– У меня к вам поручение, Анна Богдановна. Поговорите с Углановой. Нет, лучше попросите ее заглянуть ко мне. Спасибо вам, все свободны.
Толпясь и едва не толкаясь, инспекторы покидали кабинет, словно спешили поскорее отбежать на безопасное расстояние.
Глава 21Две тысячи шестой
За два часа до представления из преподавательской, превращенной в женскую гримерку, выгнали режиссера. То и дело кто-то из мальчиков-актеров стучал в дверь, из-за которой отвечали протестующие девичьи голоса. Илона, одна из сирен, привезла утюг и гладильную доску. Забавно, думал Тагерт, сирены находятся на сцене всего минуты три. Впрочем, у них смешной текст плюс короткий танец, так что желание произвести за три минуты неизгладимое впечатление более чем понятно. Как раз ради неизгладимости они и наглаживают там свои бирюзовые платьица.
Возбуждение нарастает с каждой минутой. Актеры, нарядившиеся в тоги, загримированные, с подведенными бровями и подкрашенными губами, в нарушение предписаний то и дело выходят в коридор с таким невозмутимым видом, точно наряжаться в тогу и красить губы для будущего прокурора или банкира – самое обычное дело. Встретившиеся студентки оглядываются, прыскают со смеху, перешептываются – и довольные актеры возвращаются в комнату.
Взволнованы не только актеры и режиссер. Уже неделю по всему университету расклеены афиши и летают слухи, готовятся списки приглашенных гостей, из зала, где обычно звучит голос лектора, сонно докладывающего о документообороте на госпредприятиях, сочится странная музыка.
Придут ли зрители? Музыкальный спектакль, комедия из древнегреческой жизни, кому это может быть интересно, кроме актерских младших сестер? Явится ли руководство? У всех важные дела, на днях открывается сессия, неловко отвлекать Водовзводнова, проректоров, деканов. Но и не пригласить нельзя: разве не ректорат выделил деньги – и немалые деньги – на закупку софитов, колонок, микрофонов, дорогих музыкальных инструментов? Разве не деканаты обеспечили труппу помещением для репетиций? Теперь надо показать, как театр распорядился этой помощью. Впрочем, не в одной отчетности дело. В душе Тагерта была не только тревожная подтянутость человека накануне суда или экзамена, но также – что греха таить? – ожидание славы. Он проходил через тот же контрастный душ ожиданий, что и любая актриса его театра. Предчувствия провала и триумфа цвели разом, поэтому время перед премьерой разом медлило и неслось галопом.
За полтора часа до начала спектакля закончились лекции. В зале лежала принужденная духота. Столы президиума смыкали строй, сурово заслоняя сцену. За высокими окнами вспархивали стаи снежинок. Кряхтя от натуги и ворча, рабочие в серых халатах разбирали столы. Радист Юрий Афанасьевич, проверяя микрофоны, произносил:
– Раз… раз… на матрас…
Электрик со стремянки выставлял в прожекторах цветные фильтры, так что один угол сцены окрашивался синевой июньской ночи, другой – ветренным закатом. В широком проходе, разделявшем партер и амфитеатр, явился звукорежиссерский пульт, семья черных проводов тянулась под темно-зеленый ковер, точно под землю. На скамьях первого ряда амфитеатра юноша в белоснежной тоге раскладывал листки бумаги с таинственной надписью: «Олимп не занимать. Ректорат и деканат».
Примерно за полчаса до начала в коридорах стали появляться гости – нарядные девушки и буднично одетые мужчины. Девушек было существенно больше. Очевидно, девушки куда более любопытны ко всему, что ведет к обновлению, росту, переменам. Или так: девушки всегда больше заинтересованы в знакомствах любого рода – с образами, идеями, людьми, вдохновением, включая знакомство других с ними самими: да, девушки склонны быть на виду. Выходя из зала, Тагерт мельком замечал на лицах гостей, чинно прогуливающихся в коридорах, то особое выражение, которое можно видеть у людей, слишком рано явившихся на спектакль, на свидание или у пассажиров на палубе не отплывшего парохода – выражение сдержанной готовности к чудесам.
Наконец, огромные двери зала приглашающе распахнулись. Гостей встречает привратник, одетый громовержцем: серебряная, словно молния, тога, обмотанный фольгой жезл, борода Деда Мороза. Это Миша, друг Геры, то есть Насти Солодкиной. Миша не пропустил ни одной репетиции, хотя не был занят в спектакле. Во время репетиций он тихо сидел в задних рядах и с завороженным по-детски лицом ожидал появления своей богини. Теперь Миша согласился нарядиться громовержцем и торжественно воздевал жезл к потолку, повелевая гостям входить в зрительный зал. Проходящие по коридору, поднимающиеся по лестнице студенты и преподаватели с любопытством поглядывали на сверкающую фигуру, но следовали своей дорогой. За четверть часа до начала зал выглядел пустым: если собрать вместе зрителей, рассевшихся по всему залу, они заняли бы полтора ряда из двадцати. Стараясь держаться бодро, Тагерт в десятый раз направился к аудиториям, где одевались и гримировались актеры.
Из-за запертых дверей раздавалась веселая музыка. К спектаклю она не имела отношения, и Сергей Генрихович передумал входить внутрь, не то сейчас учинит выговор, испортит всем настроение… Он вышел на лестницу, ноги вынесли его на пятый этаж к вечно запертому выходу на чердак. Хотелось сбежать, а еще лучше – проснуться и удостовериться, что театр, премьера, пустой зал, неподготовленные актеры и приближающийся с каждой минутой позор – фата-моргана.
Где-то внизу защелкали шаги. Пол дрогнул, ноги ощутили, как в глубине шахты двинулся лифт. Тагерт вздохнул, перекрестился и побрел вниз. До начала оставалось пять минут. Пора звать актеров, гасить верхний свет и начинать. Переходя в главный корпус, Сергей Генрихович столкнулся с процессией: впереди, то и дело оглядываясь, шел сияющий Нуанг Кхин, а за ним чинно вышагивало небольшое стадо университетского начальства – первый проректор Ошеева, проректор по научной работе Пунцевич, деканы юридического и финансового факультетов, заведующая учебной частью, пышно покачивающаяся на высоких каблуках, председатель профкома Остап Уткин. Нуанг Кхин казался маленьким погонщиком, ведущим слонов на водопой.
Заметив Тагерта, Елена Викторовна милостиво кивнула, и этот кивок тотчас повторили остальные руководители. Сердце режиссера упало: в числе начальственных зрителей нет Водовзводнова, ради которого представление перенесли на сегодня. Но, возможно, так даже лучше: если зал окажется полупустым или спектакль провалится… Сердце снова запрыгало. Пытаясь его нагнать, Сергей Генрихович бросился в сторону гримерок. Еще издали, в самом начале коридора слышался ритм танцевальной музыки. Дверь отворилась не сразу. Свет был погашен, в темноте призрачно белели пляшущие тоги и туники.
Тагерт ткнул кулаком в выключатель. «А!» «Зачем!» – протестующе закричали, жмурясь на свету, боги, нимфы и герои. Костя, Марьяна, Алевтина – все они теперь принадлежали этой компании и смотрели на Сергея Генриховича как на чужака.
– Тихо! Внимание! Ваши зрители уже в зале. Через пять минут – начало вашей новой жизни. Небывалый успех! Смех, слезы…
– Именно что слезы, – буркнул Макс Шипунов.
– …Аплодисменты. До конца жизни мы будем помнить этот вечер. Да, здесь нет профессиональных артистов. Но разве это мешает сделать все настолько хорошо, насколько мы сможем? На пределе сил! За гранью того, к чему привыкли. Эти полтора часа мы будем жить той судьбой, о которой и не мечтали.
Тагерт видел, как блестят глаза актеров и знал, что говорит именно то, о чем сейчас все хотят слышать.
– Вот что. Сойдитесь в круг. Все, все сюда! Соедините руки. Это важно!
В центре круга собралось соцветье рук разной степени тонкости и бледности.
– Теперь, по моему знаку, мы превратимся в одно целое. Синхронизируем наши пульс и дыхание. Смотрите! Сейчас каждый возьмет тихо самую низкую ноту, какую только может. Басом! Потом медленно – и все громче – ведем голоса наверх, к самой верхней ноте, какую только сможем взять.
– До писка? – уточнила Марьяна.
– До визга. Поросячьего! И вот на этой высоте у нас уже будет общее дыхание, появится общий пульс, единый смех… И так далее.
Артисты, улыбаясь, переглядывались. В гримерке душно пахло утюгом и по́том. «Ну, начали!» Продолжая держаться за руки, ряженые мальчики и девочки тихо загудели, затем голоса поползли по взлетной полосе, оторвались от земли:
– А-а-а-а-а-а!
Стекла задрожали от объединенного вопля двадцати душ. И действительно, что-то переменилось: взгляды? ожидания? температура тела?
– Ну, с богом, небожители! Пошли!
Держась за руки, в обнимку, пританцовывая, стайка богов, героев, сирен полетела по финансово-юридическим коридорам. Через небольшую дверцу, ведущую за сцену, впорхнули в зал. Занавес колыхался от волн доносящегося снаружи гула. Прошипев последние указания и перекрестив актеров на католический манер, Сергей Генрихович вышел из-за сцены и вернулся в зал через главные двери. Громовержец Миша, белой молнии подобный, исчез вместе с фольговым жезлом, на его месте дежурил Нуанг Кхин. Когда он выглядывал в коридор, его лицо делалось драконьим и злым, а когда обращался к залу – лягушачьим и приветливым. «Вот где актерский талант пропадает! – подумал Тагерт. – Хотя почему же пропадает?»
Теперь зал – точно по волшебству – был забит до отказа. Очевидно, большинство зрителей явилось в последний момент. Там, где обычно помещались два человека, теснились трое, люди сидели на ступеньках проходов в амфитеатре, толпились на балконах. При появлении Тагерта раздались аплодисменты и свист. Криво поклонившись, тот уселся за звукорежиссерский пульт и плавно поднял рычажки громкости до нужной отметки. Пульт корабельно светился зелеными огоньками, готовыми к верной работе. Вздохнув, Тагерт нажал кнопку. Огромные черные колонки щелкнули, шевельнулись первые такты увертюры. Тихие, вдумчивые стежки виолончелей, словно черные ладьи по закатной глади моря или царская процессия, движущаяся по огромному, освещенному горящими масляными светильниками храму. Первый, пока осторожный бой басов – и где-то далеко-далеко разгораются скрипичные огоньки. Светлее, сильнее, и вот на каком-то шаге музыка окончательно просыпается, встает в полный рост, блистая торжественной медью, искрясь рябью арф, таща за собой, точно Гулливер, огромный флот душ, тоже пробуждающихся к новому, небывалому, что раскрывается вместе с клюквенным бархатом занавеса и за ним. Медленно покачиваясь, занавес разошелся и повлек к стенам складки – вертикальные волны нездешнего прибоя.