Студенты на парах сидели присмирев. Да и весь университет было не узнать, хотя внешне ничего не переменилось: в аудиториях шли занятия, в кабинетах говорили по телефону, печатали документы, пили чай, а в недавно открывшемся после ремонта буфете стояла очередь за кофе, бутербродами и пирожными. Однако все, кто находился в здании на Зоологической, от декана до первокурсника чувствовали, что прежний уклад лишился фундамента и вот-вот начнутся перемены – никем не ожидаемые, непредсказуемые по масштабу и силе. Преподаватели на переменах собирались по углам, говорили вполголоса, тревожно приглядывались друг к другу.
По дороге домой Тагерт вдруг подумал про Нуанга Кхина. Какое у него выражение лица? Да и есть ли теперь у него лицо?
В среду в университете отменили все занятия. С раннего утра в зале номер два был установлен закрытый лакированный гроб с телом ректора, обложенный венками и букетами. В головах гроба, похожего на дорогую запертую фисгармонию, выставили портрет усопшего – тот самый, что давеча встречал обитателей университета на лестнице. Между гробом и зеленой учительской доской дежурил почетный караул: заместитель декана юрфака и два высоких юноши из Союза студентов. На правой руке у каждого чернела траурная повязка. На втором этаже не протолкнуться. Хотя занятия отменили, в университет явились студенты всех курсов, аспиранты, преподаватели и сотрудники. В очереди к гробу, тянущейся аж из административного корпуса, оказалось немало гостей: министерские чиновники, военные, известные адвокаты, работники прокуратуры, олимпийские чемпионы, ученые. Банкиры, артисты и префект Центрального округа попадали в зал без очереди, как и загадочная пожилая дама в фиалковом парике, с ярко накрашенными губами. Люди в очереди тихо переговаривались, но ближе к залу слышалось только шарканье подошв. Просторный коридор второго этажа напоминал зал ожидания с той лишь разницей, что у пассажиров не было багажа – да и какой багаж мог бы пригодиться в этой поездке? – и не один из них не спешил.
В полдень прощание закончилось. Два десятка дежурных в траурных повязках раздвинули поредевшую толпу, и новенький гроб на плечах переодетых в штатское охранников поплыл мимо аудиторий и информационных стендов к выходу. Через четверть часа колонна огромных разноцветных автобусов отчалила от университета, двинулась за черным автокатафалком и милицейской машиной, помаргивающей синим маячком. В начале пути процессия еще напоминала о траурном торжестве, но выехав на Садовое кольцо, слилась с потоком машин, бегущих по разным делам и причинам так скоро, как это возможно в середине дня.
Вступая вслед за гробом на территорию Новодевичьего, провожающие с осторожным любопытством поглядывали по сторонам, точно оказались на экскурсии, а не на похоронах: когда еще побываешь на самом знаменитом кладбище, куда вход только по спецпропускам? Топчась по выметенным дорожкам, поглядывая на каменных и бронзовых маршалов, балерин, академиков, клоунов, торжественно застывших на грани неузнаваемости, пришедшие с невольной гордостью ощущали причастность к величию умершего, который и при жизни знавал главных людей страны, к величию самой страны и момента прощания. Холодный ветер, сырость пасмурного дня, голубые ели, памятные имена заставляли идущих ежиться, поправлять воротники, прятать кисти рук в рукава. Наконец в дальнем углу кладбища толпа остановилась, запрудив дорожки вокруг невидимой для большинства могилы.
С четверть часа стояли молча, тщетно прислушиваясь к неразличимым словам ораторов. Вдруг впереди над головами вырос частокол ружейных дул. Ружья целились в низкие тучи, беспрепятственно перелетавшие над кладбищенскими стенами. Сверкнуло, раздался оглушительный треск. Толпа вздрогнула, люди переглянулись, снова грохнул залп, за ним третий. Стало слышно, как где-то сзади в небе кричат галки.
Тем временем сквозь толпу к могиле пробирались священник лет сорока с короткой, аккуратно постриженной бородкой, тощий дьячок и три женщины в белых платках. Через минуту началась панихида. До задних рядов донесся сладковатый запах ладана. Кое-кто из стоявших крестился. Профессор Арбузов, склонившись к профессору Тихомирову, тихо проговорил:
– Общеизвестно, что новопреставленный был атеистом. Вряд ли он бы согласился, чтобы его отпевали.
– Он и помирать не соглашался, – шепотом возражал собеседник, извлекая из кармана мятый носовой платок. – Сейчас так принято.
Впрочем, отпевание длилось минут десять, не более, блестящий лаком гроб опустили в могилу, и кладбищенские рабочие в униформе сноровисто заполнили яму глинистой землей. Толпа расступилась, давая дорогу четырем женщинам: вдове Водовзводнова, двум взрослым дочерям и Елене Викторовне Ошеевой, которая придерживала вдову за локоть. Лица родственниц были скорбно-отсутствующими, в отличие от сосредоточенного лица Елены Викторовны, казавшейся рядом с другими великаншей.
Через несколько минут траурная толпа покатилась к выходу, то и дело останавливаясь то у одной, то у другой могилы. Снова принялся моросить дождь, и посетители ускорили шаг, спеша к автобусам: через полчаса в Трапезных палатах Храма Христа Спасителя начинались поминки.
Уже после того, как последние прощальники скрылись из виду, Тагерт приблизился к могиле. Поверх серо-красноватых комьев было разбросано несколько гвоздик. К лицу нежно прикасались капли дождя. Хотелось думать о смысле ухода, о величии утраты, о потере человека, который любил его, Тагерта. Вместо этого в голове тлели мысли о том, что в тщательном выборе атрибутов положения покойного – Новодевичьего кладбища, оружейного залпа, Трапезных палат – есть неподобающая мелочность. Или как раз подобающая? Ведь в похоронах продолжался прижизненный вкус усопшего к оформлению кабинета в кремлевском стиле, к отбору посетителей и дружбе со всеми, кто вскарабкался в любой сфере жизни на респектабельную высоту. «Но ведь он столько раз помогал тебе самому… И сегодня только благодаря ему у тебя есть дом… И как хороши бывали ваши разговоры. И сколько еще таких, кому он помогал – не рассчитывая на ответные услуги». Тагерт наконец почувствовал, что слезы оттаяли и горячо наполнили глаза. Он нагнулся, поднял с мокрого асфальта новенькую стреляную гильзу и заспешил к выходу. Гильзу он опустил в карман плаща, спина и плечи которого уже темнели пятнами от усиливающегося дождя.
Глава 30Две тысячи седьмой
Не то чтобы торопилась снять траур. Хотя со смерти дорогого Игоря Анисимовича минуло три месяца – пора дела делать. Слезы – в фоновом режиме. Скульптору Курамшеву, народному художнику России, заказан гранитный бюст покойного ректора: пусть стоит на парадной лестнице, встречает студентов и преподавателей. За прошедшие полтора года Елена Викторовна Ошеева привыкла руководить университетом сама: пока Водовзводнов болел, приходилось полагаться только на себя. За месяц до смерти он пригласил к себе на дачу ее и Караева. Еле слышным голосом просил миллиардера считать Леночку его преемницей и «не бросать университет». Караев похлопал Водовзводнова по желтой исхудавшей руке, велел не дурить, мол, еще поедем вместе в Кабарду, на соколиную охоту. А впрочем, подтвердил: Леночку не упустим, университет поддержим, только поправляйся, дорогой. Потом, уже после похорон, встречались в закрытом клубе на Покровке, и Караев – верный человек! – сделал все как обещал. Теперь Ошеева в совете директоров Госнафты на месте Водовзводнова, с теми же полномочиями и доходами.
Она постановила себе месяца три-четыре работать в своем прежнем кабинете и с тем же составом проректоров. Место первого проректора пусть пока проветрится, для точного решения ей нужно время. Но с заведующими кафедрами придется решать быстрее. Вся разболтанность в университете – с попущения завкафедрами. Симаков с административного права посреди семестра то в Брюссель, то в Стокгольм на конференции катается, а пары за него ведут аспиранты. У Арбузова полкафедры на больничных прохлаждаются, пропуски никто не восполняет.
Вообще-то любимый Игорь Анисимович, если вдуматься, странные порядки учредил. К примеру, эти бывшие звезды политики, которые мертвыми душами числятся на кафедре политологии – бывший черномырдинский вице-премьер, бывший замглавы Госдумы, бывший министр. Они даже за зарплатой не приходят, не то что на лекции – деньги им переводят на счет. И ладно бы кто из действующих политиков, а то пенсионеры, балласт. Кафедру бухучета и аудита возглавляет старик Извольский – и вокруг него такие же ветераны, доктора наук, у этих что ни сессия – полкурса не аттестовано. И что прикажете делать? Отчислять половину курса? Притом это аудит, финансы, белая кость. А на кафедре иностранных языков у Антонец секция латыни – эти-то куда со своими строгостями? У Тагерта на консультациях по сорок душ, на сессии сплошные перезачеты – пора всю эту мелюзгу поставить на место. Словом, старых и шебутных завкафедрами надо аккуратно заменять кем-то попроще и вменяемее.
Однако навести порядок оказалось труднее, чем предполагала Елена Викторовна. Стоило покуситься на ставку бывшего вице-премьера, позвонили из Администрации президента, говорили вежливо, но давали понять, что Игорь Анисимович людей не просто так держал. У аудиторов случился тихий профессорский бунт. Узнав, что Извольского собираются сместить, главные старики кафедры явились к Ошеевой и сообщили, что в таком случае кафедра в полном составе переходит в Финансовую академию. Из них песок сыплется в полном составе, а туда же – на баррикады. Однако и этот вопрос пришлось отложить. И даже извиниться перед Извольским. Ладно, ему восемьдесят без малого, не век он просидит, а пока Елена Викторовна подготовит почву для обновления.
За Антонец вступились было старушки-подружки, но главная, Муминат Эдуардовна, оказалась на больничном, и здесь Ошеевой удалось найти правильный подход. Пригласив Марфу Александровну, угощала ее чаем с курабье, спрашивала про внука, вскользь сказала: есть мнение, что кафедру иностранных языков нужно разделить на две кафедры – романских и германских языков. Марфа Александровна возглавит направление немецкого языка. Пока – в форме секции. А исполнять обязанности завкафедрой до разделения временно будет Евгения Ивановна Люшева.