Но дело не в подарках и не в деньгах. Лия любила своих родителей, не мыслила себя отдельно от них, была им верна. Дорожа Лииными чувствами, Тагерт дорожил и этим. Он думал о стене в бабушкиной комнате, сплошь увешанной фотографиями близких. Стена напоминала фотоалтарь, и в этом строю привязанностей, ссор, воспоминаний, праздников ему предстояло найти и занять свое место.
С каждой неделей это все больше напоминало заговор, и чем дальше, тем меньше понятно было, каковы планы и возможности заговорщиков. Конечно, родители уже знали о том, что их старшая дочь встречается со своим бывшим преподавателем, который старше ее на восемнадцать лет. Разумеется, им это не по душе. Любого поклонника дочери они рассматривали бы придирчиво, что уж говорить про такого кандидата.
В поклонниках, между прочим, недостатка не было и сейчас нет. Лия рассказывает о них с насмешливой гордостью, как военный летчик мог бы говорить о сбитых самолетах. Один из самолетов продолжает давать круги, даже зная, что Лия встречается с другим. Галина Савельевна простодушно делилась с Тагертом сочувственными рассказами о звонках и подарках «Сашеньки Студеникина», как бы и от Тагерта ожидая жалости к неудачливому сопернику. Все, кто любит Лию, милы бабушкиному сердцу. На днях Сашенька в отсутствие Лии принес роскошный букет белых роз, в который вложил два билета в Большой на «Иоланту».
– Можем сходить, – смеялась Лия, – если хочешь.
«Бедный мальчик, он так любит Лиечку!» – вздыхала бабушка.
Отвернувшись на миг, Тагерт скашивал глаза к переносице. Может, родители предпочли бы, чтобы их дочь встречалась с Сашенькой? Лиин отец – банкир, мать – адвокат. Зять-преподаватель – не самая удачная партия, не так ли?
По городу гуляло лето, у метро торговали ранней клубникой, стрижи рассекали воздух на свистящие дуги. Первый официальный визит был назначен на вечер пятницы. Через неделю часть семейства Лии, включающая бабушку, младшую сестру, кошек и собаку, переезжала на дачу, и появление Тагерта вписали в программу предотъездных хлопот.
– Что принести? – растерянно спрашивал Сергей Генрихович. – Букет? Бутылку вина? Вино не ассоциируется с пьянством и разгулом?
– Ты лыжи принеси. Они ассоциируются со здоровым образом жизни, – советовала Лия.
Тагерта лишали покоя вопросы: что надеть, как рассказать родителям о любви к дочери, просить ли ее руки? Вообще сейчас кто-нибудь просит руки дочери у родителей или это такая степень старомодности, при которой очевидно, что у просящего не все дома?
По учительской привычке он явился минут за пять до назначенного времени и давал круги по двору, чтобы немного опоздать. Женщины, сидевшие на лавочках у подъездов, с равнодушным любопытством провожали взглядом фигуру в костюме и блестящий пакет, украшенный восточным орнаментом. Тагерту было жарко, сердце колотилось: «Жених-доцент явился к невесте-студентке. Что за нелепая комедия!» Наконец, вздохнув и мысленно перекрестившись, он вступил в подъезд, куда так часто пробирался тайком. Еще не дойдя до площадки, он услышал знакомый собачий лай. Напоследок оглядев себя, позвонил. Сердце пыталось удрать из груди, из подъезда, из космоса.
Дверь отворила бабушка. Она была в том самом темно-вишневом бархатном платье, в каком Тагерт видел ее в первый раз, аккуратно причесанная, с ярко накрашенными губами. Больше гостя не встречал никто.
– Ну здравствуй, Сереженька, – сказала бабушка шепотом. – Не целую, чтобы не испачкать. Лиечка скоро выйдет из ванной, хотя мне кажется, она там уснула.
Из кухни послышался негромкий женский голос:
– Что, сволочь, теперь ты довольна?
Как ни удивительно было слышать подобные речи в первые секунды жениховского визита, поразили Тагерта не они, а та нежность, с какой их произносила невидимая женщина. Щеки бабушки покраснели сквозь румяна.
– Проходите, Сереженька, – от волнения Галина Савельевна перешла на «вы», – не принимайте на свой счет. Это кошка, Норушка, – дрянь такая! – ободрала новые ламбрекены.
В ту же минуту отворилась дверь ванной, и оттуда явилась Лия в ярко-зеленой гавайской рубашке и обтягивающих брючках из ненатуральной змеиной кожи. Она произвела эффектный жест, каким завершают танец эстрадные дивы.
– Ты помнишь чудное мгновенье, перед тобой явилась я! – произнесла она; в реплике не было вопроса, только победная утвердительность.
– Мы уж думали, тебя в водосток смыло, – проворчала бабушка.
– Я оседлала волну, – сообщила внучка, гладя Фунта, явившегося с очередным приветствием. – А чего вы в прихожей толпитесь? Страшно?
Она негромко засмеялась – как он любил этот воркующий смех! – и стало немного легче. В светлой – слишком светлой! – кухне за столом сидели Лиины родители и Поля, младшая дочь, которых Тагерт видел на десятках снимков. Едва он вошел в кухню, сидевшие застыли в принужденной приветливости, точно за секунду до щелчка фотокамеры.
– Мама, папа, Лина, это Сережа, – начала Лия. – Он преподавал мне латынь.
Тагерт покраснел.
– Сережа, это Герман Яковлевич, мой папа, это Екатерина Валентиновна, моя мама, а это Полина, наш домашний любимец.
– Чего это я любимец? – возмутилась Лина, крепкая девочка лет двенадцати. – Может, это ты любимец?
– Верно, меня все обожают, – снисходительно согласилась Лия.
– Хватит препираться, лучше помогите накрыть на стол, – сказала Екатерина Валентиновна куда менее нежно, чем когда называла кошку сволочью.
Тагерта усадили за стол. Разговор, впрочем, вела, главным образом, бабушка, и если бы не ее голос, на кухне воцарилась бы тишина. Она вспоминала смешной случай из жизни Лии и Лины или историю про первое появление Фунта с явным намерением вовлечь в разговор Лииных родителей. Екатерина Валентиновна, миниатюрная брюнетка со строгими чертами восточного лица, изредка вставляла короткие замечания, касающиеся то бабушкиных рассказов, то посуды, которую дочери доставали с полок и из шкафа.
Герман Яковлевич, невысокий мужчина с лицом невыспавшегося вельможи, не только молчал, но и избегал смотреть на гостя, точно этот взгляд мог бы обременить его ненужными и даже обидными обязательствами. Тагерт легко представлял, как Герман Яковлевич направляет армию на войну, диктует указ о введении налога на усы или, положим, отправляет на казнь нерадивого гражданина, к примеру самого же Тагерта.
– Лия, Линочка, чего вы столько тарелок выставили? – удивилась Галина Савельевна. – У вас инвентаризация? Нас тут всего – раз-два-три… шесть человек.
Сергей Генрихович отметил, что его посчитали вместе с членами семьи и благодарно посмотрел на бабушку.
– Сейчас придут Баркины, – проговорил Чеграш-отец.
– Да ну? Вот так новость, – отвечала бабушка, пытаясь не показывать растерянности: очевидно, приглашение Баркиных стало для нее сюрпризом.
Выходило, что вечер посвящен вовсе не знакомству с Тагертом. Прием гостей, званый ужин, где Лиин жених всего лишь один из гостей. С одной стороны, проглядывало явное вероломство родителей. С другой – так гораздо проще. Тагерт ощутил горьковатую легкость: вот и хорошо, ну и пожалуйста. Не то разговор неизбежно превратился бы в опрос с неловкими паузами, полуудачными шутками, со всеми прелестями жанра «знакомство с родителями».
Через минуту затрезвонили в дверь, залаял Фунт, на сей раз все поднялись из-за стола и направились в прихожую встречать гостей. Посреди компактной толпы Чеграшей явилась супружеская пара: маленькая аккуратная женщина с добрым немолодым лицом и ее муж – великан с разлохмаченной русой шевелюрой и бородой, в черном артистическом беретике, державший на весу зачехленную гитару и матерчатую сумку. По красному лицу, по беретику, почему-то и по сумке тоже было видно, что Баркин – художник. В прихожей сделалось тесно, громко, весело. Не настолько тяжелы эти родители, если позволяют себе дружить с таким вот Баркиным, подумал Тагерт, стоявший в прихожей позади всех.
За столом гулял разноголосый шум, в котором тон задавали бабушка и Толя Баркин, говоривший точно со сцены. Баркин и впрямь оказался художником, а у Людмилы, его супруги, была небольшая мастерская по ремонту и пошиву постельного белья. Эксклюзивного, добавлял Толя и со значением поднимал великанский красный палец. Люда улыбалась так же скромно, как разговаривала и ела. От нее пахло вечерними духами, театром, музыкой на летней террасе. От художника пахло чесноком и пиджаком, какой носят бессменно. Такой запах бывает у стариков, ведущих здоровый образ жизни, почитающих народную медицину и не имеющих в виду производить впечатление на кого бы то ни было. Говорил он немного невпопад, но так празднично, весело и громко, что логика бы здесь только помешала.
– Толя, – спрашивала бабушка, – а ты помнишь, как Фунтик в первый раз тебя встретил? Он такое, не к столу будь сказано, озеро напрудил…
– На выставку, – басил Баркин, – все силы на выставку. А когда – как бог даст и рак на горе свистнет.
Тагерт, сидевший рядом, пришелся Баркину по душе, и тот следил, чтобы у латиниста были полны бокал и тарелка. Особенно бокал. После двух тостов – за гостеприимных хозяев и за королеву, Галину Савельевну, Тагерт почувствовал себя свободно и участвовал в общем разговоре блеском глаз и понимающими усмешками. Лия, когда ей удавалось сесть, спешно, но не особенно скрываясь, гладила его по руке. Эти жесты безо всяких сговоров и условий как бы узаконивали пару в глазах остальных.
Гитара стряхнула с себя черный чехол, Толя попробовал струны, и хотя гитара не строила, загрустил глазами, вздохнул и запел. Каждая новая песня начиналась по просьбе, даже по мольбе бабушки или Екатерины Валентиновны. Впрочем, долго Толю Баркина уговаривать не приходилось. Взгляд его наполнялся нежной благодарностью – хорошо, что не забыли такую песню! – он трогал колки и брал первые, пробные аккорды. Играл он неумело, но уверенно, пел громко, звук выходил гулкий, точно племенной бык мычал в карстовой пещере. Но при всей безыскусности Толино пение наполняло кухню жизнью, минувшей и настоящей, точно на время звучания песни наступала какая-то другая весна, в которой оказывались молоды не только Лиины родители, но и бабушка, Галина Савельевна. В бокалах готически искрились хмельные рубины, за столом улыбались, и без всяких объяснений и переговоров ткалось согласие, сближающее пирующих в благодарном дружелюбии.