им ложным попыткам завладеть его волей. Но своих он не предает – тьфу! – угрозам не поддается – тьфу! – не станет унижаться перед властью – тьфу!
А что же Олег, разгорячившись думал Тагерт. Олег – телохранитель. Может, пока ему не приходилось вставать между тем, кого он защищает и выпущенной пулей. Но раз выбрал такую работу, следовательно, думает об этом. Какой-то вредный голосок из подсознательного тумана пропищал: «Олег? Под пули? Просто ему нравится ходить в черном костюме, носить черные очки, ездить в черной машине и носить при себе пистолет». Нет, не так, да и не в этом дело, – упрямо додумывал главный Сергей Генрихович. Человек, готовый заслонить другого, видит жизнь не так, как остальные. Разумеется, он защищает жену и сына, для этого не нужно даже быть телохранителем. Разве это противоестественно? Будь у Тагерта семья, он тоже защищал бы сына, даже в том случае, если сын оказался бы неправ. Дома, в своем кругу, судил бы о поступке ребенка, но от чужих заслонял собой. «Погоди, но если бы твой сын на самом деле украл деньги у соседа, ты бы вернул деньги?» – продолжил вредный голосок.
– Ты сам виноват в том, что подложил свою открытую комнату с кошельком в столе подростку, который не утвердился в жизненных правилах. Да, я бы предложил деньги, но не выдал сына. Сказал бы, мол, для сохранения мира и согласия.
Через пару дней он получит зарплату, купит кофе, сыр, кусок хорошей ветчины и устроит пир после двухнедельного гречневого поста. Да, с соседями можно жить в согласии, и согласие следует построить на понимании, на уважении к чужому миру. Кажется, сегодня ему удалось сделать шаг в сторону этого искреннего приятия. «Трус и капитулянт», – подытожил вредный голосок, которому Тагерт ничего не ответил.
Только за одну неделю Алевтину Угланову дважды вызывали к Ошеевой. Хотя тяжелое лицо Елены Викторовны оставалось невозмутимым, напряжение чувствовалось и в пальцах, сжимавших карандаш, и в тоне, каким она просила секретаршу «пока не беспокоить». Первая игра КВН между командами юристов и финансистов была назначена на шестое марта – аккурат перед женским днем. Ошеева подробно расспрашивала об участниках, просила представить сценарий выступлений, в десятый раз согласовывала список запретов: никакой политики, никаких шуток про алкоголь, никакого юмора ниже пояса, никаких сомнительных упоминаний ректората, деканатов, профессорско-преподавательского состава. Пошутить про столовую не возбраняется, «только не увлекайтесь». Аля сосредоточенно кивала, в десятый раз записывая табу в тетрадку – вид прилежно записывающего подчиненного успокаивает, – и придав лицу располагающее выражение. Улыбаться не пыталась, потому что знала: сейчас улыбка искренней не получится.
Елена Викторовна понимала, что концерт накануне Восьмого марта, организованный под ее руководством, притом удачный концерт, укрепляет ее позиции. Водовзводнов теперь появлялся на работе редко, болезнь брала верх, и недалек день, когда он объявит о преемнике. Ошеева любила ректора и не хотела думать о его возможном уходе, но если это все-таки случится, нужно сохранить голову на плечах и не совершить ни одного неверного шага.
Странно устроен мир. Она уже два года фактически управляет университетом, следит за учебной частью, предложила организовать новый факультет, не забывает ни о науке, ни о прибыли, ни о грантах. Водовзводнов знает об этом, потому что видит деньги. Но для того чтобы ее усилия оценили как следует, нужно устроить капустник, студенческий балаган. Что ж, она взвалит на себя и это дело, покажет всем, что и здесь справляется с обязанностями лучше других. Главное – соблюсти приличия. Придут старухи, заведующие кафедрами, десятки женщин-преподавателей, Уткин, ветераны, словом, люди старой закваски. Сами студенты приличиями не интересуются.
Жаль, нет больше комсомола, в который раз думала Елена Викторовна. В университете нужна организация вроде комсомольского комитета. Чтобы за этикой студентов не ректорат следил, а сама же молодежь в лице лучших своих представителей. Выделить помещения, давать деньги на поездки, коммерческим студентам – скидки, бюджетным – повышенные стипендии. Но сейчас комитет комсомола – сама Елена Викторовна. Рука на всех пульсах – от ректора до активиста-первокурсника.
За мечту нужно заплатить, это Алевтина Угланова сознавала отчетливо и болезненно. Чтобы поставить «Ромео и Джульетту», где она может оказаться режиссером и исполнить главную роль, приходится брать на себя обязанности массовика. И ладно бы только сыграть Снегурочку-адвоката на юридическом утреннике. Теперь вечера напролет идут репетиции приветствий команд, готовятся вопросы викторин, выступления капитанов. Когда же дело дойдет до Шекспира?
Тагерт передал ключи от комнаты, где хранилась музыкальная аппаратура, сдержанно спросил, может ли чем-нибудь помочь. Не нужно, отвечала она, справляемся. Помощь бы ей пригодилась, но она должна доказать – Тагерту, Ошеевой, себе – что способна руководить театром сама.
На репетициях отсутствовала половина участников, а те, что присутствовали, слушали режиссера, то есть Алю, через раз. Особенно тяжело поддавались мальчики. Подчиниться девочке на глазах у всех? Алевтина терпела все взбрыки и капризы, к тому же посматривала, нельзя ли кого-то из кавээнщиков использовать в театре.
Впрочем, когда на репетицию явилась сама Ошеева, даже мальчики позабыли о своей гордости и сделались противоестественно послушны. Аля чувствовала торжество, но и легкое разочарование: если ты смел, осмелься остаться смелым и перед начальством. А если ты перед начальством такой шелковый, не изображай джигита перед сверстниками. Радость от послушности артистов омрачалась двумя обстоятельствами: во-первых, на репетиции опять отсутствовала половина людей. Во-вторых – и это гораздо хуже – с первых минут Елена Викторовна принялась выражать недовольство сценарием. И это при том, что участники только-только начали запоминать текст. Например, у команды юристов была сценка «Опоздавшие». Профессор монотонно читает лекцию, и каждые десять секунд входят опоздавшие студенты, которые с порога спрашивают позволения войти и бубнят фантастические оправдания. Лектор, мастерски срисованный с профессора Зарипова, подобно дьячку, уныло частил:
– За кражу крупного рогатого, мелкого рогатого, крупного безрогого и домашнего мохнатого скота полагается наказание…
Тут вбегал очередной запыхавшийся студент, выпаливая:
– Ради бога простите! У нашего троллейбуса рога отвалились. Можно войти?
Профессор продолжал:
– …наставить рога и подвергнуть поношению.
На репетициях эта сценка всех веселила, Алевтина была уверена, что и в зале она вызовет смех. Но лицо Елены Викторовны выражало неодобрение.
– Друзья, все это прекрасно, только у вас получается, что наша профессура вгоняет слушателей в сон, а дисциплины в университете нет никакой: половина студентов опаздывает на лекции.
Аля видела, что многие хотели возразить, мол, Дамир Ахатович так и читает и опаздывающих полно, но вовремя спохватились.
– Что же нам делать? – спросила Алевтина, стараясь не показывать огорчения.
– Придумайте другую сценку или пусть хотя бы лектор смотрится поприличнее, поживее, – отвечала Ошеева.
Она досмотрела материал и везде просила заменить, исправить, убрать. Только эпизод про очередь в столовой уцелел, но и здесь Елена Викторовна качала головой. Возможно, не выжила бы и столовая, но проректор – умная все же женщина! – почувствовала, что настроение актеров вот-вот окончательно испортится и подытожила:
– Вы огромные молодцы! Несмотря на отдельные шероховатости… ну, это рабочий процесс… У ГФЮУ наклевывается лучшая команда КВН в Москве. Причем без профессиональных режиссеров, которых нанимают другие вузы. Ректорат обеими руками на вашей стороне!
Тут Елена Викторовна сцепила пальцы и потрясла ими, показывая то ли сплоченную поддержку ректората, то ли союз руководства с творческой молодежью. Проводив взглядами крупную фигуру проректора до двери, огромные молодцы остались одни.
– Враги сожгли родную хату. Какие-то афинские развалины. Что будем делать? – спросил Фархат Алиев, капитан команды юристов.
Аля пожала плечами. Как ей хотелось сейчас распрощаться с КВН и вернуть себе право смотреть на неудачи других со стороны. Но уйти нельзя. Вокруг – ее товарищи, она собирала их для общего дела, она отвечает за их успех или провал. Притом если уйти сейчас, можно поставить крест на будущем театре, на Шекспире, на создании вселенной, в которой уже никто не станет диктовать ей правила. Алевтина спокойно улыбнулась, обвела собравшихся сочувственно-ободряющим взглядом и произнесла:
– В любом случае игре быть. Нам поставили рамки. Ну так давайте нарисуем в этих рамках такую картину, на какую хватит таланта.
– Что же, теперь и Дамира Ахатовича не изобрази? – недоуменно спросил Гриша Колганов. – Над кем тогда смеяться?
– Будем смеяться над собой, – бодро возразила Аля.
– Или над тобой, – быстро прибавил Фархат.
По общему смеху Алевтина поняла, что худшее позади.
После вторничной пары аспиранта Гутионова пригласили в деканат юридического факультета. По вторникам на паре он каждый раз наблюдал занимательное явление. Приблизительно на двадцатой минуте в среднем ряду поднималась рука. «Да, Мария, разумеется, можно», – отвечал он из раза в раз. Мария Прудникова со смущенной улыбкой поднималась, плыла к выходу и исчезала. Возвращалась она тоже в одно и то же время, через полчаса. По возвращении она не улыбалась, лицо ее было созерцательным, глаза делались почти черными. Она осторожно садилась на свое место, и теперь не имело смысла задавать ей вопросы или шутить. Прудникова сидела неподвижно, уставившись в одну точку. Что происходило за дверью, куда она выходила каждый раз, почему отсутствовала так долго? Шагая по коридору, Роман Гутионов думал об этой загадке. Зачем его позвали к декану, Гутионова не слишком интересовало: сейчас все разъяснят.