тылках и шестьсот одноразовых стаканчиков.
Семнадцатого марта ровно в девять часов утра конференция открылась гимном Российской Федерации. Студенты неохотно поднимались со скамей, на лицах преподавателей цвело все многообразие мнений: от восклицательного одобрения до желчного недоумения. То и дело в зал входили опоздавшие. Они продвигались пригнувшись, точно оберегали себя от случайной пули. Тагерта всегда забавляла эта поза подчеркнутой робости, желание проскользнуть незаметно, особенно комичное ввиду заведомой неисполнимости.
Начались доклады. По регламенту преподавателя всякий раз сменял студент, а на смену студенту вставал преподаватель. Первый час Сергей Генрихович добросовестно слушал докладчиков. И преподаватели, и студенты читали заранее подготовленный, напечатанный текст. Некоторые старались читать выразительно, другие, напротив, гипнотизировали монотонностью чтения. Но как бы ни произносились слова доклада, в зале их не воспринимал ни один человек. Кто-то украдкой читал книгу, положив ее на колени, кто-то бесшумно перешептывался, некоторые преподаватели проверяли контрольные, другие задумчиво чертили и раскрашивали геометрические фигуры и узоры. Наконец, оглядевшись, Тагерт осторожно вправил в ухо мягкий каблучок наушника и нажал кнопку на плеере, спрятанном в кармане. Равнодушный голос диктовал по-английски: «Почему же варварам сопутствовала удача? Потому что, когда между двумя обществами, одно из которых менее цивилизованно, устанавливается строго определенная граница, это не приводит автоматически к равновесию. С течением времени граница начинает слабеть в пользу менее цивилизованной стороны»[30].
Теперь, когда голос докладчицы стал призрачным и не требовал всей полноты внимания, Тагерт почувствовал, что находится с окружающим миром в тайной хитрой гармонии. Единственная помеха – воспоминание о том, что после перерыва и ему придется встать за кафедру. Иногда он ставил плеер на паузу и несколько секунд прислушивался к тому, о чем говорит очередной докладчик:
– В юридическом контексте «хандлунг» означает не столько «действие», сколько «деяние».
Или:
– Сфера российского административного законодательства последние годы меняется, крепнет и растет.
Снова включая запись, Тагерт некоторое время продолжал удивляться происходящему: весь состав преподавателей и студентов университета освобожден от занятий, чтобы одни говорили, а другие слушали то, что совершенно не нужно и тягостно как для говорящих, так и для слушающих, причем у большинства участников эта трата времени ассоциируется со словом «наука».
Объявили перерыв до часу дня. Участники конференции потянулись в буфет или во двор – покурить и поболтать наконец без утайки и не понижая голос. Взяв чашку растворимого кофе, Тагерт оказался за одним столиком с преподавателем философии Чудихиным и доцентом с кафедры конституционного права Микуновым. Они тоже явились с заседания, происходившего в третьем зале.
– На поминках, пожалуй, повеселее будет, – сказал Микунов, маленький мужчина в лыжном свитере, украшенном голубыми вязаными снежинками.
– Только не тому, кого поминают, – резонно возразил философ. – Наше дело солдатское. Хоть в тыл, хоть в атаку.
– Зачем на конференции играют гимн? – спросил Тагерт.
– На конференции бы бог с ним. – Микунов остро взглянул на латиниста. – Зачем его играют каждое утро перед началом лекций?
– Это чтобы наши студенты помнили, в какой стране живут. Какое государство дало им возможность учиться, – наставительно произнес Чудихин. – Вот вы, молодой человек, знаете слова гимна?
Философ посмотрел на Тагерта.
– Нет. Гимны меняются слишком часто. Вообще я хотел, чтобы осталась музыка Глинки. Прекрасная, торжественная музыка.
– У советского гимна есть корни. А Глинка ваш – ельцинское новшество.
– Смею заметить, – встрял Микунов, – это новшество лет на сто постарше, чем музыка Александрова.
– И слов там не было, – не сдавался Чудихин.
– Не поручили Михалкову потому что. Мне кажется, Михалков и при Мамае мог бы гимн сочинить. Какое-нибудь «Сплотила навеки Златая Орда». Гибкий человек, хоть и в возрасте.
– Это не Михалков Союз развалил. – Брови философа грозно сдвинулись к переносице.
– Не суть, Олег Юрьевич. Не в этом дело. Бог с ним, с Михалковым. – Микунов внезапно перестал говорить со смешком. – Тут в другом вопрос. Как часто нужно играть гимн и по каким поводам? Космический корабль отправляется – да, к месту. Сборная выиграла чемпионат мира – самое оно. А играть каждый день перед началом работы или учебы… Как заводской гудок… Кто его знает. Может, воспитание, а может, обесценивание.
Возвращаясь в зал, Сергей Генрихович размышлял, знает ли сам Чудихин слова нового гимна. Задать этот вопрос напрямую не хватило смелости, а если бы хватило, как проверить правдивость ответа?
После обеда людей в зале стало меньше, притом студенческая часть полностью поменялась. Хотя студентам, как и преподавателям, было велено присутствовать на заседаниях с утра до вечера, сейчас в задних рядах сидели только те, кому предстояло выступать. Доклад Тагерта значился восьмым, и, убедившись, что дневные выступления так же скучны, как утренние, он продолжил тайное изучение Тойнби, то и дело отвлекаясь на мысли о Лие.
Наконец студентка Абросимова закончила выступление на тему «Криминология и евразийство», и Сергей Генрихович вздохнул, поднялся и двинулся к кафедре. С удивлением он почувствовал, что волнуется. Кто-то из коллег улыбался, встретившись с ним взглядом, но большинство присутствующих не повернуло головы. Впрочем, он ведь и сам не следил за чужими выступлениями – за чем там следить?
Встав за кафедру, Тагерт откашлялся и начал:
– Дамы и господа. Хотел бы в коротком обзоре понаблюдать за связями, объединяющими суд и театральное действо. Вы хорошо знаете, что судебное заседание предполагает известные декорации, распределение ролей, драматические диалоги спорящих сторон и часто – наличие публики, которая ждет исхода с неменьшим вниманием, чем театральная. Черная судейская мантия, напоминающая сутану жреца или плащ волшебника, особой формы молоток, скамья подсудимых, ритуальное вставание при открытии процесса – все это несет на себе черты театрального представления, а то и религиозного ритуала.
Обведя взглядом зал, Тагерт обнаружил, что никто не обращает на него внимания: две англичанки перешептывались у окна, студенты писали и читали эсэмэски, слушали плеер. Сергей Генрихович продолжал:
– В Древнем Риме судебный процесс в еще большей степени походил на сценическое действо. И речь не только об ораторских поединках, которые вызывали такой же интерес толпы, как цирковые зрелища. Мы знаем, что ответчику полагалось – точнее, приличествовало, – являться в суд понурым, небритым, in veste sordida[31], демонстрируя смирение и униженность. Истец, напротив, приходил in veste candida[32], весь в белом, так сказать. Известны случаи, когда ответчики, уверенные в выигрыше, являлись в суд нарядными…
Зал жил своей затаенной жизнью, словно отделенный от докладчика звуконепроницаемым стеклом. Тагерт ощутил обиду, понимая, впрочем, что у слушателей столько же причин обижаться на него самого: он ведь тоже не слушал чужих выступлений. Из какого-то невольного озорства («Вы меня не слушаете? Ну так я буду говорить неслыханное») он двинул доклад в новом направлении:
– Известно, что Калигула пришел на заседание сената, переодевшись в костюм лошади, конкретно владимирского тяжеловоза. Каково же было его изумление, когда он застал сенаторов, надевших маски поросят, зайцев и петрушек. Марк Порций Катон и вовсе нарядился снежинкой.
Никто не взглянул с недоумением, не засмеялся.
– В латинском языке был даже особый термин: «кривляться в суде» – неправильный глагол bedocurre. Например, «негатор бедокуррит» – «ответчик кривляется в суде». На Руси судебные заседания издавна проходили в театральном стиле. Тяжущиеся стороны призывали в свидетели медведей, говорящих птиц, вещих коров. Если князю или дьяку нравилось выступление, стороне, на которой мычал, блеял или чирикал свидетель, присуждалась победа. Проигравших сгоняли на так называемое вече, то есть своеобразную средневековую конференцию.
Закончив, Тагерт поклонился и не спеша прошел на свое место. Сердце учащенно выстукивало победный марш. Сергей Генрихович подумал, что своим нелепым выступлением поднялся над абсурдом происходящего, переглупив, обдурив общую бюрократическую глупость. Он даже выслушал следующие два доклада, чтобы убедиться в правильности своего шага. Доклады баюкали, блазнили, укладывали в постель, хотя какая уж тут постель. За окнами стемнело, и к моменту закрытия присутствующие настолько смирились с многочасовым сидением, что поднимались со скамей с трудом, потягивались, смущенно улыбались и медленно плелись к выходу.
Уже у гардероба Тагерта догнала студентка, которую прежде он видел в числе выступавших.
– Сергей Генрихович, хотела спросить: а как по-латински будет «снежинка»?
Через две недели Тагерта вызвали к Булкиной. Заведующая сидела за тем же столом, за которым долгие годы провела Марфа Александровна. Солнце освещало ее сложенные пухлые руки и особенно широкое, дутого золота обручальное кольцо. «Где же вы теперь, друзья-однополчане? Заведующие приходят и уходят, а мертвый язык второй раз не убьешь», – насмешливо подумал доцент.
– Сергей Генрихович, я пригласила вас, потому что в ректорате мне задают вопросы: как продвигается работа над методичкой по латинскому языку?
Тагерт удивился:
– Такое ощущение, Галина Мироновна, что ректорат скоро начнет интересоваться, какой пастой преподаватели чистят зубы.
– Вы правы, – Булкина не выразила ни малейшего возмущения. – У нас весьма вдумчивое руководство.