– Люди разные, – он был растерян, но старался выглядеть невозмутимо.
Гутионов не унимался:
– И вот эти наклейки «лав из»… Никогда бы не подумал, что у вас такая нежная душа…
Девчонки, сидевшие в аудитории, захихикали.
– Тетрадь отдай…те. – Ложное, унизительное положение быстро переплавлялось, перерождалось в ярость.
Гутионов закрыл тетрадь и положил на стол перед собой. «Не хочет подчиниться моей просьбе», – понял Эльгиз. Он протянул руку и схватил тетрадь. Гутионов насмешливо глядел на него.
– В следующий раз жду тетрадь с единорогами. Можно ее подушить духами.
Мешадиев молча вышел из аудитории, собираясь хлопнуть дверью. Однако по какой-то причине дверь закрывалась туго, и громкого удара не получилось. Он чувствовал, что щеки, лоб, подбородок горят, причем горят как-то по-разному. Эльгиз вспомнил слова отца про мужчину, который сам решает свои проблемы. Хотел двух зайцев убить – и зачет получить, и Вику склеить. На повороте он почувствовал, как пиджак чувствительно ударил его по бедру. Эльгиз вспомнил о кастете, споткнулся об эту мысль и ускорил шаг. Он разберется. Этот кафир пожалеет, горько пожалеет…
Во дворе Эльгиз встретил знакомых со второго курса. Он решил, что потусит с ребятами, дождется, пока аспирант пойдет после консультации к метро. Хотя обычно он не курил, но сейчас ему хотелось как можно сильнее почувствовать, что он не один, и поэтому попросил у Омара сигарету. Было не так чтобы очень холодно, а все же долго на улице не простоишь. Вдруг он увидел знакомую долговязую фигуру, идущую через двор.
– Пацаны, есть одно дело. Еще увидимся.
Пока обнимались на прощанье, Гутионов успел скрыться. Не вынимая руку из кармана, Эльгиз надел кастет на правую руку. Теперь казалось, что он весь состоит из несокрушимого металла. В гардеробе аспиранта не было, и Эльгиз понял, что тот идет в сторону метро. Сжимая и разжимая кисть правой руки, он почти бежал. Наконец, за поворотом, совсем близко, он увидел Гутионова. Тот шел широким шагом, но никуда не спешил. До встречи оставалось метра три, и Эльгиз вдруг осознал, что не знает, как в этой ситуации обращаться к врагу. «Роман Викентьевич»? «Слушай»? «Эй ты»? Он сжал кастет с такой силой, что руке сделалось больно.
Наконец они поравнялись. Гутионов заметил запыхавшегося студента и, не останавливаясь, сказал:
– А, Эльгиз. Что-то забыли?
Он смотрел на Мешадиева спокойно, даже сочувственно. Эльгиз вынул из кармана руку, оснащенную кастетом. Спокойная доброжелательность аспиранта его смутила. Он подумал: а что дальше? Допустим, он ударит преподавателя, предположим, тот под угрозами даже поставит ему зачет. Что потом? Где гарантия, что эта история не вылезет на свет? А если вылезет, тут уж и отец не поможет. К тому же слухи могут докатиться до Госнафты, у отца будут неприятности. Он не думал такими словами. Все эти картины в доли мгновения изменили вкус слюны во рту, температуру тела.
– Может, все же поставите зачет? – сипло спросил он Гутионова.
– Вы что, успели переписать конспекты вашей рукой?
«Дались тебе эти конспекты», – хотел сказать Эльгиз, но пробормотал:
– Ладно, еще увидимся.
Он повернулся и пошел обратно к университету. Нерастраченная сила ярости требовала выхода, это сводило с ума. Эльгиз достал из сумки Викину тетрадку с конспектами и хотел шваркнуть ей оземь, чтобы та разлетелась на все свои сорок восемь страниц. Но и теперь рука остановилась на полпути. Как потом разговаривать с Викой? И в группе никто этого никто не поймет и не одобрит. Хотя какое ему дело до группы? Он сунул тетрадь в сумку, достал из кармана кастет и с размаху швырнул его через высокую изгородь куда-то на территорию зоопарка. Звука падения он не услышал.
Год без малого Водовзводнов жил, прислушиваясь к своему выздоровлению. Здоровье – негласный атрибут власти. Больные правители теряют авторитет, ведь власть есть сила. Год назад он лег во франкфуртскую клинику, после чего два месяца не показывался никому на глаза. Понемногу набирал вес, отращивал волосы, совершал короткие прогулки по дорожкам подмосковного пансионата. Только когда щекам вернулся прежний цвет, окрепла походка, в глазах появился обычный иронический блеск, Игорь Анисимович решил: пора на работу.
Он физически нуждался в хороших новостях. Преображение университета – по его воле – казалось еще одним признаком возвращающегося здоровья. С будущего года откроются два новых факультета, появился департамент по работе с иностранными студентами, театр, свой спортзал. Водовзводнов безотчетно поторапливал окружающих: больше перемен, больше нововведений, еще молодости, радости, силы!
На утреннем приеме в кабинете встречался с главным дирижером Большого театра, с председателем Ингосстраха, с зампредом Центробанка. Беседуя с посетителями, невольно приглядывался: воспринимают ли его как здорового, как прежнего? Пришлось принять и латиниста – тот уже неделю посылал сигналы, мол, дело неотложное. Значит, не за похвалами рвется. Тагерта он принял последним – невелика птица.
Они виделись не так давно, с полгода назад, и тогда, помнится, Тагерт испортил настроение своим сочувственным видом. Игорь Анисимович предпочел бы, чтобы никто не замечал в нем никаких перемен. Но сегодня сам посетитель выглядел взъерошенным, осунулся, впору о здоровье справляться.
– Поздравляю с новым назначением, – произнес Водовзводнов. – Вижу, хлопот хватает?
Латинист пробормотал слова благодарности, притом больше благодарил за помощь с квартирой.
– Собственно, с тем и пришел, Игорь Анисимович. Не знаю, сладится ли дело без вашего участия.
Рассказал про комиссию, про сомнения инспектора: достоин ли он, одинокий холостяк, отдельной квартиры, когда столько семейных дожидаются в очереди своего часа. Водовзводнов на минуту задумался. Доброе дело уже сделано: рекомендации даны, университет устроил все, как мог. Можно пожелать удачи, сказать, мол, будем держать за вас кулачки. Полно забот поважнее, всем помочь невозможно. Вспомнил ректор и о доме на Черняховского, который строится для высших чинов Генпрокуратуры. Три квартиры в этом доме обещали университету, причем в одной из трех поселится он сам.
– У вас есть какие-то сбережения? – спросил он у Тагерта, заранее понимая, каков будет ответ.
– На зарплату, которую платят в университете, я могу позволить себе что угодно, – латинист впервые за встречу улыбнулся.
Ответ ректору неожиданно понравился. Он записал в еженедельник: «Тагерт, комисс., Булаткин».
– Работайте спокойно, – сказал он веско.
Посетитель понял – пора прощаться, раскланялся и вышел. Водовзводнов нахмурился: придется сделать звонок Булаткину в мэрию, тот все устроит. Не хотелось просить лишний раз, ну да ладно, от него не убудет. Приняв решение, Игорь Анисимович почувствовал, что настроение – а может и самочувствие – заметно улучшилось.
– Анжела, организуйте кофе, пожалуйста, – тихо произнес он и, не дожидаясь ответа, повесил трубку.
Глава 24Две тысячи седьмой
Настольная лампа горела на второй парте, понурив голову, тени разбежались по углам. Казалось, светящаяся древесина столешницы у подножия лампы обладает знанием, не вселенским, а домашним: теплым знанием о белье в платяном шкафу, погоде в саду и семейных секретах. Лампу пришлось принести из дому специально для заседаний общества «Дефиниция». Кроме «Дефиниции» были литературное объединение «Желтая кофта», музыкальный кружок «Пиано» (мгновенно переименованный в «Пьяно»), гитарный клуб «Три аккорда». Все кружки, созданные Тагертом в роли замдекана, кроме гитарного клуба, оказались крайне малочисленными. Но при всей малолюдности здесь собирались люди, которые накрепко привязывались к кружку и особенно друг к другу.
В «Желтой кофте» встречались поэты и прозаики, читавшие и обсуждавшие свои только что написанные произведения. Почти все эти стихи и рассказы были попытками сказать: «Я не такой, как другие, сейчас мне плохо, поймите и полюбите меня». Круг писателей здесь равнялся кругу читателей, поэтому обсуждение получалось не слишком объективным. Каждый автор понимал, что рано или поздно очередь дойдет до его произведений, поэтому высказывался осторожно. Молодые литераторы поддерживали своего товарища в надежде на его будущую поддержку. И все же нет-нет, да мелькала яркая строка, ловкий узел сюжета, резкое сравнение, и тогда казалось, что в «Желтой кофте» имеется смысл.
«Три аккорда» собирали до тридцати человек. Здесь пели свое и чужое, подыгрывали, подпевали, на лету подхватывая незнакомые слова и мелодии. Среди музыкантов преобладали мальчишки, среди слушателей – девочки. Тагерт садился подальше, слушал, кивал головой в такт. Его удивляло, как пение помимо воли и сознания раскрывает, разоблачает человеческое лицо. Возможно, у профессиональных артистов имеется сколько-то способов удерживать на лице маску во время пения. Но эти не учившиеся музыке юноши и девушки забывали в пении о том, что хотели изобразить или скрыть, забывали казаться и становились настоящими. Может, потому именно здесь рождались самые крепкие, самые долгие дружбы. И не только дружбы.
В музыкальном кружке слушали пластинки, обсуждали Владимира Мартынова и Филипа Гласса, вздыхали и умничали. Здесь хвалились находками, угощали воспоминаниями, делились слезами. В маленькой комнате собирались человек пять-семь, иногда кружок больше напоминал трапецию или треугольник.
Риторико-философское общество «Дефиниция» созывалось раз в месяц, сюда порой заглядывали аспиранты и даже преподаватели. С одной стороны, это придавало собраниям бо́льшую представительность, возвышало первокурсников до почетного равенства со взрослыми. С другой – в присутствии преподавателей студенты робели и предпочитали отмалчиваться. Поэтому Тагерту больше нравились те встречи, в которых участвовали одни студенты.
Здесь пытались дать определения слов, которые почти невозможно определить, притом что смысл этих слов вроде бы понятен каждому. Понятен-то понятен, но только начни обсуждать этот смысл, и выясняется, что у каждого он свой. Размахивая руками, повышая голос, обижаясь, участники спорили о том, что такое «грязное», «интеллигенция», «фашизм».