Вольно или невольно, но в некогда тёплых отношениях между остающимися и уезжавшими появилось какое-то отчуждение. Люди перестали заглядывать друг к другу в гости, общаться, даже здороваться. Все последующие годы Лиса не могла себе простить, что и она поддалась этой, охватившей жителей города постыдной слабости.
Первыми из города уезжали армяне…
Этажом ниже в том же втором блоке жили Арутюновы. В доме они обосновались со дня его заселения, и считались старожилами. Семья Арутюновых была большая и многодетная, и потому они получили просторную четырёхкомнатную квартиру. Их дедушка несколько лет, как умер. Было ему далеко за девяносто, и, кроме армянского, он никакого другого языка уже не помнил, хотя, поговаривали, что родился он в Карсе и до 1915-го года свободно говорил на турецком.
Из стариков в семье осталась его жена — древняя, согбенная, но удивительно бодрая бабушка, которую все домашние называли «бабо».
Бабо носила длинные, по щиколотку, тёмные платья, с глухим воротом, такой же тёмный платок и постоянно улыбалась. По-русски она говорила с неподражаемым акцентом, над которым сама же и смеялась. Бабушка была просто золотая. Особую радость она доставляла детям, когда, засыпая перед телевизором, клонилась всё ниже и ниже, чуть ли не до пола. Участники действа переставали следить за событиями на экране, с тревогой ожидая, когда камикадзствующая бабо, перевалив определенную точку, перекувыркнётся, и нужно будет её вовремя поймать. Удивительно, но каждый раз бабо просыпалась в самый последний миг и, легко вернувшись в исходную позицию, победно улыбалась беззубым ртом: «Ва-а-а-хо-о-о-о, я поспаль?». Все, в том числе и соседская ребятня, облегчённо выдыхали.
Каждый вечер периодически засыпавшая у телевизора бабо категорически отказывалась идти в спальню и допоздна держала собравшуюся у телевизора семью в напряжении.
Лиса так никогда и не узнала, чьей матерью она была — тети Амали или её мужа — дяди Юры. В детстве вообще многое воспринимается как данность, и это знание было излишней, совсем не нужной ей подробностью.
Брат Лисы, Дмитрий, с детских лет дружил со старшим сыном Арутюновых — Артуром. Друзья они были — не разлей вода. Оба выросли, окончили школу, институт, и вдвоем уехали из Баку покорять молдавскую столицу. Там и женились — один на молдаванке, а ко второму из Баку приехала сосватанная родителями красивая армяночка. Жили друзья в частном доме, одном на две семьи, но почему-то их жены-то общего языка найти не смогли, и подтачиваемая женской неприязнью многолетняя дружба Артура и Дмитрия как-то незаметно сошла на нет… Разлад отразился и на отношениях их родителей, категорически переставших замечать друг друга. Продолжавшим поддерживать дружеские отношения девочкам — Лисе и Карине, младшей сестре Артура — случившееся казалось крайне странным и неправильным. Они, несмотря ни на что, дружбы своей не разорвали и расстались совсем по иным причинам. В восемьдесят восьмом Карину отправили учиться в Ереван. Девочка уехала из Баку и больше в него уже не вернулась.
Бегством этот шаг тогда ещё не назывался.
Именно мать Карины первой из соседок угадала, что Лиса в положении. Облокотившаяся на перила балкона тетя Амаля, провожая глазами заскочившую к родителям недавно вышедшую замуж молодую соседку, вдруг не сдерживая эмоций и, обращаясь к кому-то в глубине квартиры, громко, на весь двор заметила: «Посмотрите на нашу Натико! Как изменилась её походка! Она же беременная!.. И в самом деле — беременная!»
Стоявшая на своем балконе мать Лисы, прекрасно всё это слышала. Она возмутилась про себя, посетовав, что им, этим, всегда до всего есть дело и что лезть в чужие дела, да ещё при этом непременно их громко комментировать — это верх невоспитанности.
Но, поднимавшаяся по лестнице, Лиса ещё за два лестничных пролёта услышала из-за двери родительской квартиры голос говорившей по телефону мамы. Мама начала обзванивать подруг и родственников. Маме не терпелось поделиться новостями.
Теперь Арутюновы уезжали…
Прощаться они не пришли, даже не позвонили.
— Ну, раз так, то и мы к ним не пойдем! Пусть уезжают! — вынесла окончательный вердикт мама.
Лиса всё же несколько раз тайком выходила на балкон. Не приближаясь к его окнам, она через срез неширокого выкрашенного в светло-салатовый цвет подоконника следила за внешне бестолковой погрузочной суетой. Обзор был никудышным, и ей приходилось подниматься на цыпочки, чтобы увидеть то, что происходило на улице.
Когда в «РАФик» были погружены последние узлы, трое крепких черноволосых мужчин, осторожно семеня на лестничных маршах, спустили с третьего этажа скорбно восседавшую на венском стуле бабо.
Сама она, видимо, уже не ходила…
Во всяком случае, по ступенькам.
Когда бабо прямо на стуле внесли в «РАФик», стоявший перед его бампером дядя Юра шагнул вперёд, упал на колени и принялся кланяться прилипшим к окнам соседям. Он стоял прямо на покрывавшем узенький двор асфальте и кланялся. Искренне, истово, до земли. Поочерёдно каждому из маячивших у своих окон соседей. Лиса невольно шагнула вперед, и как это бывало в детстве, забыв обо всём, уткнулась в гладкое стекло лбом, не замечая его стылой холодности. Семья Арутюновых уже сидела в машине, а дядя Юра всё кланялся и кланялся.
Встретившись с ним взглядом, она невольно отпрянула от стекла. И вот этого своего поступка и того, что так и не попрощалась с навсегда уезжавшими родителями своей подруги, Лиса не смогла простить себе никогда… Каждый раз, вспоминая об этом она краснела до корней волос. Ей было стыдно. Даже наедине с самой собой.
Как садился в машину дядя Юра, она уже не видела. «РАФик» медленно развернулся и уехал, увозя бывших соседей в новую, тревожную своей неизвестностью жизнь. Сама Лиса не уезжала, но её мучили тяжёлые предчувствия.
На душе было маятно и тревожно…
Почувствовав за спиной чьё-то присутствие, Лиса обернулась и, после секундной паузы, обняла незаметно подошедшую маму. Мама, оказывается, всё это время тихо стояла рядом с ней. Прямо за спиной.
На выходившем в опустевший двор холодном балконе, крепко вжавшись друг в друга, плакали две женщины. Плакали, не стесняясь горьких слёз…
Здравствуй, Серёжа. Прочла твои правки, перекомпоновки и добавления и опять разревелась невозможно. Наверное, это уже навсегда со мной. А говорят — напишешь, и отпустит… Куда там…
Глава 14Март
Ранняя весна. Полдень, холодно. Очередное долгое и бессмысленное ожидание у окна…
Оно выматывает, но не настолько, чтобы, обессилев, упасть и забыться в тяжёлом, выключающем сознание сне.
Делать совершенно нечего. Лисе тоскливо и скучно. Всё и все её только раздражают и никто, совершенно никто не понимает, как жё ей хочется солёных огурцов!
До умопомрачения!!!
Где же Сашка?..
Вечер. Ненастно.
На мгновение показалось, что по небу пробежала яркая светящаяся точка.
Метеор или спутник? Не поймёшь. Видение тотчас же исчезло.
Дождевая вода угрюмо клокочет в водосточной трубе и, набрав скорость, летит на тротуар сердитым ледяным водопадом. На бегущие по асфальту потоки даже смотреть холодно.
Бр-р-р-ррр!!!
За окном полночь. Прямо напротив окна, в холодном и тёмном дворе, вяло горит продолговатый баллон одинокой, похожей на перезревший грейпфрут, лампочки. Назначенную ей борьбу с мраком лампочка безнадёжно проиграла. Мутное оранжевое пятно света прямо под ней не впечатлит даже отъявленного оптимиста.
В тёмной арке возникает чья-то стремительная тень.
Одетый в наглухо застёгнутую куртку мужчина. Он ступает прямо по подмёрзшим лужам, и Лисе кажется, что она слышит, как его подошвы хрустко раскалывают покрывающий их ледок на тысячи мелких мерцающих осколков. Конечно же, сквозь плотно запертое окно не проникает ни единого звука, но Лиса откуда-то помнит этот хруст и ей кажется, что она его слышит. Даже осязает. Хруст ледяного крошева настолько реален, что женщина невольно ёжится от холода. Во время беременности всё вокруг стало звучать настолько ярко и выпукло, что дальше просто некуда — звуки и запахи ощущаются, словно содранной кожей. Обострившееся восприятие позволяет чувствовать всё — даже вкус собственных нереализованных желаний. Странно, но теперь она чувствует… взгляды.
Взгляды соседей и знакомых не нравятся Лисе в особенности.
Вкус нереализованных желаний… Удивительно, но солёных огурцов уже не хочется. Не хочется даже маринованных грибочков. Их она не пробовала целую вечность.
Идущий по лужам мужчина — это её муж.
Сашка…
Лиса удовлетворенно выдыхает, чувствуя, как стремительно улучшается настроение.
Настроение — странная штука. Если бы погода менялась с такой же скоростью, как и настроение — на планете не было бы ни сельского хозяйства, ни мореплавания.
Тёплое дыхание оставляет на холодном стекле облачко быстро тающего тумана. Подсвеченный дворовой лампочкой, он смотрится очень красиво. Идущий сквозь этот туман Сашка кажется Лисе заплутавшим в непогоде сказочным странником. Странник подходит к подъезду, запрокидывает голову и, найдя её взглядом, улыбается и машет рукой. Здоровается.
Представив себя одетой в красивую полосатую шкуру, сидящей в красивой позе у входа в пещеру перед пылающим костром, Лиса вздыхает. Костёр — это тепло, а она — замёрзла.
У замёрзшей Лисы на удивление хорошее настроение.
Сашка вернулся!
Лестничные марши, которые теперь даются ей с таким трудом, муж преодолевает в считанные мгновения. Он, как и любой офицер, человек тренированный и сильный. У него усталый вид. Но в тепле, несмотря на усталость, его шея и руки моментально покрываются красными пятнами. «Молодая кровь играет», — говорил про такое отец.