Редчайшие выезды – например, на юбилей бывшей однокурсницы – были испытанием для всей семьи. За неделю Галина Савельевна начинала выбирать наряд, изводя домашних тревожными вопросами и жалобами: куда подевался черепаховый гребень, почему никто ее не слушает и стирает в машинке бархатное платье, отчего оно село и теперь ей не в чем ехать, и в этом сумасшедшем доме ничего нельзя найти, потому что «у вас что ни шкаф, то Бермудский треугольник». Назначенный день напоминал переезд на дачу или на новую квартиру: разворошенные шкатулки, запах корвалола и духов, коробки с подарками, занявшие обеденный стол на кухне, соседка, прибегающая сообщить, что такси пока не прибыло. Галина Савельевна, в темно-вишневом платье, с серебряной брошью, напудренная, с ярко накрашенными губами, охая, ходит то в кухню, то в спальню, давая десятки поручений домашним и ругая кошек, которые бросаются под ноги, «чтобы люди падали и ломали себе суставы и сочленения». Но выезды случались не чаще двух-трех раз в год, а остальное время Галина Савельевна обитала дома, готовила обеды, кормила щенка и кошек, часами беседовала по телефону или слушала «Эхо Москвы».
История любви преподавателя латыни к ее внучке растрогала добрейшую Галину Савельевну. Ясно было, что у Лииных родителей эта история восторга не вызовет, следовательно, речь идет о любви гонимой, об испытании чувств, о незащищенности влюбленных. Широкая душа, романтик, мечтательница, Галина Савельевна поклялась помогать внучке и хранить ее тайну.
– Если ты понравишься бабушке – а ты ей понравишься…
– Зачем тогда говорить «если»? – тревожно проворчал Тагерт.
– Хорошо. Когда ты понравишься бабушке, в семье появится второй человек, который будет на нашей стороне.
– А остальные?
– Кошки сами за себя, а остальные смирятся.
– Может, лучше просто тебя похитить?
– Просто не лучше. Подружишься с родителями, а потом похищай.
Любое проявление Лииной взрослости казалось Тагерту чудом, восхитился он и этим решением – не сбегать от старших, но обдумать и устроить постепенное вхождение Тагерта в семью.
Солнце светило нещадно, но дворы, которыми доцент пробирался к дому на Флотской, были завешены тысячеярусной зеленью старых деревьев. Около половины третьего Лииных родителей точно не бывает дома. Сколько раз он провожал сюда Лию, сколько раз возвращался к метро, не разбирая дороги. Каждое дерево, каждая дверь гаража, каждая лужа были частью запрета, опасности и неслыханной удачи.
На звонок долго не было ответа. Наконец дверь отворилась, и на пороге показалась пожилая женщина в строгом вишневом платье с белоснежным воротником. Платье украшала брошь с розоватой камеей.
– Сережа, скорей проходите! Фунт, дурачина, куда тебя черти несут? Чу́дно, что вы пришли! Ужасно долго ждала нашего знакомства!
Часть приветствия относилась к пегому щенку дворняжки, который, радушно помахивая хвостиком, собирался наведаться на лестничную площадку и выяснить, как устроен мир. Тагерта пригласили в маленькую комнату, стены которой были сплошь увешаны фотографиями, а внутри полупустой книжной полки над письменным столом спала черная кошка. Галина Савельевна передвигала грузное тело с трудом, морщась при каждом шаге. Очевидно, что к визиту Тагерта она тщательно готовилась. В комнате чинно пахло духами, губы Галины Савельевны были накрашены, а на широком носу лежал неровный слой персиковой пудры. Широкое, рыхлое лицо бабушки с молодыми темными глазами было согрето глубинной, определяющей всю природу этого лица добротой. Та же доброта была в голосе, в пухлых руках, в беспорядочном множестве фотографий близких, которых она хотела видеть постоянно, и во взгляде, которым она сейчас смотрела на Сергея Генриховича.
Преодолевая первое смущение, Галина Савельевна начала разговор с самой бестревожной из тем – Лииного детства. На стене и под стеклом на письменном столе нашлось несколько фотографий, где круглощекий румяный ребенок смотрит с таким пристальным упорством, словно видит за обманчивой наружностью предметов какой-то иной, более интересный мир. Принимая из пухлых бабушкиных пальцев черно-белые карточки, Сергей Генрихович чувствовал, что именно эти образы сейчас нужнее и желаннее всего, что именно эта, до сих пор незримая часть жизни Лии принимает ту полноту любви, которая уже не могла вместиться ни в одно событие нынешней действительности.
Безупречная точность такого начала знакомства состояла еще и в том, что при взгляде на детские фотографии Лии смотрящие достигали мгновенного согласия и взаимопонимания.
– Конечно, сейчас я в семье, считайте, пятая колонна, – засмеялась Галина Савельевна. – Но вижу, как вы к Лике относитесь, а кто ее любит, того и я люблю.
Переходя от фотографии к фотографии, бабушка знакомила гостя с детьми, внуками, со своими родителями, по галереям рассказов вводила в теплый мир семьи. Одно лицо, встречающееся на нескольких карточках, поразило Тагерта. Все эти старые снимки претерпели разнообразный урон: некоторые пожелтели, какие-то надорваны, там прошла трещина, здесь по серому фону расцвели пятна, похожие на клочья лишайника. Это было лицо мужчины, половину которого исказила страшная судорога. Другая половина смотрела необыкновенно мягко и умно. Заметив, что Тагерт разглядывает фото с оторванным уголком, Галина Савельевна сказала:
– А это Валя, мой муж. Уж двенадцать лет как его нет на свете.
Муж Галины Савельевны был ранен и получил контузию на фронте, и лицо его навсегда исказила напряженная гримаса. Сразу после демобилизации вместе с другими фронтовиками он поступил в университет, в ту же самую группу, где училась Галина Савельевна.
– Они все были такие взрослые, веселые, так бережно обходились с нами, девчонками… Мы-то свистушки, только школу закончили, никакой серьезности. И вдруг оказались в одной группе с офицерами, да какими!
Бабушка, охнув, встала, добыла из недр письменного стола альбом, оклеенный бордовым плюшем. Со свадебной фотографии радостно и смущенно смотрела кудрявая девушка в небогатом белом платьице. Она не была красавицей, точнее, светилась красотой счастья, жених улыбался изуродованным лицом.
Тагерт подумал, что эта способность полюбить человека с навсегда обезображенной внешностью, готовность родить от него детей, говорит о Лииной бабушке что-то самое важное. Галина Савельевна способна видеть, принимать и любить людей, не кладя на весы своего понимания большинство обстоятельств, которыми руководствуются остальные. Глядя на удивительную свадебную фотографию, Тагерт отчего-то еще острее почувствовал, как любит Лию, словно бабушка нечто прибавила к этой и без того непереносимо полной любви.
– Лиечке было всего четыре года, когда Валентин умер. Она говорит, что помнит деда, но это больше фантазия, я думаю. Сережа, милый, пойдемте, я вас накормлю!
– Что вы, Галина Савельевна, благодарю, я совершенно…
– Слышать ничего не желаю. Уморила, скажут, бабка гостя рассказами и голодом. Идемте на кухню.
Окна просторной кухни были открыты, и трепещущая листва вваливалась в них вместе с городским шумом. И мебель, и посуда, и светильники на кухне были старомодны, добротны, не слишком сочетаясь со свежепокрашенными стенами.
– Галина Савельевна, кем работал ваш муж?
– Он был заместителем директора электромеханического завода. Так всю жизнь на заводе и проработал.
Тотчас за бабушкой и гостем на кухне появились две кошки и давешний щенок.
– Вы поглядите на них: кружатся, как коршуны, ждут поживы, – воскликнула Галина Савельевна, с нежным неодобрением глядя на щенка, который с восторгом вилял хвостиком у бабушкиных ног; кошки сделали вид, что явились по собственным соображениям, а если их угостят, то они, так и быть, уступят бабушкиному капризу.
– Вы сказали, что вместе с будущим мужем учились на юрфаке. Почему же он оказался на заводе? Или он там по юридической части служил?
– Фунтик, ты ел час назад. Хочешь, как у меня, фигуру? Сереженька, садитесь куда удобнее.
За обедом была рассказана история Лииного деда, одного из самых блестящих студентов юридического факультета МГУ, который ни дня не работал в приобретенной профессии.
– Мы, Сережа, учились изо всех сил. Время-то какое было! Только война кончилась, и все мирное, с войной не связанное, хотелось делать как можно больше, как можно лучше. Строить, гулять, учиться, дружить, танцевать. Да и молодые были. Мне иногда кажется, теперь и молодые, простите, Сереженька, не так молоды, как тогда. Похоже на старческое ворчание, вероятно, глупость, но так чувствую. А Валька – прирожденный ученый, умница, в науку рвался, как в бой. Из всей группы у него одного был красный диплом, и вместе с двумя другими мальчишками его рекомендовали в аспирантуру.
У Галины Савельевны перехватило дыхание. За окном пробежал детский смех, и к городскому гулу прибавилось хлопанье птичьих крыльев.
– Мы, которые не с красным дипломом, уже работали. Валька тоже подрабатывал – машины грузил на хлебозаводе. И учился в аспирантуре, причем и там был в числе лучших. Уже сдал два кандидатских экзамена, уже в университетском, – не помню, как это называлось: «сборнике»? «альманахе»? – такие книжки, которые никто не читает, – статью Валькину напечатали. И вдруг случилось…
Позвонили в дверь. Под впечатлением рассказа и от неожиданности бабушка побледнела и с испугом поглядела на Тагерта. Фунт бросился к двери, пытаясь лаять.
– Кого принесла нелегкая? Лийка в институте, Катя с Герой раньше восьми никак не должны.
Пришла соседка, низенькая женщина лет пятидесяти с круглыми удивленными глазами.
– Галиночка Савельевна, ой, простите, не знала, что гости у вас. Не помешаю? – Женщина внимательно осмотрела Тагерта.
Оказалось, в магазин у Водного стадиона привезли австралийскую говядину, не надо ли взять и на долю Дарских?
– Не надо, Геля, спасибо, не в этот раз, милая.
Когда наконец соседка удалилась, бабушка, вытирая посуду, со смехом сказала: