над чем-то сообща – это объединяет, здесь дружба рождается, даже больше, чем дружба. А если нет, какой в этом смысл?
– Костя, уверяю тебя…
– Я не хочу, чтобы тебе приходилось выбирать между ними и мной. Поэтому ухожу.
«Элементарное свинство и непорядочность», – звучал вдали голос Елены Марковны. Одна из бровей Тагерта опустилась, другая продолжала парить примерно посередине лба.
– Костик, можешь помыть ягоды наконец? – попросил он.
Якорев быстро взглянул на Тагерта, пожал плечами и вышел. За две минуты, пока Костя отсутствовал, латинист пришел в себя. Когда на письменном столе, заставленном разнообразной компьютерной техникой, оказалось блюдо с нежно-оранжевыми плодами, он произнес: