оря даже не обратила внимания на их окрас, да и зачем… «К осени окрас поменяется, а может, и к августу, но у молодняка линька задержится», – впервые в жизни как-то несвязно рассуждала Татьяна Михайловна, добрая, ставшая от невзгод полубезумной пушная фея. Она плелась к самой любимой, самой просторной клетке ценнейшего экземпляра – молодого самца серебристо-чёрной канадской лисицы. От былого величия щенка, приобретённого в прошедшем августе, не осталось и следа, хотя масть чувствовалась, волос по-прежнему был очень длинный. Теперь это был одичавший, грустнейший из-за пропущенного гона, очень незлобивый и какой-то странный лис, он выполз из своего домика навстречу Татьяне Михайловне и зарычал:
– Ути, ути-ур-р-р. – Странные звуки для молодого самца.
– Ничего нельзя сделать, дорогой мой. Ничего нельзя.
Лиса запротестовала, загавкала, заголосила: «Мо-ожно», или Татьяне Михайловне это показалось?
– Можно, только осторожно? – усмехнулась Татьяна Михайловна. – Эх, Канадец, Канадец, такие деньги за тебя заплачены, и вот результат… Впрочем, теперь это уже совсем небольшие деньги, совсем маленькие деньги. – Татьяна Михайловна просунула в сетку вольера палец, и Канадец стал его лизать. – Да я сама в клетку сяду. Что я без вас? И дело, понимаешь ты, Канадец, дело не доведено до конца. Дело всей жизни! Целый шкаф монографий и коллективных научных трудов, и всё о вас, об эксперименте. Но ты, конечно, подрос, просто вымахал, – пригляделась Татьяна Михайловна к лису. – Да ты гигант, товарищ четыреста семьдесят седьмой. – Татьяна Михайловна стала искать в сумке очечник, чтобы рассмотреть лиса, но он скрылся в домике. – Уполз! А почему трафарет не висит на клетке? – На каждом вольере по инструкции всегда и во все времена висела табличка, куда заносились данные зверя: вес, рост по холке, год рождения.
Татьяна Михайловна осмотрела фасад соседнего вольера с парой бастард и одним щенком, но и там не было трафарета. Она побежала к Вадиму. И почему он сегодня так молчалив и пустил её на обход одну? Обыкновенно-то сопровождал, как и положено по инструкции. И не пьяный вроде бы…
– Вадим! Что это значит?! Мы перепутаем лис! Почему щенки не вписаны в таблички?
– Потому что трафаретов нет, – отбрехнулся Вадим, зевая.
– А почему нет? – возмутилась Татьяна Михайловна.
– А потому что – нет, – закривлялся Вадим, расставив руки и вышагивая, как заправский посетитель пивной перед дракой.
– Вадим! Да что с тобой?
– Да какая теперь разница, – отозвался Вадим, он больше не кривлялся. – Кирдык нашим лисятам.
– Но ты сторож или нет! Объясни!
– Ничего я объяснять не буду! – закричал Вадим.
– Но трафареты – собственность общественная.
– Да что вы! – заржал в голос Вадим. – Это поэтому (тут Вадим назвал имя пушного отца, которое вообще никто никогда раньше всуе не упоминал) он контейнер меха в Москву переправил. Для общественной нашей собственности, да?
– Тише ты! Лис не пугай. Они и так нервные, вздрагивают от любого звука.
– Уходите, Татьяна Михайловна! Вы больше не работаете в химлаборатории!
– Как не работаю? Я только что оттуда.
– Ой, – опомнился Вадим и прищурился, как обычно щурился, готовясь вколоть животному укол, – извините, мне сказали по секрету. Сегодня пятница, так? – Вадим задал любимый вопрос всех алкашей, он окончательно спился за это время, покраснел, хуже Кузьмина.
«А ведь дочь не хоронил, и жена у него милая, у Виталика его вообще с Зоечкой роман…» – Татьяна Михайловна даже думала по-старомодному. Трезвый Вадим выглядел страшнее пьяного. Татьяна Михайловна почувствовала, что от него веет смертью, сыростью, хотя погода была не по сезону жаркая, лицо обдавал тёплый ласковый, как Канадец, ветерок. Вадим совсем опустился, отёк, ходил алкогольной артритной походкой, вспухшие от пародонтоза дёсны зияли пустотами. «Зубы стал терять», – сочувственно подумала Татьяна Михайловна.
– Да. Сегодня пятница, тридцать первое.
– Ну вот и славненько. А завтра, значит, первое июня, суббота?
– Да, именно.
– А значит, в понедельник, третьего, вы придёте, вам две недели дадут досидеть, но предупредят: шарашке вашей, то есть лаборатории, – всё, капут. Рассчитают и ручкой помашут. Хотя нет… Другие должности выделят. Вы же учёный. – Вадим поморщился. – Как раз за эти две недели решат, ху из ху, то есть кто есть кто в античном мире. – И Вадим захрипел, вроде как засмеялся. Совершенно лисьи звуки, с завываниями, шумно вдыхая воздух. «С волками жить – по-волчьи выть, с лисами жить – по-лисьи тявкать», – перефразировала Татьяна Михайловна известную поговорку.
– Как это – капут, что ты несёшь, Вадим?
– Да не бойтесь, вас оставят, наставницей или кем-то ещё. А вот я – всё. Пух! А я и рад. Рад! Всю зиму так боялся, воют эти ваши тушки-душки.
– Откуда воют? – Татьяна Михайловна задала вопрос по инерции, не задумываясь. Она привыкла за май к этим странным разговорам. Она и сама теперь не была ни в чём уверена.
– Так оттуда и воют. – Вадим указал рукой в порванной в нескольких местах телогрейке назад, в сторону пустой лисьей фермы, проткнул большим пальцем воздух вниз, насквозь.
– Но слушай, Вадим: тут же никого не хоронили?
– А забой? Забыли? Без отдыха, в три смены. Ой, извиняйте, вас тут тогда не было. Вы чёрным делом не занимаетесь, вы всё по лабораториям сидите, то печень изучаете, то селезёнку, то срезы с мозгов делаете, а то и ножики сами затачиваете до полмикрон… А голоса, если вам угодно, оттуда тоже могли. – И Вадим теперь потыкал воздух большим пальцем вверх.
– Вадим! Как фабрика будет без исследования? Как, скажи мне?
– Да так. На всякие там чумки, язвы и бешенство норок на месте будут выбраковывать, без ваших микроскопов. Технологии по пушнине отработаны. На кой чёрт вы нужны. Сейчас время экономии. Лишние рты со-кра-тят.
– Но почему ты злорадствуешь?
– Я? Ну что вы! Я не злорадствую. Жизнь идёт, времена меняются. Начну жизнь заново, брошу пить – это прежде всего, а там подумаю.
– Ну и прекрасно. Вид у тебя, Вадим, неважнецкий, усталый вид, – мягко сказала Татьяна Михайловна, чтобы, не дай бог, не обидеть бывшего коллегу, склонного, как оказалось, к рефлексии и самокопанию.
– Я ещё повоюю! Я ещё покажу! Да меня теперь в сторожа-то куда хошь возьмут. Жена договорилась на хлебозаводе…
– Тебя что, отсюда увольняют, Вадим? – испуганно перебила Татьяна Михайловна. – А с лисами-то что? Не знаешь?
– Не знаю, вам только о лисах и есть дело. А до меня – не-ет, а мы с вами пятнадцать ле-ет, – огрызался Вадим. – Да не волнуйтесь, с завтрашнего дня будут сыты.
– То есть? Корм вернут с первого июня? Странно. Последний месяц первого полугодия. Или теперь поквартально будут корм выделять? Да. Наверное, решили поквартально. А почему меня не поставили в известность?
– Поставят, поставят. Не беспокойтесь. И обязательно теперь поквартально. Именно так, – эхом передразнивал Вадим.
– Серьёзный опытный зоотехник, Вадим Витальич, а разговариваешь как ребёнок.
Но Вадим молчал, уставившись куда-то вдаль, в горизонт. Больше в тот роковой день Татьяна Михайловна ничего добиться от Вадима не смогла.
Глава четвёртаяДва часа и одна минута весны
Было не поздно, когда Татьяна Михайловна вернулась домой. Ещё не стемнело, солнце пока что выглядывало из-за дальнего леса; небо разделилось пополам: там, где солнце, ещё безоблачно, а над городом ползли слоистые облака, они казались стальными, а подступая к полю – чёрно-серебристыми, затягивали розово-платиновое, как шкурка крашеной лисы, чистое небо. Погода портится, поняла Татьяна Михайловна, но ветер дул тёплый, усыпляя, успокаивая, как когда-то голос Вадима усыплял лис перед вакцинацией или приёмом препаратов.
Татьяна Михайловна чуяла недоброе. Дома её ждали Зо и её друзья-одноклассники.
– Мам! Вот Зинов хочет тебе что-то сказать.
Виталик Зинов постоянно ссорился последнее время с матерью, Татьяне Михайловне рассказывали соседи. Но пушной фее было не до ссор и семейных разборок. Виталик нравился Татьяне Михайловне, она рада была, что он – друг её дочери, а не Юра Бабаец, который сейчас сидит в углу и тяжело, с прищуром, посматривает на конкурента. Юрик тоже влюблён в её дочь. Всё-таки у Виталика приличная семья, не то что Бабаец – безотцовщина, всегда думала Татьяна Михайловна. И только сегодня до неё вдруг дошло, что её дочь тоже безотцовщина, если не знать всей ситуации. Но пушная фея отогнала эти неприятные мысли.
Юра Бабаец уже год как не учился в школе. Он ушёл после восьмого, в основном занимался спортом – вольной борьбой и подкачивался в подвале – таскал железо, тогда это вызывало удивление. Формально Бабаец числился на фабрике такелажником. Но часто «болел» или выезжал на соревнования, где входил в десятку сильнейших юниоров.
Татьяна Михайловна была в курсе всех мальчиков Зо. Мальчики её дочь баловали вниманием класса с третьего, не то что Татьяну Михайловну в юности.
– Сейчас пойду чайку подогрею.
– Да мы уже всё согрели тебе, мам. – Зо указала на сервированный столик на колёсиках – и Татьяна Михайловна, и Зо хорошо готовили, особенно Зо. Но Татьяна Михайловна ещё любила убираться, Зо же ненавидела.
Татьяна Михайловна с тоской подумала, что придётся потом катить столик на кухню и мыть посуду, а ей бы достаточно одной чашки, без этих тарелок, ножей.
– Ты пей чай, мам. Только что подогрели.
– А вы?
Все стали уверять, что только что, буквально только что попили и посуду помыли. Странно, удивилась Татьяна Михайловна, не к добру.
Тут, в комнате, развалилась на кресле дочь ветеринара Карповской – Стелла. Шикарные, как и у матери, кудри разбегались по плечам, спадали на грудь. Сидела скромно за столом комсорг и общественница Галя Клайда, увлекающаяся шитьём, ходила от серванта до занавесок, сунув руки в модные штаны-бананы, и самая близкая подружка Зо – Света Рябкова. Ещё сидела, как всегда внимательно поглядывая мышиными глазками-бусинками из-под очков, отличница Инна Вишневская. Девочек Татьяна Михайловна знала всех, а вот из мальчиков никого больше не знала в лицо. Может быть, тот чернявый – Чернявский, друг Стеллы, а тот пучеглазый – Пахомов, друг Чернявского… Наверное, так.