[110]
Злой вихрь
Мне скорбно, что вихрь жестокий злобно качает травы,
В сердце моем печальном не заживает рана.
Малая капля яду приносит смерть человеку,
Только дохнет осень — и облетают листья.
Мысли мои постоянно обращены к Пэн Сяню, —
Мне ли забыть заветы высоких его стремлений?
Можно ли скрыть от мира чувств своих перемены?
Может ли долго длиться время лжи и обмана?
Уже, собираясь в стаи, птицы кричат и звери,
Уже аромат теряют травы, цветы и листья.
Рыбы блестят на солнце яркою чешуею,
А водяные драконы скрывают свое сиянье.
Чай не растет на поле вместе с чертополохом,
Ирисы и орхидеи отдельно благоухают.
Только мудрые люди держатся друг за друга,
И слава их, безусловно, переживает столетья.
Когда я пытаюсь представить величие наших предков,
Они мне кажутся в небе плывущими облаками.
Если я вижу, что где-то мудрые ошибались,
Тогда я, стихи слагая, пытаюсь сказать об этом.
Мысли мои неизменно с древними мудрецами,
Которые, наслаждаясь, срывали душистый перец.
И я грущу поневоле, и тяжело вздыхаю,
И, вдалеке от мира, все время о нем тревожусь.
Холодные слезы льются из глаз моих утомленных,
Одолевают думы, и я не сплю до рассвета.
И вот уже ночь уходит, казавшаяся бесконечной,
Стараюсь забыть о грусти и все же не забываю.
И я покидаю ложе и выхожу из дома.
Брожу и брожу бесцельно, наедине с собою.
И, покоряясь горю, опять тяжело вздыхаю,
Гнев разрывает грудь мне, но вырваться он не может.
Узел печали жгучей крепко в душе завязан,
Тяжесть тоски и горя спину мою сгибает.
Отламываю ветку, чтоб заслониться от солнца,
Вихрь меня гонит дальше, и я повинуюсь вихрю.
От прежних времен остались только смутные тени,
Иду, а душа клокочет, словно котел кипящий.
Гляжу на свою одежду, яшмовые подвески,
И ухожу все дальше, почти лишенный сознанья.
Тянется год за годом медленной чередою
И постепенно возводят к старости и кончине.
Высох цветок душистый, стебель его обломан,
Нет и не будет больше тонкого аромата.
Мне от печальных мыслей вовеки не излечиться,
Знаю: меча сильнее злой клеветы обида.
Лучше уж мертвым телом плыть по волнам холодным,
Чем испытать при жизни горечи безысходность.
Сироты вечно стонут и проливают слезы,
Изгнанный сын уходит и не вернется к дому.
Те, кто скорбят в печали и лишены опоры,
Будут всегда стремиться следовать за Пэн Сянем.
Я на скалу подымаюсь, вдаль устремляю взоры,
Извилистая дорога — скрывается где-то в скалах.
В угрюмой стою пустыне безмолвием окруженный,
Хочу ни о чем не думать, но думаю поневоле.
Печаль меня охватила, нет радости и в помине,
Живу — и от лютой скорби не в силах освободиться.
Дух мой зажат в оковы — не вырвется он на волю,
Связано мое сердце — никто его не развяжет.
Мир, окутанный мглою, кажется бесконечным,
В густой пелене скрываясь, он цвета лишен и формы.
Если заглушены звуки, разве ты их не услышишь?
Жизнь, убитая скорбью, может ли продолжаться?
Дальнюю даль вовеки нам не дано измерить,
Как не дано связать нам расплывчатые туманы.
Скорбь, угнетая душу, становится постоянной,
И только воспрянув духом, можно ее рассеять.
Мне хочется прыгнуть в волны, прыгнуть и плыть по ветру
И посетить жилище, оставленное Пэн Сянем.
Стою у самого края скалы, за которой пропасть,
И кажется мне: сижу я на радуге семицветной.
Гляжу, охватить желая великий покой простора.
Легким прикосновеньем глажу синее небо,
Вдыхаю росы прозрачной сладкие испаренья,
Медленными глотками пью серебристый иней.
Я отдыхаю в скалах, где феникс гнездо построил,
И, вздрагивая внезапно, кричу я и просыпаюсь.
Стою на хребте Куэньлуня, гляжу на туман плывущий.
Стою на хребте Миньшаня, смотрю на Цинцзян[111] далекий.
Клубятся туманы и тучи, гром изрыгая грозный,
Слышу, как подо мною бурные плещут волны.
Сеть голубого неба протянута в бесконечность,
Нет у нее опоры, нет у нее предела.
Нет у нее границы, сверху нету и снизу.
Вихрь меня вдаль уносит — где же остановлюсь я?
Взмахивая крылами, парю в голубом просторе.
Вздымаюсь и опускаюсь, вправо лечу и влево.
Я двигаюсь непрерывно, лечу я непроизвольно,
Следуя колебаньям таинственных сил природы.
Вижу, на юге пляшут огненных туч волокна,
Вижу, как на востоке дымка зари струится...
Вижу, на севере дальнем иней и снег сверкают,
Слышу, на западе плещут волны озер пустынных.
Бью скакуна наотмашь плетью из ярких молний,
Так что мой конь могучий мчится быстрее ветра!
Я устремляюсь в горы, туда, где жил Цзе Чжи-туй опальный,
Туда, где в лесах дремучих след свой Бо И[112] оставил.
В душу мою глубоко врезаны впечатленья,
Хочет душа покоя, но нет его и не будет.
Мне грустно, что предки были грубыми и простыми.
Мне больно, что их потомки мелко себялюбивы.
Хотел бы уплыть я в море по Хуэйхэ широкой,
Хотел бы я в этом мире последовать за Цзы-сюем[113].
Гляжу, как река струится, вся в островках зеленых,
Скорблю о Шэнь Бао-сюе[114], который исчез бесследно.
Ведь если давать советы, а князь их не хочет слушать, —
Какую пользу приносит высокое положенье?
Сердце мое от боли не в силах освободиться,
Думы тревожат разум, и нет им конца и краю.
Мне жаль ушедших дней
Как не жалеть мне о днях, что прошли
В вечное царство теней?
Они мне дарили доверье, и я
Славил величие дней, —
Я повелениям князя внимал,
А князь становился мудрей.
Когда в стране установлен закон, —
Богата она и сильна.
Когда повелитель мудрый в стране, —
Врагов не боится она.
И если секреты в тайне держать, —
Непобедима страна.
Знаю, что совесть моя чиста:
Не выдал я тайн никому,
Но все ж клевета и зависть врагов
Меня погрузили во тьму, —
И государь гнев обрушил свой,
Моленью не вняв моему.
Льстецами был ослеплен государь:
Разум затмился его,
Поверил он слухам, лжи, клевете, —
И я в пучине невзгод,
И я на чужбине, а он позабыл,
Что был ему верным слугой!
О боги, за что оклеветан я,
Грязной неправдой облит?
Зачем на верную смерть обрекать
Честного сына земли?
О боги, за что ж оклеветан я?
Сердце мое болит.
Тот, кто боится света, пусть
Пользуется темнотой.
Пусть я в далекой ссылке, и все ж
Не сдамся врагам ни за что.
К глубинам Юаня и Сяна лицом —
Без страха я брошусь в поток.
Кругом неудачи. Пусть слава моя
Погибла, — скорблю об одном:
Доныне мой государь не прозрел, —
Не видит, что под окном
В саду сорняки разрослись, а трав
Нет ароматных в нем.
О боги, я искренним был слугой,
Хотел свои чувства открыть,
Я думал, что лучше погибнуть, чем зря
Существованье влачить, —
И если еще я колеблюсь, ну что ж, —
Успею глаза закрыть.
Слыхал я, что в рабстве страдать довелось
Сановнику Байли Ци[115].
Мудрый Лей-ван был мясником
И шкуру сдирал с овцы;
Песни в далеком пути распевал,
Быков погоняя, Нин Ци.
Но если не встретились в жизни бы им
Чэн Тан или У-ван,
Разве мир услыхал бы о них?
Забвенье — как цепкий бурьян.
Цзы-сюя[116] правитель один погубил,
Сомненьями обуян.
Был предан Цзе-цзы[117] и умер, горя
Факелом жарким в лесу, —
Поздно ошибку князь осознал,
Поздно пролил слезу.
Горы Цзашаня прах мудреца,
Как груз драгоценный, несут.
Друга к жизни не возвратит
Белый траур одежд,
Реками слез не вернуть назад
Светлых своих надежд.
Во имя долга мудрый умрет,
Отверженный стадом невежд.
О, боги! Кто б наши поступки сумел
Проверить хотя бы раз?
Зловоние лжи, черный чад клеветы
Развеять по ветру пора,
Вырвать колючий чертополох
Из кровоточащих ран!
Зачем умирать ароматной траве
В зарослях сорняков?
Едва ее иней покроет, она
Никнет уж стебельком...
О царь, зачем ослепил ты себя
Лестью клеветников!
Они утверждают, что аромат
В венках совсем ни к чему,
Что только женщины в мире одни
Завидовать могут ему,
Лишь женщины, и, к несчастью, они
Схожи с развратной Му-му[118].
Пускай красота подобна Си-ши[119],
Растопчут они и ее, —
Я чувство свое захотел раскрыть, —
Завяло сердце мое;
Хотел поступки свои объяснить —
В груди опалы копье.
И боль с каждым часом сильней и сильней,
Все горше обида мне, —
Изгнанником сколько ж томительных дней
Я пребываю во тьме?
О, если бы все оказалось сном, —
Все позабыть во сне!
Если ты скачешь на скакуне,
Поводья в пути обронив,
В легкой ладье без весла несут
Потоки тебя сквозь дни, —
От пропасти ты никак не свернешь,
Царь неба не сохранит.
Презрев справедливость законов страны,
Несешься в водоворот,
Надеясь на ум свой, ты к бездне летишь,
А там крутой разворот...
О государь мой, остановись, —
Вспомни про свой народ!
Я ж, прерывая течение строк,
Броситься в омут готов,
Мне жаль, что ослепший мой государь
Не сможет узнать о том.
Призывание души
Быть бескорыстным я хотел на свете
С дней юности своей, чтоб на пути
Чтить справедливость, ум и добродетель,
И счастье в этом мире обрести, —
Быть бескорыстным я хотел на свете,
Но плачу я, скорблю в минуты эти.
Развратный мир враждебен мне во всем:
И князь меня не испытал на деле, —
Бич неудач всю душу мне иссек,
И душ своих не удержал я в теле...
Всего превыше чтил я добродетель,
Быть бескорыстным я хотел на свете.
Услышав скорбь мою, великий Царь небес
Сказал вещунье Ян, призвав ее к себе:
«Помочь мне человеку захотелось,
Что утерял сегодня две души[120],
Своим гаданьем возврати их в тело,
Чтоб в тяжком горе вечно не скорбел он,
В отдохновенье на земле пожил».
Вещунья Ян ответила смиренно:
«Я ведаю лишь снами, Царь небес,
А человеку в этой жизни бренной,
Боюсь, остался краткий час забвенный, —
И он умрет, но, верная тебе,
Я души отыскать все ж постараюсь».
И воззвала она, с небес спускаясь:
«Душа, вернись, вернись, душа,
Чтоб твой властитель вновь дышал!
Зачем же в четырех краях
Витает где-то тень твоя?
Как можно родину забыть,
В пучину бедствий погрузить
Себя? Вернись, душа, вернись
С восточной стороны, где дни
Родятся, чтоб сгорать в лучах.
Той стороне не доверяй:
Там девять солнц на небесах
Плывут и плещут через край
Небесной чаши, — там руда
И камни плавятся всегда.
Душа, вернись, вернись, душа, —
Тебя сожжет могучий жар,
Поглотит хищный великан
Восточных стран, коварных стран.
Душа, вернись в родимый край,
Той стороне не доверяй!
Душа, вернись, вернись, душа!
И юг покинь, страну чужих страстей.
Там лбы узорами привыкли украшать,
Там стряпают похлебку из костей.
И человечину приносят в жертву богу, —
Вернись, душа, к родимому порогу!
Там змеи ядовитые в песках,
Удавы в тех краях девятиглавы, —
Ужель ты хочешь гибнуть в их тисках?
Вернись, душа, под сень родной дубравы.
Душа, вернись, вернись, душа!
Иди обратно, о, иди обратно!
Ты слышишь, слышишь, как шуршат
Пески зыбучие? И гром невероятный
Грохочет вдруг, — то пробудился Запад
И тянется к тебе пустынь когтистой лапой.
Сгоришь, растаешь, сгинешь навсегда,
И если чудом пощадит беда
Тебя в пути, — не избежать пустыни.
От мерзких тварей кровь по жилам стынет:
Здесь каждый муравей слону подобен
И осы толще бочек и черны,
У жителей один бурьян в утробе
И зноем язвы их опалены.
Воды захочешь — где ее найти?
К источнику родному возвратись.
Вернись, душа, душа, вернись, —
В родимых струях охладись!
Душа, вернись, вернись, душа!
На Севере не вздумай оставаться:
Там каждый шаг бураны сторожат,
Превыше гор там льдины громоздятся,
Метели злобные летят на сотни ли, —
Вернись, душа, к цветам родной земли.
Вернись, душа, душа, вернись!
На небо ты не торопись:
У девяти застав[121] Небесного владыки
Погибнешь в пасти тигров саблеклыких.
Девятиглавцы рыщут в небесах,
В день вырывая девять тысяч елей,
Там волки хищные блуждают по лесам, —
Ужель желаешь, чтоб тебя заели?
Смотри, — играют мертвой головой,
Безглавый труп влекут к зловонной бездне.
Вернись, душа, земные слушать песни,
Душа, вернись, к полям, в родной покой!
Душа, вернись, постой у берегов!
Не опускайся и в столицу Мрака:
Там у князей по девяти рогов —
Острей клыков взбесившейся собаки.
Трехглазые, с тигриной головой,
В крови их пальцы, спины толстокожи,
И тело их с быком могучим схоже...
Душа, вернись к обители родной!
Душа, вступи в врата Инчена[122]
Устал уж заклинатель ждать,
Чтоб путь к обители священной
Тебе с любовью начертать.
Наряд готов, и в путь пора,
Трех княжеств чудо-мастера
Трудились над твоим нарядом, —
Прими его, сердца порадуй.
Душа, приди, приди обратно
В жилище прежнее свое, —
И на земле и в небе хладном —
Тебя опасность обовьет.
Лишь в отчем доме на покое
Пребудешь ты. Вернись, вернись!
Просторны залы и покои,
Балконы пестрые в тени.
И в девять ярусов беседки
На горы дальние глядят.
Резных дверей златые сетки
Распахнутыми ждут тебя.
Сад обежав, поток вернулся, —
Тебе не страшен летний зной.
Нарцисс под ветром встрепенулся.
Благоуханною волной
Сквозь залы ветер пролетает,
Где ярко-красны потолки,
Где стены солнце отражают,
И золотые мотыльки
Вкруг над циновками порхают.
Где многоцветная одежда
Висит на яшмовых крюках,
И жемчуга росою нежной
Горят, как звезды в небесах.
За стенкой — из циновок ложе,
Шелк полога — прозрачней струй.
В хитросплетеньях всевозможных
Шнуры на нем.
Как поцелуй
Любимых губ, ласкает тело
Благоуханный жар свечей.
О, сколько ж редкостных вещей
Вновь обрести тебя хотели б!
Шестнадцать молодых служанок —
Не отыскать нежнее стана —
Одежды легкие одев,
Идут к тебе тебя забавить,
Наскучат — прикажи оставить, —
Немало их, невинных дев,
Подобных тем, которых иньский
Любил когда-то Чжоу Синь![123]
Они на женской половине
Влекут тебя в ночную синь.
Те девы ловки и проворны;
Как серны из долины горной,
В хоромах сказочных твоих
Глаза смущенно опускают —
Пунцовых роз стена живая, —
Прими, душа, услуги их!
А кроме этих, есть еще
Красавицы в покоях тайных, —
Сияют очи горячо,
Бровь тонкая. Необычайной,
Горячей страстью грудь полна,
Когда порой в стыдливой неге
Стоят пред ложем. Как волна,
Взлетают перья алкиона,
Что служат пологом тебе.
Там киноварные балконы
На белокаменном столбе.
Посмотришь вверх — резные балки
С фигурами драконов, змей.
У пруда аромат фиалки,
Чтоб задышать полней-полней.
Там зацветает белый лотос
Среди каштанов водяных,
Кувшинок светлых позолота
В чуть слышном шелесте волны.
Ждет, в пестрых шкурах барсов, свита
Тебя под своды галерей,
В колясках, лотосом увитых,
Вельможи ждут. Иди скорей!
В оградах редкостных деревьев
Летают пчелы по цветам.
Душа, вернись в обитель древних, —
Зачем тебе скитаться там?
И все весельем огласится, —
Лишь приходи. Здесь ждут давно
И рис, и спелая пшеница,
И золотистое пшено.
Горьки и солоны приправы,
Остры и сладки — все тебе!
Хрящи в ароматичных травах,
Барашек, словно лебедь, бел.
Отвар, что в царстве У[124] готовят,
Пусть будет горьковат слегка,
Зато в сосудах наготове
Сок ягодный. Из родника
Вода чистейшая в сосудах.
Подливкой будет полит гусь,
И гордый лебедь ляжет блюдом
Здесь, на хрустальном берегу.
Большой накормят черепахой...
Вернись, душа, душа, вернись!
Еды приятен пряный запах,
И он тебя не осквернит.
Здесь всяческих сластей без счета:
Мед золотой в янтарных сотах,
Крылатый кубок будет полн
Густой наливкой цвета яшмы,
Прохладой вин наполнят чаши,
Ковром цветов устелют пол.
Вернись, вернись в свое жилище,
Вернись, душа! Мы ждем, мы ищем.
Еще в разгаре шумный пир:
Бьют музыканты в барабаны,
И песни, словно сок тюльпанов,
В благословенный льются мир.
Поют: «Чрез реку переправа»,
А после: «С лотосом в руке»[125],
О, пира звонкая приправа
Подобна солнечной реке!
Уже красотки опьянели,
Румяны лица от вина.
Глаза лукаво заблестели,
И взгляды — зыбкая волна.
В своих узорчатых одеждах
Они прелестнее весны, —
Какая мысль таится в веждах?
Какие сказочные сны?
Неизъяснимо кудри вьются
Вокруг изящной головы.
По восемь в ряд, — поют, смеются
Танцовщицы, — сейчас польются
Флейт звуки в танцах огневых.
Они скользят, стройней бамбука,
В волшебном танце царства Чжен
Сплетая шелк одежд и руки,
Блистая чашами колен.
Дрожит чертог от звуков дивных, —
То зазвенел родной напев
Неповторимого мотива
Солнцеподобных чуских дев.
Он чист, величествен и плавен, —
В нем пенье с музыкой слилось,
Чтоб край отеческий прославить,
Край белых лотосов и роз.
Напевы райские рокочут,
Сменяя песню царства У,
Садится каждый, где захочет:
Отбросив правила, хохочет
Мужчина с женщиной в ряду.
Они о вежестве забыли
И пояс тканый распустили,
Чтоб вновь отведать всех сластей.
Уселись вэйские шалуньи[126],
Как в ветвях птицы-щебетуньи,
Средь очарованных гостей,
Что вне себя от их причесок, —
Таких красавиц в свете нет:
Стройны и гибки, словно лозы,
Белы, как лилии в весне.
Вот шахматы слоновой кости,
А там играют в «шесть костей».
Все разделились. Ставят гости
За ставкой ставку. Кто смелей,
Тот победит, воскликнув звонко;
«Пять белых», но опять зовут
Гостей к столу удары гонга,
Вновь струны тонкие поют.
Ах, от вина не оторваться
Ни в ночи темь, ни ясным днем!
Вновь кубки пенные искрятся
Неподражаемым огнем.
И восковые свечи ярко
Горят в подсвечниках витых,
А на востоке встала аркой
Заря, и в росах все цветы.
О, если б трепет мысли страстной
Стихом певучим зазвенел, —
Воспел бы ты земное счастье —
Единодушие воспел!
Исчерпаны вина услады,
Теперь ликуй, что дома ты
Вернись, душа, испить всю радость
Земной, единственной мечты!
Вот что хочу сказать я в заключенье:
Иду на юг я раннею весной.
Луцзяна[127] вод не радуюсь теченьем
И ни байджи, душистою травой.
Иду на юг я, государем сослан,
Зеленой ряски листики в воде.
Ни на лугах, ни в благовонных соснах —
Себе приюта не найду нигде.
Я вдаль гляжу — как все вокруг пустынно,
Лишь где-то вправо от меня Чанбо[128].
Иду на юг изгнанником безвинным, —
Сжимает сердце тягостная боль.
Здесь с князем мы, на каменистом склоне,
Охотились под сполохи зарниц.
Тогда скакали вороные кони
И тысячи летели колесниц.
От фонарей, развешенных повсюду,
Багровый отблеск лег на лик небес.
Покорный переменчивой судьбе,
И в царстве Мрака дней тех не забуду.
Я всех смирил, восстановил порядок
И колесницы вправо повернул.
Струной крученый повод натянув,
Я в дикой скачке мчался с князем рядом.
Князь-государь пустил стрелу искусно
И носорога черного спугнул...
Но звезды движутся, и день во мрак нырнул,
И больно мне, и мне сегодня грустно.
Цветы прибрежные на тропах зацвели,
И вся дорога скрылась под водою, —
Разлив Янцзы на много-много ли
Необозрим, лишь яркою листвою
Клен шелестит у берега. Мой взор
Напрасно ловит прошлого виденья.
О, сколько вод река несла с тех пор
Чрез дальние и чуждые владенья!
Я ничего не вижу из того,
О чем здесь Ян-кудесница вешала,
И лишь весна мне сердце освещала, —
Ей не избыть томленья моего...
Вернись, душа, приди, душа, восстань,
Сюда, ко мне, в погибельный Цзяннань[129]!