И в небе самом своей честности не сохраню.
Сорвав у Чуньгуна священную ветвь для венка,
Спускаюсь на землю, — устал я блуждать в облаках,
Бессмертный цветок подарю я любимой своей,
Пока он сияет росою небесных огней.
Но прежде Фын-луну найти мне Ми Фэй приказал.
Пред ним я в поклоне снимаю росистый венок...
Ночами мне снилась прекрасных очей бирюза
Волшебной Ми Фэй, — и я у божественных ног.
Она колебалась сначала как будто, но вот
С лукавой улыбкой отказ беспощадный дает.
Под западным солнцем красавица ходит в Цюньши,
В Вейпани умыться к восходу она поспешит.
Ми Фэй горделиво красу сохраняет свою,
Средь шумных — забав наслаждается жизнью она.
С порочной красою у бездны стоит на краю, —
Так прочь ее, прочь же! Другая душе суждена.
Вокруг поглядел я, — раскинут весь свет предо мной,
С небес я спускаюсь к обители нашей земной,
И там на горе, средь дворцовых цветущих террас,
Цзянь Ди я увидел, и день на мгновенье угас.
Быть сватом моим я выпи тогда повелел,
Но выпь мне сказала: «Твое сватовство не к добру».
Воркующей горлицы я не любил на земле, —
Ее воркованье, как дрязги ворчащих старух.
Сходить самому бы и нежной руки попросить, —
Но нет, не могу я, в сомненьях склоняюсь без сил:
Подарок свой феникс давно уже ей преподнес,
Ди-ку ее сердце в любовном объятье унес.
Ушел бы отсюда, но где вновь обитель искать?
На странствия вечные я осужден ни за что.
В дни странствий и бед свое счастье обрел Шао Кан, —
Две юйские девы росли для него меж цветов.
Но, видно, слаб сват мой и дурою сваха была, —
И снова дорога меня с неудачей свела,
И снова средь грязи стою я на скользком пути,
Где честному сердцу назначено роком идти.
К царским чертогам дорога длинна и узка,
Мудрый властитель витает в предутреннем сне.
Мне нечего больше под небом холодным искать,
В измученном сердце нет места прощению, нет!
Цзюмао собрал я, бамбука резную листву, —
На них погадаю, зачем я на свете живу?
Цветы оглядев, мне сказала вещунья Лин Фэнь:
«Ее ты отыщешь — и солнцем украсится день.
Коль в царственном Чу ты красавицы не отыскал,
Все девять владений тебе суждено обойти.
Сомненья гони, чтобы сердце не грызла тоска, —
Кто ищет красу — повстречает ее на пути.
Где нет в Поднебесной благоухающих трав?
Родимые рощи для поисков долгих оставь, —
Хоть жаль покидать их, но сердце пускай замолчит,
Иль тяжесть разлуки сияние дня омрачит.
Любовь и презренье различны у разных людей:
Лишь низкий старается к небу себя вознести,
Но он не владеет багряным цветком орхидей,
В саду каменистом бурьян и колючки растит.
Всей прелести яшмы таким никогда не понять,
Мир трав ароматных не могут они обонять.
В постелях неубранных мусор с пометом лежит, —
И смеют сказать они: перец совсем не душист».
Словами вещуньи душа взволновалась моя,
Но вновь нерешительность сердце больное томит.
У-сянь подожду я, она при вечерних огнях
Приходит на землю. Вот рис мой и перец, — возьми.
Духам незримым, в мир бренный летящим, идут
Горные девы навстречу в небесном саду.
Яркие блики стекают с волшебных одежд.
Я в радужном мире своих неустанных надежд.
У-сянь мне сказала: «Подобных себе обрети,
С верой единою в помыслы правой души.
Тан с Юем суровы — друзей постарались найти,
С мудрыми жили в благословенной тиши.
Будь только верен душевной своей чистоте,
Не изменяй никогда неподкупной своей прямоте.
Долго в изгнании был Фу Юэ, но за то
После умом его светлым держался престол.
Сподвижник Вэнь-вана, опора его на войне,
В забавных сраженьях Люй-ван был замечен царем,
А песен создатель, что стадо водил по стране,
Придворного саном за песни свои одарен.
Спеши, пока век твой в мир мрака еще не ушел,
Вперед отправляйся, хоть путь каменистый тяжел.
Боюсь я, что крик пеликана в осенней тиши
Все травы земные благоуханья лишит.
В убранстве нефритовом ты бесподобно красив,
Но только невежде твоей не понять красоты, —
Брюзжа постоянно, завистливым глазом косит
На яркий наряд твой, убежище светлой мечты».
Но в беге безудержном бешено время летит, —
Сумею ли я удержаться на скользком пути?
Завяли цветы, «орхидеей» не пахнет давно.
Пырей или шпажник, — для сердца не все ли равно,
Когда ароматные травы промчавшихся дней
Горечь полыни несут на увядших стеблях?
Душам презренным настой ее горький милей,
Чем благовонье живое на вешних полях.
Опорой престола я зря «орхидею» назвал,
Ее пустоты и никчемности не прозревал,
Утративши прелесть, давно опростилась она, —
На почве бесплодной взойдут ли ее семена?
Наглей и всех льстивей был «перец» нахальный и злой,
Не ароматом цветов, а зловоньем от «перца» несло, —
Так грязные сделки с предательством пахнут одни,
Тленья смрадом прониклись их черные дни.
Вод быстрых теченью подобны обычаи все:
Со сменой событий они изменяют свой лик.
Я «орхидеей» был предан и «перцем», и что ж
Сказать мне о травах теперь: о цзече и цзянли?
Мне дорог венок мой, бессмертия пламенный круг,
Хотя все прекрасное зависть отвергла вокруг.
Его аромат не подвластен презренной руке —
Нетленным, как вечность, хранится в росистом цветке.
Движимый чувством мира и радостных дней,
Ищу я подругу, во всей Поднебесной ищу.
Вместе с подругой покажется счастье полней, —
В саду для нее орхидеи и лотос ращу.
В то счастье я верю — его предсказала Лин Фэнь,
Назначила встречу с любимой в безоблачный день.
Бессмертия ветвь вместо риса вещунья дала,
И яствам в замену священный нефрит истолкла.
Смирила дракона крылатого смелой рукой.
Моя колесница цветами и яшмой горит, —
В далекой чужбине найду я душевный покой,
И солнце чужое потемки мои озарит.
К горам Куэньлуня возносится круто тропа,
К стопам моим пыльным весь мир недостойный припал.
Я облаком-стягом укрою светила лучи,
Где сказочной птицы волшебная песня звучит.
На раннем рассвете покинул я звездный Тяньцзинь,
В западном свете в далекий Сицзи прилетел.
Феникс послушный в лазури безбрежной скользит
Со знаменем в клюве, — и шелк бесподобно блестит.
Приблизились вдруг колесницы к зыбучим пескам,
Красной водою нам путь преграждает река,
Мостом через реку дракону я лечь приказал, —
И вот я со свитой стою возле Западных скал.
Мой путь не окончен: он труден еще и далек, —
От мрачных ущелий Бучжоу налево пролег.
Разведав все тропы, ждать свите своей повелел...
Быть в Западном море — горячих желаний предел.
Гремят колесницы, сверкает священный нефрит,
В летучей упряжке по восемь горячих коней,
Над каждой из тысячи шелк, словно солнце, горит,
И в знамени каждом — сиянье небесных огней.
Я скачку замедлил, чтоб чувства свои удержать,
Но ввысь в нетерпеньи моя устремилась душа.
Священные песни, все девять спою я подряд, —
Пусть радостной вестью в лазури они зазвенят.
Но вот я приблизился к вечному свету небес,
И родину милую вижу внизу под собой.
Конь замер на месте... возница грустит о земле,
И взоров моих уж не радует свод голубой.
— Все кончено, все! — восклицаю в смятении я, —
Чистейшие чувства отвергли родные края.
Зачем же безмерно скорблю и печалюсь о них?
Высокие думы зачем так ревниво хранил?
От вас ухожу я навеки в обитель Пэн Сянь.
И.С. Лисевич. Литературная мысль китая
Глава 7. Лирическая поэзия ши. Личность и литература (фрагмент)[276]
...Однако момент авторизации китайской поэзии история связала с именем Цюй Юаня-первого великого поэта Китая [1, с. 175], чьи поэмы и оды знаменуют для китайского читателя рождение литературы нового типа [2, с. 6]. Именно ему, единственному из всех китайских литераторов, народ посвятил свой красочный праздник лодок-драконов, справляемый каждый год на протяжении более двух тысячелетий [3, с. 71 и др.]. И дело, конечно, не в том, что тексты сохранили его имя (в начале своей поэмы «Скорбь отрешенного» — «Лисао» — Цюй Юань излагает даже свою родословную), а в «индивидуальности их создателя, необычности и реальной жизненности судьбы» [4, с. 19] его лирического героя, подобного которому еще не было в литературе, в силе и величии самой личности поэта [5, с. 54]. Авторы «Книги песен» — безразлично, стремились ли они закрепить свое авторство или нет, — творили в принятых стереотипах коллективного творчества; пусть не безымянные, они всегда оставались как бы на одно лицо — и должны были пройти века, чтобы в поэзии возникло наконец «лица необщее выраженье» — стих Цюй Юаня.