подойдет. «А я привыкла спать…» – начинает Настя, но не договорив взвизгивает, потому что Лиза ущипнула ее за попу. Усталость и возбуждение. Кто первый в душ? Уже от этого вопроса на душе праздник и переполох.
После душа девочки укладываются в широкую родительскую постель, возятся, хихикают, о чем-то разговаривают. Байярд желает спокойной ночи и уходит к себе. Сердце колотится. Влажный воздух из окна дурманит. Изредка у щеки пищит комар. Как заснуть? Часы тикают так громко, словно теперь находятся в голове. Тик-так, тук-тук, так-так-так – бомба с часовым механизмом. Вроде за стеной продолжаются разговоры, но не исключено, что это галлюцинации. Почему они захотели ехать с ним, к нему? И эти взгляды. И «я привыкла спать без…» Что это, как не признание? Но он обещал не приставать. Обещал – надо держать слово. На часах три. Сколько можно болтать и смеяться? Они-то что не спят? Тут Байярд догадался: они ждут, что он к ним придет. Они не уснут, пока этого не случится. Обещание они приняли, конечно, не могли же они сказать, мол, приставай к нам, мы готовы, так девчонки не делают. Но если они его ждут, а он не придет. Сердцебиение перекроило, перестроило всю его анатомию.
Он встал, набросил рубашку и босиком вышел из комнаты. В коридоре остановился, прислушался: да нет, вроде никто не разговаривает. И свет погашен. Повернуть назад? Кажется, шепчутся. Кто-то шевельнулся в постели. Значит, шепота не было? Сейчас этот пульс разнесет тело по молекулам.
Байярд вздохнул и проскользнул в приоткрытую дверь. Стоял, смотрел с порога на бледное свечение постели, пока сердце колошматилось во рту. Шаг вперед – скрипнула половица. Одна голова поднялась с подушки.
– Валера, ты чего?
Кажется, это Лиза. Проснулась и Настя.
– Темноты испугался? Пить? Писять?
Не говоря ни слова, он бросился в постель, норовя попасть строго посередине между лежащими. И как только он приземлился, выяснилось, что никаких приятных свойств эти тела не имеют. Девицы словно закаменели, сжались, даже перестали разговаривать. «Байярд, это двуспальная кровать, не трехспальная. Но если надо, мы тебе место уступим», – произнес наконец недовольный, будничный голос Насти Петровой. Он попробовал пробиться под одеяло, но из этого ничего не вышло. Полежал секунд двадцать, сказал: «Ну ладно, спокойной ночи». Не помня себя, вернулся в свою комнату.
Руфер (плохое слово), зацепер (плохое слово), плохое слово (два раза). Какой же ты урод! Все было так хорошо, надо же (плохое слово) так все изгадить! Не смыкая глаз, проклиная себя, Байярд лежал до тех пор, пока не рассвело. Каркали вороны, шаркали метлы, гул машин нарастал, и единственное, что стоило придумать: как исчезнуть из собственной квартиры, из своей жизни, и никогда больше не видеть ни Настю Петрову, ни Лизу Павлючик, ни – особенно! – самого себя.
Было примерно десять утра, когда он услышал, как по коридору прошлепали босые ноги, щелкнул выключатель, из-за закрытой двери раздался звук льющейся воды. Голосов он не разбирал. Через четверть часа с кухни раздался белеющий шум закипающего чайника. «Может, они выпьют чаю и тихо уйдут?» – тоскливо подумал Байярд. Но ничего не поделаешь, надо вставать, неудобно. «Неудобно? Ха!» Он оделся, не глядя по сторонам нырнул в ванную. Если бы можно было просидеть здесь пару лет, он бы так и сделал, да уж больно противно видеть в зеркале себя. Вздохнул, распахнул дверь и вышел на кухню.
– Доброе утро, красавчик! – приветствовала его Настя Петрова.
– Садись, завтрак готов, – вторила Лиза Павлючик.
Свежи, опрятны, одеты как давеча, улыбаются и, кажется, совсем не сердятся. Словно не было минувшей ночи, и все трое снова оказались во вчерашнем дне. Он молча сел на диванчик, и тут же перед ним появились на тарелке свежепожаренные гренки с остатками вчерашних сосисок. Из чашки с чаем поднимался туман. Байярд, который совсем не спал, воспринимал эту заботу двух прекрасных дев как необъяснимый, но приятнейший сон. Почему они не обижаются? Почему так ласковы с ним? Ведь то, что случилось ночью, непростительно. Но сейчас у него нет сил и способностей, чтобы выработать хоть какую-то гипотезу, и он послушно, с благодарностью принимает эти незаслуженные подарки из девичьего рая.
Он проводил их до метро, вернулся домой, рухнул в постель – не в свою, а родительскую – и втянулся в глубокий сон без единого видения. Он не слышал ни птичьего гама, ни хлесткого шума поливальных машин, ни гудков, ни детских криков, словно спал не в толще городского хаоса, а в вате летнего облака.
Пробежал торопливый дождь, лужи подернулись светящимися разводами липовой пыльцы. В аудитории Тагерт встряхнул и раскрыл зонт. На черной ткани смолой блестели капли.
На последней перед каникулами консультации Чеграш среди должников не было. «А чего ты хотел, болван?» – подумал доцент и успокоился. С завтрашнего дня он уходит, пускай грехи отпускают другие. В свой последний день он не совершит ничего такого, из-за чего придется терзаться раскаянием.
Востриков, вечернее, тексты – зачет. Паублите, дневное, тексты – зачет. Лихих, перевод из Кемеровского университета – задание на сентябрь. Капли воды исчезли с зонта, народу прибавилось. Тагерт наслаждался ощущением, будто он – отлаженный бесчувственный автомат. Везиров тексты не сдал, заламывал брови, умолял дать возможность подготовиться и повторно ответить в конце консультации. Услышав эту монотонную мольбу, все сидящие внимательно поглядели на Сергея Генриховича: разрешишь? Если разрешишь ему, разреши и нам. Тагерт разрешил.
Уговоры, истерический смех, Яковлева прыгает на радостях: можно, я вас поцелую? – С отстающими не целуюсь. – Я же сдала! – Это не ваша вина.
Пьеска под названием «Консультация» словно разыгрывалась кем-то другим, а он, Тагерт, следил за происходящим вполглаза, без страсти и особого интереса.
– Почему я должен заботиться о вашей судьбе больше, чем вы? – Слышал он издалека собственный голос.
– Ну Сергей Генрихович, не успела я, не могу я все успевать, – ныл голос Полиэктовой.
Трое все же были отправлены к дежурному преподавателю. Консультация затянулась на лишних два часа. Блеснуло из-за туч солнце – напоследок. Высохший зонт сложился-съежился с приятным клацаньем спиц. Тагерт спокоен, он ничего не ждал. Ничего, кроме этого солнца да лимонных разводов пыльцы в магически темнеющих лужах.
– Считаете, прилично, чтобы за вами гонялись девушки?
Не успев сбросить с лица черствое неудовольствие, латинист обернулся. В шаге от него стояла Лия Чеграш. Прядь волос закрыла глаз, щеки раскраснелись, она задыхалась. Она была прекрасна – прекраснее даже той, о ком он мечтал: теперь ее красоту насыщало его страдание.
– Я готова сдать тексты. Сумасшедший Горюнов держал нас в заложниках, а я рвалась к вам.
Отпуск Тагерта прервался на девятой минуте. Ускоренным шагом, точно опаздывая, возвращались в университет. В первой попавшейся пустой аудитории Тагерт выложил на стол учебник, молча ткнул в какую-то строку. Он молился про себя, чтобы попался тот текст и то предложение, которое Лия выучила, потому что иначе волшебство ее честности рассеется. Произнося латинские слова, Лия снова задыхалась – теперь уже от волнения. Тем не менее читала и переводила она без ошибок, правильно ответила на вопрос, что такое «квэ» в «вокатурквэ»[29]. Сергей Генрихович смотрел на студентку иронически, хотя в душе таял от благодарности и умиления.
– Ну что, я сдала? – спросила Чеграш, как бы ожидая финального сигнала, по которому можно начинать собой гордиться.
– Как вам сказать… – насмешливо протянул латинист.
– Ну-у! – возмущенно протянула Лия. – Что за подлость!
– Сдала, сдала.
– Можете мной гордиться.
– Конечно, горжусь. Могли ведь обмануть, да я уж и не ждал.
– Нет, не могла. Вы меня плохо знаете. – Она посмотрела с вызовом. – Долго вы будете собираться?
Не было ни вопросов, ни переглядывания, ни предложений. Они вышли из университета вдвоем, впервые вместе видя отсветы засыпающего солнца, вместе вдыхая промытое дождем тепло, вместе делая первые шаги, не все ли равно куда? – лишь бы вместе. Все же Тагерт вынужден был спросить:
– Лия Германовна, вы к метро?
– Мы разве не будем гулять и воздавать мне почести, Сергей… Генрихович?
Она нарочно продлила паузу между именем и отчеством. На это время они словно уже отбросили прежние роли и перешли на «ты», но пауза подошла к концу и «Генрихович» звучало девичьей шпилькой.
Прелесть этой прогулки была в совершенной новизне, небывалости и даже невозможности происходящего. Нельзя вообразить, что преподаватель скромнейшей латыни идет рядом с такой красивой девушкой, да так близко, что она то и дело задевает его локтем – но это происходило. Невозможно вчерашней первокурснице вышагивать рядом с преподавателем, о котором Светка Петренко во всеуслышание заявляет, что хотела бы от него троих детей, – а вот она идет рядом с ним, причем не во сне, а по Спиридоновке. Непонятно, как разговаривать, о чем можно, о чем нельзя, как обращаться друг к другу, но они тараторили взахлеб, наперебой, одновременно сознавая, насколько все это немыслимо и дико.
Из переулка в переулок, вокруг Патриарших, на Малую Бронную они шли медленно, стараясь не слишком смотреть друг на друга. Но и отводя глаза, каждый видел только другого, впивался вниманием именно в него, ощущал его присутствие в пританцовывающих домах, покачивающихся деревьях, в мягкости ласковых сумерек. Как же сладко пахло липовым цветом по всей Москве, как звучали шаги в отмытом воздухе!
– Когда мне бывает грустно…
– Неужели вам бывает грустно?
– Неужели вы способны задавать такие глупенькие вопросы? Так вот. Когда мне бывает грустно, я достаю свой старый школьный дневник и читаю замечания учителей. Ваших коллег, между прочим. Мое любимое знаете какое? Учителя математики: «Писала цифры буквами».